— Да стащите же вы оттуда всю эту мразь! Сейчас надо решать, что делать, а не панику разводить! Она до добра не доведет!
Меня поддерживают из темноты несколько не менее решительных голосов. Они производят на распоясавшихся паникеров отрезвляющее действие: дико воющий до этого клубок тел внезапно смолкает, не собираясь, однако, распадаться и покидать своей позиции. На ярусе наступает относительное затишье. Но тут, не выдержав тяжести множества тел, внезапно обрушиваются под ними соседствующие с трапом нары. Мы еще не догадываемся обо всех последствиях этого, но с еще большим гневом и возмущением набрасываемся на виновников аварии.
— А ну, — требуем мы решительно, — слезайте, покуда за ноги не стащили! Нары сломали — теперь трап на очереди. Потом без него наверх не выберешься. Кому говорят — слазьте! Тащите их, мужики, оттуда к чертовой матери! Хватит с ними нянчиться!
Впервые почуяв для себя нешуточную угрозу донельзя разъяренных и на все готовых соотечественников, отнюдь не забывших совсем недавних обид и истязаний, людской клубок начинает постепенно распадаться и молчком расползаться по укромным углам от греха подальше.
На корабле устанавливается относительное, но тревожное спокойствие. Не слышен больше жуткий рев рвущейся в пробоину воды, заполнившей, видимо, машинный отсек, смолкли, наконец, далекие глуховатые разрывы глубинных бомб. Внезапно стихает суета на палубе, и наверху воцаряется мертвая тишина.
— Что это они там, повымерли все, что ли? — гадает кто-то в углу. — Ни звука вверху — что на кладбище!
— Повымерли, не повымерли, а что с корабля потикали, так это точно. Кому охота тонуть-то вместе с ним и нами? Вот и подались! — заключает другой.
Не в силах поверить в подобное, мы долго прислушиваемся к немой тишине, установившейся наверху, пока окончательно не убеждаемся, что немцы действительно покинули «Гинденбург» и, как крысы, трусливо бежали с тонущего корабля, позорно бросив его и нас на произвол судьбы.
— Шабаш! Одни остались на посудине и не на кого теперь больше надеяться, как только на самих себя. И надо что-то предпринимать, братва, покуда не поздно! — доносится из темноты трезвый голос. — Шевельните-ка мозгами, авось сообща что-нибудь и придумаем!
— Надо-сь бы поначалу узнать, все ли еще валится судно набок? Ежли перевернется, тогда думай не думай, а все одно — крышка.
Не теряя времени, мы устраиваем из найденной бечевки и привязанной к нему солдатской оловянной ложки примитивный отвес, с помощью которого и устанавливаем, что крен корабля по-прежнему продолжается.
— Плохо, мужики, но без паники! — ободряет чей-то неведомый голос. — Надо теперь подумать, как на палубу выбраться, пока еще на плаву держимся.
Тут же принимается решение с помощью брусьев и плах из разобранных нар попытаться вышибить крышку люка и таким способом вырваться на волю. В руках у нас появляются довольно внушительные тараны. Десятки рук поочередно берутся за них в темноте и вслепую с грохотом пытаются высадить крышку. Вскоре мы убеждаемся, что все наши попытки напрасны и ни к чему не приведут: прочно обмотанная стальными тросами железная крышка и не собиралась поддаваться. Основательно вымотавшись, мы отказываемся от своего намерения и на некоторое время притихаем, восстанавливая свои силы и мучительно ища выхода из создавшегося положения.
А задуматься и в самом деле было над чем. Положение наше казалось безнадежным. В эти томительные часы жуткой неизвестности поистине можно было сойти с ума. Продолжая медленно, но неуклонно крениться, транспорт при заполнении смежных отсеков водой в любую минуту мог перевернуться, а то и переломиться и вместе с нами пойти ко дну.
Мучительно тянется время. Одна за другой изредка вспыхивают и тут же гаснут приберегаемые спички, не принося нам ни надежд, ни успокоения. При одной из таких убогих вспышек света в глаза мне неожиданно бросаются ступенчатые скобы на противоположной от палубного люка переборке, совсем как те, что внизу, по которым не так давно я выкарабкивался с днища наверх.
— Для чего это они тут и куда ведут? — гадаю я и внезапно вздрагиваю от неожиданно осенившей меня догадки. — Мужики! Скобы-то на этой стенке не зря же сделаны! — ору я, очнувшись. — Должны же они для чего-то служить и куда-то вести? Может, там вверху над ними какой-то тайный лаз на палубу, а нам и невдомек? Полезайте кто-нибудь туда по ним да обследуйте все толком!
Крик мой расшевеливает всех и приводит в движение. Слабый проблеск надежды выводит людей из оцепенения. Словно проснувшись от сна, они оживляются и оглашают помещение неистовыми криками и советами. А двое из них поспешно взбираются по загадочным скобам наверх, туда, где они соприкасаются с палубным потолком, и уже оттуда торжествующе возглашают:
— Лю-ю-к! Есть тут какой-то небольшой квадратный люк, накрытый брезентом! Не знаем, есть ли над ним еще и крышка!..
— Есть у кого нож? Подайте им! Пусть вырежут брезент под люком, — предлагаю я. — Кто знает, может, и выберемся через него на палубу?
В мгновение ока самодельный нож, доселе тщательно утаиваемый кем-то от немцев, подается удальцам под потолком, и до нашего слуха доносится характерный треск распарываемого ножом брезента, вслед за которым наступает короткое затишье, а при новой вспышке спички мы, к немалому нашему удивлению, обнаруживаем на скобах одни только ноги, поскольку туловище того, кто резал брезент, исчезло где-то в потолке. Задрав вверх головы, мы не можем ничего сообразить и прийти в себя от изумления, как слышим ликующий крик:
— Есть здесь лаз! Я почти на палубе, мужики!
— Есть там наверху кто? — допытываются нетерпеливые голоса.
— Никого не видно и не слышно — словно на кладбище!
— Вылазьте тогда на палубу да разматывайте люк, чтоб выбраться всем наверх. Да не забудьте и про кормовой люк. Там наша братва-то в таком же положении. Надо их вызволить! — сыплются советы и предложения.
На помощь первопроходцам лезут еще несколько добровольцев, которые один за другим также исчезают в потолке. Потом мы долго и чутко прислушиваемся к грохоту их деревянных колодок и лязгу растаскиваемых ими тросов и… не замечаем того, как медленно приподнимается, а затем и откидывается внушительная крышка палубного люка, и ощущаем это только по свежей и влажной струе морского воздуха, внезапно хлынувшего в нашу гиблую темноту. На минуту мы словно остолбеваем. А завидев в отброшенном люке кусок настоящего ночного неба, с дикими криками, всем гуртом устремляемся по трапу наверх. Высыпав на покатую палубу, по которой можно передвигаться сейчас разве лишь цепляясь за что-нибудь, мы не в силах были поверить, что вырвались на волю, и, буквально пьянея, с жадностью вдыхаем живительный воздух предзимней Балтики.
Но радость была недолгой. Мы замечаем стоящие поодаль суда сопровождения. Оказывается, они здесь еще! А мы-то думали! Неожиданно на судах сопровождения вспыхнули прожектора, слепящие лучи которых сосредоточились на полузатопленном «Гинденбурге», а вслед за этим начался шквальный пулеметный огонь. Он заставил нас искать укрытия в только что покинутых спасительных трюмах, хорониться за палубными надстройками и бухтами цепей и стальных тросов. Палуба мгновенно опустела… Схоронившись в укрытиях, мы прикидываем, как быть. Решено: не соваться под пули, не дразнить немцев и оставаться в трюмах до рассвета.
Тревожная неспокойная ночь тянется мучительно долго и не приносит ни отдыха, ни успокоения. Наутро мы решаемся все-таки выглянуть из своих укрытий и неожиданно обнаруживаем, что все конвойные суда бесследно исчезли, и мы предоставлены теперь только самим себе. Словно впервые, мы оглядываем бескрайнее, на удивление тихое, но наводящее сейчас тоску бесприютное и нелюдимое море. Возомнив себя едва ли не истинными хозяевами, мы решительно покидаем свои убежища и ручьями растекаемся по всему судну, кто куда и кто за чем.
По-разному вели себя тогда узники плавучей гробницы, и, что там греха таить, творилось в те часы на судне и такое, что не делало иным чести. Но не будем сурово осуждать тех, кто, потеряв на миг благоразумие, принялся за то, что при других условиях посчитал бы просто недопустимым.
— Все одно — конец! Может, последние часы доживаем, так хоть перед смертью-то отвести душу. Похоже, боле и не доведется! — так рассуждали тогда многие и, разжившись вдосталь хлебом, ветчиной, консервами и сигаретами, а кто побойчее, и вином, расползлись небольшими кучками и предались неистовому безудержному пиршеству.
Нашлись и такие, которые вообразили себя уже вырвавшимися из немецкой неволи. Они раздобыли где-то довольно приличный лоскут ткани (даже не кумачовой, а какой-то темно-красно-пурпуровой) и на глазах у всех решительно вздернули его на флагшток носовой мачты. Появление красного флага над нашими головами вызвало у одних неистовый восторг, у других — обоснованное опасение о возможных и непредсказуемых последствиях столь дерзкого, неслыханного в плену патриотического ритуала.
Сидя вчетвером в укромном уголке между канатными бухтами, мы также предаемся необузданному обжорству. В ногах у нас в невиданном изобилии хлеб, шпик, колбаса, сигареты, две бутылки какого-то заморского вина и многое-многое другое. С жадностью поглощая эти поистине царские яства, время от времени с наслаждением затягиваясь ароматным табачным дымом и изредка прикладываясь к вину, мы напрочь отрешаемся от реальной действительности. Блаженные часы утоления вечно грызущего голода заставляют нас забыть и о нависшей опасности, и о тонущем судне, и буквально обо всем на свете. От вина и курения в голове у нас — сладостный туман и легкое головокружение, от обильной и редкостной пищи на душе — приятное благодушие. Не без самодовольства поглядывая временами на пурпуровый лоскут, реющий над нами на вершине мачты, мы мним себя едва ли не подлинными хозяевами и корабля, и положения. И нет-то нам в этот блаженный миг никакого дела ни до чего прочего, все-то нам сейчас трын-трава и на все-то трижды наплевать.
Всецело поглощенные своим благостным занятием, мы и не приметили внезапного появления над нами небольшого самолета, и только непривычный резкий звук работающего двигателя заставил нас всполохнуться и вскинуть головы.
— Гость припожаловал! Выходит, еще не забыли и помнят-таки о нас, ироды-то наши!
Задрав головы, мы внимательно следим за действиями нежданного воздушного пришельца. Снизившись над нами и накренившись так, что мы явственно видим голову наблюдающего за нами летчика, он совершил облет судна и, сделав над ним несколько кругов, также внезапно ретировался, как до этого и появился.
Неожиданное появление в небе самолета, а после и других, сразу же дают нам ясно понять, что хотя немцы и бросили гибнущий транспорт, однако мы продолжаем находиться под их неусыпным и неослабным наблюдением. Спустя какое-то время состоялся другой, весьма примечательный, визит, более чем красноречиво напомнивший нам о немцах. Вначале на горизонте появилась окутанная дымкой еле приметная точка, которая затем стала быстро увеличиваться в размерах. Вскоре мы могли различить очертания небольшого судна, явно направляющегося к нам.
— Кого еще нелегкая несет? Не из конвойщиков ли, что ночью поудирали?
Судно и в самом деле оказывается из состава конвоя, который сопровождал «Гинденбург». Оно останавливается невдалеке, плавно покачиваясь на легкой зыби. Мы внимательно следим за тем, как от него отчаливает шлюпка с людьми, а его носовое орудие и станковые пулеметы нацеливаются на нас.
— На прицел гады берут! Палить бы не принялись, как ночью!..
— Сейчас не станут. Не по своим же в шлюпке садить будут. Вот разве опосля, когда они возвернутся…
По веревочному трапу к нам взбирается до десятка немцев. Трое из них — в черной морской форме (капитан с механиками, догадываемся мы), с пистолетами в руках — сразу же спускаются для осмотра в трюмы, а затем направляются в машинное отделение, тогда как остальные с автоматами на изготовку остаются на палубе, не сводя с нас настороженных глаз, и готовы в любую минуту пустить в ход оружие. Обойдя корабль, трое в черном, так и не выпустив из рук оружия, в сопровождении автоматчиков тем же путем возвращаются в шлюпку и отваливают от «Гинденбурга».
— Обследовать состояние посудины для доклада начальству приезжали. Ночью не до того было — понос пробрал.
— А ведь они боятся нас, братва! Потому вот и оружие-то из рук не выпускают и на конвойщике на прицел нас взяли. Факт!
— Гляди, как бы вот еще не жахнули сейчас по нам. Шлюп-ка-то отчалила — теперь можно.
Опасения наши, к счастью, оказываются напрасными. Подняв шлюпку на борт, плавучий визитер разворачивается и, набирая скорость, покидает стоянку.
Положение наше по-прежнему остается неопределенным. Нет ни малейших признаков того, что нас готовятся снять с полузатопленного, каким-то чудом держащегося на поверхности корабля. Правда, крен его по нашим наблюдениям как будто приостановился. Но где гарантия, что с ним не произойдет нечто непредсказуемое, чего ни предотвратить, ни приостановить будет невозможно? Легкий угар надежды, овладевший было нами до этого, постепенно улетучивается, и необоримая тревога понемногу вновь овладевает нами. Один за другим проходят часы каких-то смутных томительных ожиданий, а мир словно забыл про нас: ни в небе, ни на море — ни единого пятнышка.
А короткий предзимний день уже клонится к закату.
— Надо позаботиться о ночлеге, — размышляю я, — ночами здесь чертовски холодно, а у меня, кроме тонкого одеяльца, ничего более и нет.
Шинель и второе одеяло остались при неоглядном бегстве внизу и теперь, вне всякого сомнения, затоплены водой. Устраиваюсь ко сну в приглянувшейся мне канатной бухте на палубе, благо погода установилась тихая и ясная и можно вполне обойтись без трюма, который после всего пережитого не всякого и прельщает. Над головой у меня — холодное и бесстрастное, усеянное яркими звездами северное небо, подо мной — железная, кое-как и кое-чем прикрытая палуба, во мне самом — клубок неизбывных тревог и волнений, от которых не уйти, не избавиться.
Утро встречает нас ярким солнцем. Мы чувствуем себя отдохнувшими и посвежевшими, а потому более спокойными и уравновешенными. Сказалось, видимо, поразительное свойство человека привыкать даже к тому, к чему, казалось бы, и привыкнуть-то невозможно. Подкрепившись, мы снова разбредаемся по кораблю в ожидании хоть каких-либо перемен в своем незавидном положении, неотрывно наблюдая за морем и воздухом. Проходит несколько часов, прежде чем мы замечаем появившееся на горизонте судно. Оно держит курс на «Гинденбург». Вскоре от него отчаливает катер с людьми и направляется к нам. На палубу поднимаются несколько человек в черной морской форме. Шествующий впереди молодой и статный офицер неожиданно обращается к нам на чистейшем русском языке:
— Здравствуйте! Мы прибыли сюда, чтобы на месте ознакомиться, чем и как вам можно помочь.
— Откуда вы знаете так хорошо наш язык? — слышится в ответ не совсем учтивый вопрос.
— Я служу на финском корабле, а в Финляндии немало русских да и самих финнов, владеющих вашим языком. А теперь давайте о деле. Прежде всего, сколько вас здесь? Это надо знать, чтобы рассчитать, на чем и как вас отсюда эвакуировать…
Получив ответ, он заносит его в блокнот.
— Все ясно! Забрать вас сейчас с собой мы не имеем возможности, но не отчаивайтесь. Мы спасем вас. Обязательно спасем! Даю вам в этом свое морское офицерское слово. Ждите и не волнуйтесь. Скоро мы вас всех снимем отсюда и доставим на землю.
Обнадежив нас, он спускается с сопровождающими на катер и отчаливает от «Гинденбурга». Появление и поведение финского офицера производит на всех нас самое благоприятное впечатление, и, сгрудившись на палубе, мы даже машем ему вдогонку.
— Вот человек — не чета фашистам: и поговорил по-людски, и объяснил все, и обнадежил…
Настроение после этого визита у всех заметно приподнялось. Появилась реальная надежда на спасение, не верить в которую значило не верить финскому офицеру, а мы ему почему-то безусловно верили и всецело полагались на него. Он и на самом деле не обманул наших надежд и сдержал свое слово. Уже во второй половине дня к полузатопленному «Гинденбургу» прибыла открытая шаланда, буксируемая беспалубным катером. Оставив шаланду невдалеке, катер направился к нам. Он оказался длинным и довольно вместительным, явно предназначенным для перевозки людей. Один за другим мы спускаемся по веревочному трапу на катер, который, загрузившись до отказа, отвозит людей на шаланду и, разгрузившись, возвращается за следующей партией.