С особой жестокостью он расправился со своей последней женой, семилетней Надией. Семья ее - самая бедная и многодетная в деревне, родители спешили дочерей пораньше к мужьям пристроить. Надия приходила иногда поиграть с младшими сестрами Фирузы, и она исподтишка ею любовалась. Необычно красивая девочка - светлая кожа и живые, любопытные глаза, окруженные черными, будто подкрашенными ресницами. Похожа на артистку из американского лакированого журнала. Нет, красивее: у артистки жесткий, мужской взгляд исполобья, у Надии - кроткий как у котенка.
Каким надо быть злодеем, чтобы поднять на нее руку!
Имам в первую же ночь изрезал ее ножом и бросил истекать кровью. Люди нашли несчастную, уже мертвую, на улице, отнесли к родителям, собрали денег в поддержку. Выступить против Асифа никто не решился: своя жизнь дороже, у него покровители имелись. Женщины завернули Надию в белый саван, мужчины отнесли ее к дороге и закопали на обочине.
Ночью, когда никто не видел, Фируза пришла на могилу, погладила плоский, поперечный камень, заплакала потихоньку, впервые - не по себе, а по другому человеку.
Шакал-имам Фирузу не получил, она с Джаредом сбежала.
Отправились пешком в Кабул, где легче затеряться. По дороге целовались и клялись в вечной любви. Фируза светилась счастьем. Кабул представлялся ей расцвеченным огнями городом из сказки - с дворцами, мечетями и фонтанами. На улицах улыбающиеся, нарядно одетые люди. Девушки вместо мешковатой чадры носят разноцветные шарфики, имеют право учиться в университете и выбирать мужа по своему желанию.
Неужели такое бывает?
Да, бывает - ей Джаред рассказывал.
До столицы шагать многие километры, но они Фирузу не пугали. На рассвете она смотрела на горные кряжи Гиндукуша в розовых лучах и казалось - это сияние не солнца, а Кабула. И чем ярче было сияние впереди, тем мрачнее воспоминание об оставшейся позади родной деревне Шашп Ул - с ее нищими, низкими домами, прилепившимися к горному склону. Это не дома, а сурочьи норы без света и тепла, в которых лишь спят и укрываются от непогоды. Там не бывает и не может быть счастья.
Но недолго оно длилось для влюбленных, подручные имама их схватили. Удача, что посадили в одну тюрьму, иначе потеряли бы след друг друга. Фируза не забыла Джареда. Утром открывает глаза и первым делом желает ему доброго дня, вечером глядит на звезды, желает доброй ночи. Все десять лет. Как священный ритуал.
А он? Неизвестно...
Срок заключения приближается к концу, несколько дней осталось. Чем ближе час освобождения, тем тревожней замирает ее сердце - как пройдет их первая встреча после долгой разлуки?
День второй
Детский крик, захлебывающийся, отчаянный, доносился из барака. Это трехмесячный Фарух кричал от голода и одиночества. Мать Гульнара куда-то запропастилась, оставив его без надзора - закутанного в тряпки, привязанного к люльке-качалке, которая всего лишь полукруглая, полуметровая доска на полу. Когда уставал кричать, Фарух всхлипывал и строил обиженно губки. Будто спрашивал: ну за что мне, маленькому человечку, такие мучения?
У Фирузы сжалось сердце. Подошла, присела на корточки, погладила легонько потный лобик. Ребенок замер, взглянул на нее, не узнал и снова заплакал.
Чем бы ему помочь? Только покачать, пока придет Гульнара - молодая женщина с вечно заплаканными глазами и плоскими, пустыми грудями, толку от которых Фаруху мало. Когда были деньги, она покупала молоко у других сиделиц, сейчас давно на мели, бегала, выпрашивала в долг - хоть десятку афганей.
Никто не дал. Она и так вся в долгах, на возвращение которых надежды нет. Гульнара сама виновата - рассорилась с мужем, когда тот приходил на свидание. Потом звонила ему пару раз по мобильному Абдуллы, да муж не отвечал. И денег перестал присылать.
Фарух не умолкал. Пришла Гульнара. Села рядом, взяла его на руки, сунула пустой палец в рот. Он обрадовался, засосал, причмокивая, и, усталый, задремал.
- В десять лет замуж отдали и как отрезали, - начала причитать женщина слезливым голосом. - Родителей с тех пор не видела. Мне семнадцать уже. Недавно родила ребенка, но муж не обрадовался. Он чаще с мальчиками время проводил, чем со мной. Отпустить домой не захотел. Когда в очередной раз избил до полусмерти, я сбежала. Десять лет получила. Молока нет, чем кормить сына буду? Позаботиться обо мне некому. О-ох... - Гульнара сморщилась, вроде собралась заплакать, но передумала и так и осталась сидеть с плаксивой миной. Раскачивалась, успокаивая сына. И себя заодно.
Вытерла головным платком щеки, уголки рта и, нагнувшись к Фирузе, сказала потихоньку:
- Мне продать Фаруха предлагают. Только я не соглашаюсь. Он единственный родной человек на всем свете. Когда освобожусь, мои родители уже умрут. К мужу не вернусь. Если продам сына, как буду смотреть ему в глаза, когда вырастет? Спросит: как ты могла меня бросить, отдать в чужие руки? Что отвечу?
Печальная история, их столько, сколько женщин в Афганистане, каждой сострадать слез не хватит. Фируза молча кивнула, поднялась и вышла во двор.
Там гомон - дети постарше играли в футбол сдувшимся резиновым мячом. Младшие забавлялись найденными вещицами: обрывком колючей проволоки, согнутой пополам алюминиевой ложкой или просто шлепали босыми ногами по лужам вокруг колонки.
Фирузу окликнули. Мальчик лет семи, сын одной из заключенных, подал ей тряпичный сверток с бельем от Джареда. Она стирала для него каждую неделю - с удовольствием и тайной гордостью. Они с Джаредом разлучены, но все-таки нашли способ поддерживать связь. Сверток от него как тайная весточка "я тебя не забыл, я в тебе нуждаюсь". Сверток от нее обратно "я тебя не забыла, я тебя люблю".
Постирав и повесив белье сушиться, Фируза встала в тенечке отдохнуть. Полдень. Самая жара. Дети угомонились, сиделицы разморились, попрятались от солнца кто куда. Тишина и покой.
Зудит занудливая муха перед носом. Охота ей крыльями так быстро махать? Тут пальцем пошевелить лень...
После обеда пришел Абдулла - не по службе, а по доброте душевной, поспрашивать как дела. Его тут же окружили женщины: кому телефон нужен позвонить родственникам, кому доктора позвать, кому что-то спросить или посоветоваться, да просто подержаться за мужчину - женское-то общество надоедает. Фируза ни просьб, ни жалоб не имела, с места не сдвинулась.
Кажется, она вздремнула стоя. Очнулась от визга и грохота, повернула голову - возле барака толпа, смотрят вниз, охают, показывают пальцами. Фируза подошла посмотреть. Возле норки под стеной - дохлая крыса с размозженной головой и доска. Одной из женщин удалось кусочком лепешки выманить ее и прихлопнуть. Наконец-то! Фируза частенько по ночам ощущала ее холодный хвост по голым ногам, вздрагивала, просыпалась. Двигаться боялась - вдруг змея, ее злить нельзя, надо лежать неподвижно, ждать, пока она сама уйдет.
Теперь будет спать спокойно.
Крысу прибили, а выбросить никто не решался. С невозмутимым видом Фируза подошла к трупику, взяла за хвост и понесла к стене, вытянув руку от себя подальше, будто опасалась, что крыса оживет и укусит. Размахнулась, бросила наружу. Пусть там с ней разбираются, здесь нечего территорию засорять.
Раньше она их боялась - змей, мышей. И пауков - жирных, глазастых, на мохнатых ножках. Теперь нет. Очерствела, видно. Привыкла ко всему. Чего только ни видела на своем недолгом веку: смерть, кровь. Ничему не удивляется...
Из барака послышалась ритмичная барабанная дробь, Фируза отправилась посмотреть. Одна из заключенных - Латифа нашла где-то огромную, пластмассовую флягу и приспособила под барабан. Запела песню о романтической любви между пастухом Бахтияром и его молодой женой Малалой.
На высокогорных пастбищах Гиндукуша пасет он овец, она готовит плов, ждет мужа. По вечерам сидят они рядышком у жаркого костра, и Бахтияр поет Малале песни.
О, любовь моя!
Твое дыхание
Слаще запаха мандарина.
Твоя поступь
Легче поступи газели.
Твои губы
Сочнее спелой вишни.
Когда смотрю на тебя,
Волнуется сердце от любви.
Представила Фируза на их месте себя и Джареда. Как мало надо для счастья: жить с любимым в юрте под мирным горным небом, в согласии с соседями - снежными барсами да криворогими архарами. Диких зверей опасаться не стоит, только людей....
Латифа одинокая, ни детей, ни родственников, на характер странная: то бесшабашно-веселая, вот как сейчас, то замкнутая - что чаще. Ни с кем близко не сошлась, лишь к Фирузе иногда подсядет и молчит. Про себя коротко рассказала.
Тоже отсиживает срок за побег. Старший брат убил в горячке одного человека. Чтобы его не посадили, отец отдал шестилетнюю дочь в чужую семью как возмещение ущерба - такой обычай в Афганистане. Ее заставляли работать наравне со взрослыми, били, издевались, насиловали. Через десять лет, когда немножко пришла в силу, убежала.
Кажется, к тюрьме она приспособилась лучше других. Фируза ни разу не видела ее плачущей или жалующейся. Слегка завидовала. Латифа красивая: кудрявые волосы - как волны пустынных барханов, лицо по-детски округлое, ровный нос. Глаза какие-то нездешние, не по-хазарейски черные, не по-пуштунски карие - зеленые, искрящиеся как изумруды с берегов озера Шева. Настоящая принцесса.
В неволе.
И не придет освободить ее ни принц, ни герой.
Потому что - где они?
Однажды вечером она вернулась из административной части, села на землю в уголке между бараком и стеной, закрылась шарфом и замерла. Было непоздно, но темно, луна холодно горела на небе. Фируза помыла ноги и собралась устраиваться на ночлег, а перед тем поболтать с соседками. Посмотрела на Латифу, подумала - плачет, подошла успокоить.
Тронула за плечо.
- Что с тобой?
- Посиди рядом, - сказала Латифа немного невнятно.
Пьяная? Невозможно. В тюрьме алкоголь запрещен, за ее пределами тоже. "А опиум нет", - догадалась Фируза, ощутив знакомый запах, тот, который шел от куривших полицейских, приехавших уничтожать их маковое поле.
Фируза села, вытянула ноги, руки положила на колени. Повеял ветерок, и она подставила ему щеки, прикрыла глаза. Ранняя ночь - лучшее время: дневная жара спала, утренний холод еще не наступил. Тело отдыхает, впитывает свежесть, наполняется силами, чтобы назавтра растратить их в борьбе против изнуряющего зноя. И кто придумал такое неудобное расписание для человека - днем заниматься делами, ночью спать? Лучше наоборот. Ночью, когда прохлада висит в воздухе, ощущаешь себя бодрей и работать легче. А днем, когда солнце, духота, пот и лень не то что работать, жить неохота...
Как бы издалека до нее донеслось:
- Фируза, представь, тебе восемь лет, живешь у чужих людей. - Голос Латифы дрогнул. Она замолчала, кхекнула, и продолжила, нарочито безэмоционально, как бы про чужого человека. - Они заставляют тебя переворачивать взрослого, парализованного мужчину, чтобы обмыть. А откуда столько сил у ребенка? Не получается - как бы ни старалась, и как бы ни колотили лошадиным хлыстом. Что бы ты сделала?
Что ответить? Фируза сходу не нашлась. Сказала честно:
- Не знаю.
- Вот и я не знала. Бежать? Куда? Обратно в семью меня не приняли бы. Других родственников нет. Вешаться? Не знала - как, маленькая была. Себя поджечь - огня боялась. Вот и терпела, кусая кровавые губы. На мне живого места нет, вся спина в шрамах.
- Ой, а я порой завидовала. Думала - тебе хорошо. Красивая. Мужа, детей нет, заботы голову не печалят. Ты не смеешься, но и не плачешь...
- Отплакала свое. Слез нет. Одно зло осталось. На жизнь эту собачью. Нет, хуже. Собак кормят и любят, а нас? - спросила опять Латифа.
Ответа дожидаться не стала, он не требовался. Полезла запазуху, вытащила неровно оторванный кусок тонкой бумаги и маленькую плитку, в темноте походившую на шоколад. Раскрошила ее на газету, свернула в виде сигареты. Сунула в рот, щелкнула зажигалкой. Затянулась, замерла.