Там, в Финляндии - Климин Михаил Александрович

Михаил Луканин

ТАМ, В ФИНЛЯНДИИ…

КЛЯТВА МИХАИЛА ЛУКАНИНА

Человек дал клятву.

Себе и своим товарищам. Живым и мертвым.

Тем, с кем прошел через девять фашистских концлагерей в Латвии, Польше, Норвегии, оккупированных гитлеровцами, и на территории союзного нацистской Германии государства — Финляндии.

Тем, кому поклялся, если останется в живых, рассказать о том, что видел и пережил в немецкой неволе, о трагедии и силе духа советских людей и вместе с тем — о преступлениях фашистов и их приспешников против военнопленных, поставленных ими вне закона. Ибо все это — было. И высота духа, и беспредел подлости.

Воспоминания эти — выполнение той давней клятвы. Писать мемуары Михаил Луканин начал вскоре после окончания Великой Отечественной войны, в 1947 году, и работал над ними в течение более чем полувека, закончив рукопись в 1998 году. Однако отдельные уточнения и дополнения продолжал вносить в свой труд и в последующие годы, вплоть до самого последнего момента, уже на стадии предыздательской работы над книгой.

И все-таки, несмотря на столь длительный срок, в книге, конечно, не уместились все события и факты лагерной эпопеи автора воспоминаний и его товарищей по несчастью, поэтому в ней нашли отражение лишь отдельные эпизоды их пребывания в плену (вначале на невольничьем транспорте «Гинденбург», подорвавшемся в открытом море на советской подводной мине, затем на каторжных работах на врага в немецких лагерях на территории Финляндии). Таким образом, к сожалению, многое осталось за бортом: правда, часть воспоминаний, не вошедших в данное издание, хранится в архиве мемуариста, но еще больше стерлось из памяти, кануло в Лету.

Поэтому то, что удержала цепкая память автора, — ценно (невзирая на некоторую беллетризованность изложения материала), поскольку мы больше знаем о фашистских концлагерях в Германии и на оккупированных ею территориях (вспомним хотя бы о лагерях уничтожения в Польше), но менее всего у нас имеется свидетельств о положении и труде военнопленных в лагерях на территории союзных Германии государств, той же Финляндии, о чем пишет Михаил Луканин.

Воспоминания эти — не просто документ о второй мировой войне и Великой Отечественной как ее составной части. Это исповедь истерзанной души и крик обожженной памяти. Это не просто исполнение обязательств перед теми, кто погиб, это показательный урок сопротивления фашизму и деспотии в условиях жесточайшей неволи и дикого насилия и одновременно своеобразное обращение к юному поколению (к кому же еще обращаться человеку его возраста?), для которого войны эти — часть глубокой истории. Книгой своей Михаил Луканин призывает молодежь вести бескомпромиссную борьбу с фашизмом, который приобретает звериное обличье и проявляет преступную сущность, когда, дорвавшись до власти, становится государственной идеологией и руководством к действию.

Чтобы читатель мог представить себе, с каким удивительным человеком и какой уникальной личностью ему предстоит встретиться на страницах книги, необходимо, хотя бы кратко, рассказать о нем, этом интереснейшем библиофиле, коллекционере, краеведе, знатоке Пермского края.

В биобиблиографическом справочнике о краеведах Перми читаем: «М. А. Луканин является автором повестей и рассказов, написанных на материале собственных воспоминаний, большей частью неопубликованных. Большое значение для истории имеют его воспоминания о Великой Отечественной войне. В его архиве хранятся фронтовые письма, частично опубликованные в сборнике „Треугольные письма“ (Пермь, 1991)[1], дневники. Он располагает богатой библиотекой по истории Пермского края и собранием иллюстративного материала: открыток и фотографий Перми и других городов области, Камы, природы Пермского края (более 20 тыс. экз.)»[2].

Все это создано и собрано за долгую-долгую жизнь.

Родился Михаил Александрович Луканин 1 марта 1911 года[3] в селе Дмитриевском Соликамского уезда Пермской губернии (ныне — Ильинский район Пермской области) в многодетной семье Александра Васильевича Луканина и Екатерины Андреевны Луканиной (урожденной Мухиной).

Судьба побросала Михаила Луканина по городам и весям.

В селе Шлыки, что раскинулось на правом берегу реки Частая — притоке Камы, он закончил четырехклассную начальную школу. Здесь, в уральской глубинке, появилась у Михаила Луканина страсть к чтению, собирательству и сочинительству. Он помогал сельскому библиотекарю в работе с книгами и учителям, нередко оставлявшим на него классы. Поощряемый ими, вел дневник природы, пытался написать «роман» в стиле Майн Рида и очерк о сплаве на барже по Яйве. Тогда же он скопил приличную коллекцию денежных бон. Неудивительно, утверждал многие годы спустя Михаил Луканин, что он «многим обязан Шлыкам», о которых «свято хранит память».

Переехав с семьей в Пермь, учился в средней школе № 11 (ныне — это школа-гимназия № 11, носящая имя С. П. Дягилева), печатался в стенной газете под псевдонимом Мих. Уходящий. Благожелательная поддержка учителя географии В. С. Верхоланцева, автора знаменитой летописи города Перми, способствовала тому, что у Михаила Луканина сформировался интерес к родиноведению и зародилась любовь к родному краю[4]. Именно тогда, еще будучи школьником, он вступил в Пермское общество краеведения, став самым младшим его членом, в числе которых были ученые, журналисты, музейные работники[5]. Но по краеведческому движению вскоре прокатился каток сталинских репрессий, общество было ликвидировано, а многие краеведы арестованы, сосланы в лагеря, расстреляны. Производственная в те годы направленность краеведения привела Михаила Луканина к обнаружению выходов нефти в районе будущего города Краснокамска, но сообщение его об этом должным образом не было оценено специалистами. Через несколько лет там действительно обнаружили нефть. А горечь от непризнания сделанного им открытия в душе Михаила Луканина осталась навсегда.

Проработав короткое время после школы поливальщиком на Пермской опытной сельскохозяйственной станции, Михаил Луканин устроился матросом на буксир «Ташкент», плававший по рекам Каме и Белой. Навигация эта, по определению автора, «стала счастливейшим временем» его жизни, о котором он хранит «свои лучшие воспоминания». В ожидании новой навигации он пришел на строительство сернокислотной башенной системы на станции «Разъезд 100-Кислотный», приглянулся администрации, которая не только не отпустила его, но, желая удержать на стройке, дважды направляла смышленого юношу на повышение квалификации по техническому нормированию в Свердловск. Здесь он заразился сыпным тифом и едва не скончался.

С теплотой вспоминает Михаил Луканин годы службы в армии. А служить пришлось на Дальнем Востоке, обучаться военному делу (стал связистом и закончил курсы противохимической защиты), строить оборонительные укрепления на границе, оберегать покой родной страны от вторжения японских захватчиков. В 1935 году он принимал участие в геологической Амуро-Зейской экспедиции к Горючим горам Цагаяна под руководством Н. И. Чернышова, сплавлялся с ним в лодке по Амуру до Благовещенска, а в конце службы побывал во Владивостоке. Армейские впечатления легли в основу рассказов, опубликованных Михаилом Луканиным в пермской газете «Звезда» под псевдонимом рабкор Михаил Шелест, а очерк «К горящим скалам Цагаяна» — в журнале «На суше и на море».

После демобилизации он работал на различных предприятиях, в учреждениях и организациях Таганрога, Краснодара, Перми. А затем началась война, и случилось, как казалось тогда, самое страшное — плен, три с половиной года каторжных работ в концлагерях. День победы он встретил в лагере уничтожения «Три палатки», который немцы называли «карантинным», около города Серрейсе в Норвегии.

После освобождения из лагеря и лечения в норвежском госпитале Михаила Луканина репатриировали на родину и зачислили в запасной полк в городе Вышний Волочек, а вскоре отправили под Новороссийск в Верхне-Баканскую станицу на восстановление Первомайского цементного завода. В октябре 1946 года разрешили вернуться в Молотов (Пермь). В трудные послевоенные годы Михаил Луканин работал на тетрадной и кондитерской фабриках, в конторе «Главмашсбыт». Шестнадцать лет жизни он отдал Пермской городской телефонной сети, работал здесь техником-нормировщиком и инженером-экономистом. Отсюда в 1971 году вышел на пенсию и с большим интересом и желанием включился в деятельность городского клуба «Пермский краевед», активно занялся литературным творчеством.

Из всего написанного им только часть вошла в настоящий сборник. Если эта книга «Там, в Финляндии…» найдет своих читателей и оставит след в их душах, это будет означать, что клятву свою Михаил Луканин выполнил. Пожелаем ему успеха.

Владимир КÓЛБАС

ГИБЕЛЬ «ГИНДЕНБУРГА»

14 ноября 1942 года нас, тысячу военнопленных, гитлеровцы загнали в Данциге (Гданьске) на транспорт «Гинденбург», который в ночь на 15 ноября в сопровождении конвоя покинул порт.

На первых порах плавание проходило относительно спокойно, корабль продолжал рейс без каких-либо происшествий, но к концу пути Балтика показала-таки свой норов — море не на шутку разыгралось. Начался неистовый шторм. Вздымаемый невиданными валами корабль то взмывал носом к затянутым рваными тучами небесам, то зарывался в глубь разъяренных вод, которые, накрывая судно, беспрепятственно перекатывались по всей его палубе. Крохотные суденышки сопровождения то проваливались вместе с мачтами меж валами и казались временами окончательно и навсегда исчезнувшими, накрываемые взбешенной водой, то снова появлялись на глазах, вскарабкиваясь на гребень очередного вала и рисуясь на нем, как на поднятой вверх ладони.

Лишь немногим из нас удавалось в эти часы держаться на ногах, большинство едва подавало признаки жизни, полуживыми перекатываясь по нарам и днищу корабля.

К вечеру 17 ноября[6] шторм стал спадать. Море еще вздымало вокруг чудовищные свинцово-пепельные валы, но ветер уже заметно стихал, небо прояснялось, конвойные суда, скрываемые до этого холмами вздыбленной воды, теперь все чаще были на виду, да и сам корабль заметно меньше раскачивался и кренился. Измученные бешеной балтийской встряской, мы стали понемногу приходить в себя.

В сумерках, когда темнота начала окутывать караван и скрадывать очертания судов, всех нас неожиданно повыгоняли из трюмов, якобы за получением пищи. И тут мгновенно проносится панический слух: экипажем замечена вблизи неизвестная подводная лодка, поэтому немцы специально выгнали нас наверх, чтобы продемонстрировать, что на корабле находятся пленные, и тем самым спасти судно. К тому же все конвоиры и члены экипажа имели на себе спасательные пояса и проявляли явную нервозность. Кроме того, перед самой отправкой из концлагеря Хаммерштейн среди пленных ходили упорные слухи, что потоплено не одно немецкое судно и что такой же вот транспорт, вышедший из Данцига двумя днями раньше, пущен на дно. Продержав нас наверху треть часа, немцы согнали всех пленных вниз, так и не выдав обещанного довольствия. По две картофелины на каждую душу мы получили позднее.

Обосновавшись на самом днище «Гинденбурга» на лежку, я не переставал размышлять о том, что следует предпринять на случай возможной катастрофы нашего судна.

— Главное — не растеряться, — убеждал я себя, — не поддаться возникшей панике и, чего бы это ни стоило, держать себя в руках…

Этим, мне думается, был занят в тот момент не только я, но каждый, кто находился в те тревожные часы на борту корабля. Я почти забылся в тревожном полусне, как вдруг раздался чудовищный взрыв, от которого едва не лопаются ушные перепонки, осыпается с корпуса старая краска, мгновенно гаснет свет и смолкает гул судовых двигателей. Какая-то дьявольская сила подбрасывает и сотрясает корабль. А из-за тонкой переборки, отделяющей наш отсек от машинного отделения, до слуха доносится леденящий кровь обвальный рев низвергающейся внутрь забортной морской воды.

Вот оно, то худшее, о чем не хотелось думать, но думалось!.. Сломя голову бросаюсь в слепую тьму по заранее намеченному пути. На бегу успеваю уловить, как воцарившаяся было мертвая тишина точно взрывается суетливой беготней, отрывистыми немецкими выкриками и командами, беспорядочными орудийными выстрелами, сразу же подхваченными всеми судами охранения, глухими взрывами противолодочных глубинных бомб.

Мне все-таки удается в кромешной тьме одним из первых добраться до железных скоб на отвесной стенке и прочно ухватиться за них. С великим трудом я начинаю взбираться по ним выше. На ногах у меня тотчас же виснет непомерный груз из нескольких явно обезумевших и готовых на все людей. Кто-то пытается карабкаться даже по мне. Пальцы моих рук полураздавлены деревянными колодками опередивших меня людей. А в дремучей темноте подо мной творится что-то поистине невообразимое: там идет настоящий бой за эти вот самые скобы, ведущие наверх. Пробираясь вслепую выше, я не перестаю по-прежнему чутко прислушиваться к происходящему вверху и на море. А там — все тот же грохот кованых сапог по палубному железу, те же смахивающие на собачий лай отрывистые команды, те же, только отдалившиеся, взрывы глубинных бомб. Умолкла лишь орудийная стрельба, но все так же слышен лязг переволакиваемых по палубе стальных тросов.

Наконец, я добираюсь до верхнего яруса. Здесь царит жуткая паника. В кромешной тьме вдруг вспыхивает робкий огонек спички, в свете которой я успеваю разглядеть огромный клубок живых человеческих тел, напоминающий гигантский пчелиный рой, под главным прочно закрытым крышкой люком наверх. Именно из глубины этого невиданного людского роя и рвутся сейчас душераздирающие вопли и поистине звериный вой потерявших человеческий облик и всякий рассудок, обезумевших от страха человекоподобных существ.

— Чего это они? — обращаюсь я к кому-то невидимому рядом.

— Немцы люк на палубу тросами намертво замотали и похоронили нас здесь заживо, — отвечает тот. — Крышка теперь нам всем тут будет! Корабль почнет тонуть, и мы с ним вместе на дно пойдем. Сами-то они, ясно, смотаются…

— Вот, оказывается, для чего они с тросами-то возились!.. — уясняю наконец-то я, невольно холодея от перспективы заживо очутиться на морском дне.

А рой под люком неистовствует, он вопит, проклиная, моля и требуя, яростно молотит в крышку люка, уснащая все это гнуснейшими ругательствами. Снова вспыхивает дрожащий язычок спички, при слабом свете которого я, к немалому своему изумлению, успеваю опознать разинутые в истошных звериных криках пасти ненавистных нам полицаев, переводчиков и прочей швали, облагодетельствованной немцами.

— Так вот это кто задает здесь тон всему. Когда дело коснулось их собственной шкуры, эти продажные твари тут же показали свое подлое нутро, — дошло до меня.

Бешеная злоба на это доселе всевластное, а теперь трусливо воющее отребье буквально распирает меня. Забыв о всякой предосторожности, я вдруг, не помня себя от ярости, также начинаю дико, что есть силы, орать, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт: