Пять шагов к окну, пять - вглубь комнаты. Стены, обитые темным шелком, круглый столик, кровать с узорчатым пологом. На каминной полке фонарь - сквозь зеленое, синее, алое стекло падают разноцветные отблески света. Бархатный полумрак комнаты и ночь, всегда ночь за окном. Что это? Тюрьма. Место, откуда нет выхода.
Я не помню, как оказалась здесь. Последнее, что вспоминается - мы с матерью живем в небольшом домике на краю Пемпонского леса с его замшелыми соснами и гладкими серыми камнями. Мы очень бедны. Дом принадлежит Асьен, нашей бывшей экономке. Несколько лет назад она получила наследство и оставила службу, а теперь из милости взяла нас к себе. Это матушка говорит, что из милости, а я-то знаю: не из милости, а из любви - Асьен и вправду любит нас, как родных. Мать болеет, и от этого стала нетерпимой и раздражительной. Доктор сказал, тоска отнимает у нее силы хуже всякого недуга...
Помню, близится декабрь, и с ним - день моего совершеннолетия. Мать плачет и повторяет, что, если бы не Бракьены, если бы не проклятые Бракьены, из-за которых мы теперь без единого су, я давно была бы замужем. Что я непременно останусь в девицах и закончу свои дни на улице.
Говорят, мы с матерью похожи. Обе яркие черноглазые шатенки, обе - страстные натуры. Но меня, кроме страсти, Бог щедро оделил легкомыслием - теплый деревенский хлеб и чириканье воробьев способны отвлечь меня от любых горестей. Любых... кроме матушкиной болезни. Помню ее осунувшееся лицо и свою безысходную злость на мир: почему он не может быть милосердным к моей матери? Или хотя бы не таким жестоким...
До моего двадцать первого дня рождения, праздника, который никого не радует, остается всего несколько дней.
"Несколько дней..." С этой мыслью я однажды просыпаюсь - точнее, прихожу в себя, - и не могу понять, где я. Почему-то я стою в незнакомой комнате у камина, протягивая руки к стоящему на каминной полке фонарю. На мне домашнее белое платье и мягкие домашние туфли. В свете фонаря можно разглядеть обитые темным шелком стены, слева - кофейный столик и громоздкую кровать с задернутым пологом, справа - большое, в полстены, окно. За окном - ночь.
Слышу за спиной удаляющиеся шаги, испуганно оглядываюсь. Из комнаты выходит высокая полная женщина в темном платье и чепце, какие носят служанки. Окликаю ее. Женщина поворачивается, смотрит на меня, вскрикивает и быстро крестится. Затем выбегает из комнаты, оставив дверь открытой. В дверном проеме видно темный коридор и просторный зал с длинным столом и камином. Я спешу за женщиной к выходу из комнаты, но, добежав до порога, вдруг чувствую непреодолимую, до потери сознания, слабость. Как в тумане, отступаю на шаг... Силы возвращаются. Поворачиваюсь к двери -приступ слабости повторяется вновь.
Возвращаюсь в комнату, перевожу дыхание. Хочу, отодвинув полог, сесть на кровать - и тут меня захлестывает волной ужаса. Как я ни стараюсь, не могу сдвинуть полог ни на полдюйма. Отдернув руку, сажусь прямо на пол. Запрещаю себе думать о том, что не чувствую холод паркета... только холод собственного тела.
Нельзя поддаваться панике. Любую ситуацию можно объяснить логически: ну хотя бы... я больна. Может быть, во время приступа - опасна для окружающих. Тогда понятно, почему убежала та женщина. Сейчас она вернется с доктором, и доктор все объяснит.
Время шло, никакой доктор не приходил. Вообще никто не приходил. Устав от тщетных попыток выбраться из комнаты, я вернулась к камину и до рассвета просидела на полу, отрешенно глядя на затухающие угли.
Как только небо за окном посветлело, меня неудержимо потянуло в сон. Страх, тоска, недоумение - все растворилось в желании ткнуться носом в колени и спать... спать...
Следующее мое пробуждение как две капли воды походило на предыдущее. Полумрак незнакомой комнаты, на каминной полке - зажженный фонарь. В коридор торопливо выходит служанка, не слушая или не слыша моего крика. И снова я, сколько ни пытаюсь, не могу перешагнуть порог комнаты.
За окном ярко светит луна, тени веток ложатся на паркет. Завывает ветер. Может быть, поэтому я думаю: "Я умерла. Я - призрак".
Но позвольте... я же слышала легенды о призраках! Призраки исчезают и появляются, летают, они... что еще? - проходят сквозь стены.
Попробовав стену на прочность, думаю, что легенды врут. Всегда врут. А главное, ни одна из них не объясняет, что делать, если это произошло именно с тобой?
По-видимому, ответ один: ждать. Ждать, пока что-нибудь не изменится.
Шли ночи, похожие одна на другую. Я ждала. Мерила шагами комнату, часами смотрела в окно. За окном то светила луна, то накрапывал дождь, то мокрый снег налипал на оконное стекло. За окном был сад - толстые шершавые стволы деревьев. Если в комнате зажигали камин, я устраивалась перед ним, протягивала руки к огню и не чувствовала жара, лишь ощущала полузабытое удовольствие уюта. Однажды по коридору прошла сгорбленная старушка, бормоча себе под нос: "Где оно? Да где ж оно?.." В комнату она не заглянула.
Наверно, от одиночества и безысходности можно сойти с ума. Но чтобы потерять рассудок, надо его иметь. Меня занимал и даже развлекал пейзаж за окном, игра теней и блики лунного света в комнате. Я вспоминала песни, которым меня учила няня, и тихонько пела. И только думая о матери, подолгу плакала, ощущая на лице и руках настоящую влагу и настоящее, не призрачное тепло слез.
Я считала ночи: тридцать две, тридцать три... На семьдесят третью ночь окно оказалось открытым - ветви деревьев покрылись молодой листвой, началась весна.
Конечно, я тут же попыталась выскользнуть в открытое окно. Безуспешно! Слабость наваливалась, едва я ступала на подоконник. Все, что мне оставалось - подставлять руки и лицо ветру. Какое счастье - ощущать дыхание ветра, если кроме этого не чувствуешь ничего...
Помню ночь, когда залитый лунным светом сад вдруг вспыхнул белыми цветами. Яблони! До рассвета я простояла у окна, а уснув, впервые видела сон. Во сне сладко пахли яблоки и матушка наливала сидр в большие стеклянные бутыли.
Летом я почти притерпелась к своему существованию. Каждая ночь была ветреной, зрели яблоки, малиновка пела за окном. Если бы только было с кем поговорить! Но служанка по-прежнему всякий раз уходила, не оглядываясь. Единственными моими собеседниками оставались залетающие в окно мошкара и стрекозы, да еще мохнатые ночные бабочки - они кружились у фонаря и не пугались, когда я касалась пальцами серых крыльев.
Созрели яблоки. В одну из ночей я увидела оставленную под окном тележку - на таких возят фрукты. Дважды среди ночи в сад выходил худощавый старик в помятом плаще. Прохаживался под деревьями, выкуривал трубочку, потом медленно возвращался к дому.
Пришла осень. Окно закрыли, лишив меня единственно доступного мне ощущения. Оставалось считать дождевые капли на стекле и слушать, как воет ветер в камине. В ненастные ночи дом вздыхал и жаловался, но его скрип и стоны успокаивали меня - так хорошо горевать вместе...
Частые дожди сменялись снегом; я перестала считать ночи, доверившись жизни, как доверяются тряскому экипажу, который довезет же куда-нибудь...
Под Рождество - а когда оно, это Рождество? - наступит мой день рождения. Тогда от начала моего заключения исполнится ровно год.
<p>
***</p>
Еще на грани пробуждения я почувствовала, что нынешняя ночь не похожа на предыдущие. В комнате стало светлее и будто бы даже просторней. Ярко пылает огонь в камине. Полог кровати раздвинут, шелковые покрывала поблескивают в свете фонаря. Возле кровати - стул, на стуле - таз для умывания и кувшин с водой. Подхожу ближе, трогаю пальцем воду (вода не шелохнулась). Только хочу забраться на кровать, как откуда-то совсем близко доносятся голоса. Замираю у кровати, словно меня уличили в чем-то недозволенном. Оглядываюсь... голоса слышны из зала напротив. Освещенный двумя канделябрами зал выглядит празднично и уютно. В креслах у камина в расслабленных позах, с бокалами в руках, сидят двое мужчин. Молодых, насколько я могу судить. Один - худощавый брюнет в черном фраке, с аккуратными бакенбардами и тонкими, словно заостренными чертами лица. Другой - круглолицый, крупный. Одет в коричневый замшевый жилет и панталоны, рыжеватые кудри растрепаны.
Брюнет мрачно глядит на свой бокал, его приятель - с улыбкой - на него. Я отступаю в тень, но, как загипнотизированная, не могу отвести взгляд от нежданных гостей.
Рыжеволосый выплескивает остатки вина из бокала в камин.
- Скажи, Жежен... - Я вздрагиваю от звука человеческого голоса. После стольких месяцев тишины это все равно, что слушать церковный колокол. А между тем, голос приятный - мужественный и мелодичный. На секунду запнувшись, молодой человек продолжает. - Ты ведь не просто так пригласил меня сюда, верно?
Тот, кого назвали Жеженом, со звоном ставит бокал на каминную полку.
- Что ты хочешь сказать? - Голос у него не такой музыкальный, как у приятеля. Откуда-то из глубин памяти всплыло: "матовый голос".
Рыжеволосый пожимает плечами.
- За одиннадцать месяцев ты ни разу не наведался в свое поместье. Перед поездкой был мрачнее тучи, а в пути просил меня петь французские и сицилийские песни. Так бывает, когда ты хочешь отвлечься от грустных мыслей.
Жежен смотрит на него тяжелым взглядом.
- В этом семестре все валится из рук... Не всем композиция дается так легко, как тебе!
("Семестр"! Значит, они студенты...)
Рыжеволосый возмущенно перебивает:
- Ты наговариваешь на себя: я собственными ушами слышал, как старик назвал тебя лучшим учеником на курсе!
Жежен отвечает медленно, выделяя каждое слово:
- Значит - я - устал. И довольно об этом!
Рыжеволосый, наклонившись вперед, кладет руку ему на плечо.
- Еще только одно. Если что-то случилось и я могу помочь тебе...
Жежен сбрасывает его руку и несколько минут сидит неподвижно, уставясь на огонь. Его приятель, отвернувшись, смотрит в дверной проем, и я, наконец, могу хорошенько его разглядеть. Простоватое лицо - такое подошло бы деревенскому пареньку. Широкий лоб... Нос слишком большой, чтобы быть правильным. Нижняя губа чуть выпячена. Густые брови нахмурены, но и хмурится он как-то по-детски.
Несколько минут проходят в абсолютной тишине, лишь потрескивание пламени да монотонное гудение ветра. Затем молодые люди одновременно поворачиваются друг к другу. Лицо Жежена прояснилось, словно согрелось в отблесках пламени. Он улыбается.
- Все пустяки, Робер! ...Кристель! - Это во тьму коридора. - Еще бутылку вина!
По коридору проходит служанка, которую я вижу каждую ночь после пробуждения. Заходит в зал, с поклоном ставит на каминную полку поднос с бутылкой вина и фруктами, наполняет бокалы. Жежен жестом отпускает ее, затем поворачивается к приятелю - И все-таки, Робер, спой еще... Промочи горло и спой!
Робер кивает. Поднимает бокал. Задумывается... Ставит нетронутый бокал на поднос и, не вставая с кресла, начинает петь.
Звучный голос поднимается вверх, выше стрельчатых окон, выше потолков... и затем мягко ложится на сердце. Я растерянно, но со все большим увлечением слушаю старую как мир историю девушки, чей жених осужден на казнь. Печальная мелодия - и "трал-ля-ля-ля-ля" после каждой строки, как солнечный свет, освещающий скорбные фигуры влюбленных. И мне вдруг становится до боли жаль девушку из песни и незнакомого рыжеволосого Робера, который сейчас вовсе не Робер, а злосчастный жених, ожидающий смерти. На словах "пусть Бог примет души возлюбленных" певец так явственно смотрел оттуда - из оконца тюремной крепости, - что у меня сжалось сердце.
Песня отзвучала. Молодые люди снова принялись пить вино, увлеченно обсуждая студентов и преподавателей. Я стояла неподвижно и пыталась понять, почему впервые за столько месяцев у меня тепло на душе. Как будто песня разом выплеснула наружу все мои горести - и кто-то, узнав о них, обнял меня и пожалел.
Задумавшись, я не сразу поняла, что приятели прощаются. Бутыль опустела, Робер встает, но, слегка пошатнувшись, опирается о спинку кресла. Жежен с трудом сдерживает зевоту.