Говорю:
- Как ты думаешь, видел меня кто-нибудь из слуг?
Не отрывая взгляд от дороги, он делает неопределенный жест и отвечает отрывисто.
- Не знаю. Впрочем, все равно.
- Тебя не было целый день... Я думала, ты уже не вернешься.
Теперь Робер оглядывается, в его взгляде столько нежности, что я невольно подаюсь к нему.
- Если бы я зашел, то уже не смог бы уехать. Когда знаешь, что любая новость, любое воспоминание может тебя отнять... - Он не заканчивает.
Качаю головой.
- Не волнуйся, теперь меня у тебя ничто не отнимет.
Даже если утром я увижу свою мать. Даже если мне больше всего на свете захочется, чтобы она меня увидела.
- Ты поговоришь с моей матерью?
Он кивает.
- Не волнуйся, я сделаю все, как надо.
Дорога петляет, то взбирается на холмы, то круто идет вниз. На прояснившемся небе ярко светит луна. Лес неожиданно расступается, мы проезжаем спящую деревню - вереницу островерхих крыш. Дым из труб стелется низко - к оттепели.
Снова лес, бесконечная аркада деревьев.
Рассвет высветлил лесную чащу. Куда ни глянь - коричневое с белым, только пятна мха радуют глаз зеленью.
Гляжу на осунувшееся лицо Робера.
- Сколько ночей ты уже не спал? Две?
- Три. Ничего, вот доберемся...
Я прерываю его.
- Чшшш! Прислушайся...
Позади слышен стук копыт. Доносится крик Жежена:
- Робер, подожди! Ты был прав: я нашел закладные! Мы поедем в Сен-Мевенн вместе!
Робер натягивает поводья.
Сзади, из-за поворота, появляется Жежен на сером коне. Он поднимает руку, чтобы поприветствовать Робера, и тут лицо его сводит судорогой ужаса - он увидел меня. Жежен что-то кричит, не разобрать. Запряженная в кабриолет лошадь испуганно дергает в сторону. Робер рвет на себя поводья, кабриолет наклоняется, и я вместе с фонарем кубарем лечу на землю.
Звон разбитого стекла, истошный крик Робера - и вот я сижу на земле среди цветных осколков и гляжу на дотлевающий фитиль. Слабость, слабость и тьма, подступающая изнутри...
Робер, соскочив на землю, опускается на колени рядом со мной, повторяя: "Ивона..."
С усилием шепчу:
- Робер, не дай... мне уйти...
И прежде, чем тьма успевает поглотить все вокруг, я слышу молящее, протяжное и страстное пение на незнакомом языке:
"Cu ti lu dissi ca t'haju a lassari?
Megghiu la morti ma no chistu duluri..."(2)
<p>
***</p>
Прихожу в себя дома, в постели. Раннее, сумрачное утро. Надо мной склонилась исхудавшая Асьен. В воздухе еще звучит последняя строфа песни, но куда подевался лес и почему я здесь?
- Асьен, что со мной? Как я здесь оказалась?
Асьен смотрит на меня, словно не веря своим глазам, затем бросается обнимать, приговаривая: "Деточка! Деточка моя дорогая!" Оставив меня, бежит к двери с криком: "Госпожа!.." - но тут же снова возвращается, вытирая глаза передником.
- Да что случилось?
Всхлипывая, Асьен поясняет:
- Вот уже год, как вы ни с кем не разговариваете, никого не узнаете... Кормить вас - и то приходилось чуть не силой. И каждый вечер, стоило солнцу закатиться, с вами случался обморок - до самого рассвета. Последние три дня обморок не проходил, и мы ждали худшего... А все после того, как год назад вы исчезли невесть куда и вернулись домой только на следующий день, больная, истерзанная...
И тут я вспоминаю все. Как решилась пойти к Бракьену - умолять его вернуть хотя бы матушкины фамильные драгоценности. Как у него начался приступ гнева. Вспоминаю тяжелую трость, занесенную над моей головой... И фонарь с цветными стеклами - последнее, что я видела, падая на каменные плиты пола.
Я тогда потеряла сознание, очнулась в саду на холодной, мокрой земле. Голова раскалывалась, перед глазами - мутная пелена. Не сразу поняла, что старик, стоящий ко мне спиной, роет яму. Могилу... Я отползла под деревья, потом кое-как поднялась и побрела к выходу из сада. Старик не услышал. Благодарение Богу и всем святым, ворота были не заперты.
Сразу за границей поместья начинался лес. Ночь и полдня я шла по лесу, падая, с трудом поднимаясь... И уже на пороге дома силы оставили меня окончательно.
Значит, все время, пока я болела, моя душа оставалась в поместье. И когда Робер... Я вздрагиваю. Но где же Робер?
- А это Робер, мой друг. - Издали, с улицы, доносится голос Жежена. - И все-таки впустите нас, мадам.
Превозмогая головокружение, поднимаюсь с постели и, как была, в ночной рубашке, не слушая причитаний Асьен, цепляясь за стену, спешу к выходу.
Свежий воздух окончательно приводит меня в чувство. Во дворе, спиной ко мне, стоит мать. Перед ней Жежен, что-то ей говорит. Рядом с Жеженом - Робер, бледный как привидение; в руках у него - разбитый, потухший фонарь. Вот он поднимает голову...
Крик "Ивона!..", наверно, был слышен на другом конце деревни. Робер выпускает фонарь, в два прыжка подлетает ко мне и обнимает так, словно хочет навсегда спрятать у себя на груди.
Слышу потрясенный голос матери: "Ивона, доченька!" - но только теснее прижимаюсь к Роберу, будто желая разом наверстать все дни бестелесного существования...
<p>
Эпилог</p>
Робер не вернулся в Парижскую школу изящных искусств. Мы обвенчались, живем с матушкой в поместье, а по весне, когда расцветут яблони, собираемся отправиться путешествовать. Матушка считает (и вполне справедливо), что это Робер вернул меня к жизни, и только что не молится на него.
Жежен остался совладельцем поместья, но приезжает нечасто. Пишет, что ему собираются предложить кафедру в школе изящных искусств.
Робер часто поет - для меня и просто так, от счастья. И вот еще что: крестьяне называют наше поместье "Дом с фонарями". Говорят, очень уж у нас их много.
Примечания:
(1) - В. Гюго "Фея", 1824 г., пер. Э.Линецкой
(2) - "Кто сказал, что я ухожу от тебя?// Лучше смерть, чем эта боль". - Строфа из сицилийской народной песни, перевод Н.Чернеги.