Его сообщение как нельзя более просто разрешало все наши сомнения и догадки, и на этот раз мы с полным доверием отнеслись к его очередной параше, которая в одно мгновение облетела весь лагерь. Распространению ее немало способствовало и то обстоятельство, что в один из дней в лагерь нагрянула немецкая врачебная комиссия, которая, начав с осмотра лагерной уборной, заглянула затем на кухню и кончила поголовным медицинским осмотром всех пленных. Для этой цели нас голыми выгнали на плац и отобрали всех самых изнеможенных, больных и слабых. Вечером того же дня отобранным увеличили порцию баланды, именуемой супом, и наградили ложкой рыбьего жира. Это стало практиковаться и в последующие дни.
Конечно, такое поведение немцев на некоторое время утвердило нас в достоверности распространившегося слуха. Но вот прошло несколько дней, о комиссии Красного Креста не было ни слуху ни духу, а положение наше продолжало оставаться прежним, и тайное сомнение в правильности наших предположений овладело нами с новой силой.
— Что-то не то! Дело тут не в Красном Кресте, — снова теряемся мы в догадках. Да и последующие события ставили под сомнение «известие» Павло.
После случая с Бобиком немцы стали проявлять исключительное внимание и интерес к Жилину при полном равнодушии и безразличии ко всем остальным. Популярность Козьмы среди конвоиров стала возрастать с каждым днем. Вместе с этим росло и его благополучие. Не проходит дня, чтобы он не получал всевозможных подачек, оплачиваемых им исключительным, резко выделяющим его среди остальных, неподдельным усердием на работе. При встрече на трассе конвоиры, приветливо улыбаясь, неизменно здороваются с ним.
— Иван! — приветствуют они его, коверкая слова и имя. — Карош работа, Иван!
Они оделяют его табаком, сигаретами и хлебом. Всем же остальным никогда не упускают случая поставить его в пример. Его успех среди немцев настолько очевиден для всех, что мы не удивляемся, когда по распоряжению коменданта Жилин стал получать двойную порцию лагерной баланды, к которой он сам почти не притрагивался. Мы пытались объяснить поведение Козьмы тем, что умеет человек приспосабливаться к обстоятельствам, что к тому же он эгоист первой марки. И не более того. Но нельзя было не заметить все возрастающей общей неприязни к нему. Эта неприязнь являлась отнюдь не следствием зависти. Здесь присутствовало какое-то другое, окончательно не созревшее и не совсем еще осознанное нами чувство. И вместе с тем мы интуитивно ощутили, что между Козьмой и нами возникла незримая стена отчуждения и враждебности.
— Этот не пропадет! — негодует Осокин. — Он и в плену карьеру сделает — не чета нам, грешным.
Тупой и равнодушный ко всему, что не затрагивает его личных выгод, Козьма словно не замечает резко изменившегося отношения к нему товарищей по плену и на все наши замечания и упреки не обращает никакого внимания, отвечая на них либо молчанием, либо немногословными, ничего не объясняющими репликами. От немецких харчей Козьма раздобрел и своим внешним видом стал выделяться среди нас. После работы, когда мы уединяемся в палатках, его частенько вызывают к проволоке, и он возвращается от нее со всевозможными приношениями. Сам он уже не в состоянии управиться с щедрыми подаяниями и раздает их за мелкие услуги. Он завел себе несколько денщиков-холуев, как мы их презрительно именуем, которые угодливо величают его Козьмой Ивановичем и не прочь за подачку помыть ему котелок, заштопать неведомо откуда взявшиеся носки, залатать брюки. Все они за соответствующую мзду довольно успешно соревнуются между собой в ухаживаниях за своим преуспевающим благодетелем, предупреждая каждое его движение и исполняя малейшую прихоть. В числе денщиков мы замечаем и рослого Кандалакшу. Не скрывая своего изумления, мы пытаемся вызвать его на откровенность.
— Лакеем решил стать? — с осуждением замечаем мы ему.
— Нужда заставляет, — с унынием отвечает он. — За кусок и в лакеи пойдешь. Мне ведь против вас вдвое еды надо. Итак уже весь высох, мужики.
В доказательство он задирает перед нами рубаху и демонстрирует свое высохшее, как щепка, когда-то полное здоровья и могучей силы тело. Его откровенное признание, чувство неловкости и словно какой-то вины перед нами действуют на нас отрезвляюще. Мы оставляем его в покое. В конечном итоге мы не вправе осуждать его. Он всегда был неплохим товарищем, и мы не можем не понять, что только безвыходность могла толкнуть Кандалакшу на этот поступок, и всю вину за это возлагаем на Козьму.
— Вот чертова Жила, — негодуем мы, — за корку хлеба даже Кандалакшу денщиком сделал!
Наблюдая за Козьмой, мы не можем не заметить его частых и длительных отлучек. Жилин завел какие-то сомнительные знакомства по лагерю, часто и надолго пропадает из палатки, неизвестно где проводя время, и возвращается обратно подчас глубокой ночью.
— В палатке с ним никто дружбы не водит, так вот и рыскает по всему лагерю в поисках таких же дружков, как он сам, — примитивно объясняем мы его отлучки.
…Жизнь наша идет прежним заведенным порядком. Так же утрами мы выходим работать на трассу, так же возвращаемся вечером в лагерь, и никаких исключительных событий для нас не предвидится. И есть в этой нудной беспросветной повседневности что-то такое же мучительно-безотрадное, с трудом постижимое, как и весь плен. Вечерами, собираясь после работы вокруг печки, мы стараемся выжать один из другого что-либо новое, пусть даже самое ничтожное, пытаясь хоть этим скрасить свой досуг, но все наши попытки узнать какие-либо новости не имеют никакого успеха. Внешние события редко доходят до нас, отрезанных от всего мира колючей проволокой, немецким оружием и финскими сугробами, а в лагере они тщательно утаиваются от пленных и немцами, и полицаями. Тупея от тоски и однообразия, мы сами изощряемся в придумывании самых маловероятных слухов. Как все неправдоподобное и нелепое, они быстро распространяются по палаткам и, обойдя весь лагерь, возвращаются порой обратно, до неузнаваемости искаженные и раздутые до фантастических размеров, ставя нередко в тупик и самого автора.
В один из вечеров мы, как всегда окружив печку, сидим и беседуем. К нам в гости пожаловал дядя Вася. Зная о его расположении к Андрею, мы услужливо расступаемся, давая ему место.
— Ну, кажется, все в сборе? — присматриваясь к присутствующим, шутит Осокин. — Хотя, кажется, Козьмы нет. Опять «в самовольной отлучке». Совсем от рук отбился! По правде говоря, недолюбливаю парня. Слишком уж облагодетельствован немцами, усерден перед ними и в большое доверие к ним вошел.
Андрей никогда не упускает случая зацепить и попрекнуть Жилина в неблаговидном поведении. Мы разделяем его оценку поведения Козьмы, и только спокойный и молчаливый Папа Римский пытается защитить его.
— И чего это вам от него надо? Да черт с ним! Лишь бы нас не задевал. А во всем остальном — его личное дело.
— Это ты так считаешь! Подожди, выкинет он когда-нибудь такой номерок, что только ахнешь. Вот тогда и одумаешься. Защитник, тоже мне, выискался. Сидел бы уж в своем Ватикане да помалкивал! — с жаром разносит его Полковник.
После подобной отповеди незадачливому защитнику ничего не остается, как уйти в тень и снова впасть в молчание. Затронутая тема утрачивает для нас интерес, и мы переходим к обсуждению других вопросов.
— Дорого бы я дал, чтобы узнать наконец, что же случилось с немцами? — задает тон беседе Осокин. — Что все-таки означает их поведение и к чему они клонят? Ведь вот до сих пор ничего в этом понять не можем.
— А ты нанеси визит самому Тряпочнику, — ядовито рекомендует Павло. — Подойди и спроси: «Господин комендант, объясните, пожалуйста, почему это ваш конвой нас бить перестал и чем это вызвано? Мы было уже так к побоям привыкли, что теперь вот даже аппетита и сна лишились». Может, он и объяснит тебе положение.
— Ты все паясничаешь, Павло, — пряча улыбку, укоризненно замечает Осокин, — а вот это после может так обернуться, что не до смеха будет. Шутками и озорством тут не поможешь, а разобраться в этой немецкой головоломке обязательно надо. И не мне одному — это всех касается.
— Считаешь, что это и в самом деле так серьезно? — спрашивает Полковник.
— Что же, по-твоему, характер что ли у немцев изменился? Или все еще Красный Крест ожидаешь? Пора бы уже понять, что дело совсем не в этом. Что касается Красного Креста, то, по некоторым слухам, он на нас желтый крест поставил, объявив нас, пленных, изменниками.
Полковник некоторое время молчит, что-то глубоко обдумывая, и решительно заявляет:
— Так вот, не я буду, если не раскушу этот орешек!
— Давай, давай! — напутствуем мы его всей палаткой.
— Ну, а я уж по-стариковски помогу, чем смогу, — присоединяется к Полковнику дядя Вася. — Принимаешь, что ли, в компанию?
— Да кто же от помощи отказывается? — с охотой соглашается Полковник.
Через некоторое время, когда беседа снова входит в обычное русло, оба они уединяются в закуток и о чем-то долго, почти шепотом, совещаются.
— А сыщики-то уже планы строят, — острит Андрей. — Ну, не будем мешать им. Может, и в самом деле чего добьются.
— Не извольте беспокоиться! — слышится из глубины уверенный голос Полковника. — Словам своим — хозяева!
Причины загадочного поведения немцев вскоре открылись, и притом при самых неожиданных обстоятельствах. В один из вечеров, когда, собравшись в обычный кружок у печки, мы разнообразим свой досуг всевозможными и самыми маловероятными небылицами, прислушиваясь при этом и к разговору Андрея с дядей Васей, мы замечаем, что Козьма, протискавшись к выходу, неприметно исчезает. Вслед за ним, многозначительно подмигнув Полковнику, покидает палатку дядя Вася.
— Чего не сидится? Куда спешишь? — пытается удержать его Андрей.
— Некогда сейчас! Вернусь позже, — лаконично поясняет шахтер.
Проходит несколько минут, и голова дяди Васи появляется в дверях палатки. Молча он делает какой-то знак Полковнику, и оба они поспешно скрываются.
— Нащупали что-то мужики, — говорит вслух Андрей. — Обязательно что-нибудь да раскопают. От этих не уйдет!
Через полчаса оба заговорщика как ни в чем не бывало появляются в палатке и занимают прежние места у печки.
— Чего же молчите? — сгорая от нетерпения, любопытствует Андрей. — Выкладывайте, с чем пришли!
— Да приятного мало! — в сердцах срывается Полковник. — Козьмы остерегайтесь, братва! Снюхался чертова Жила с полицаями! Нашел-таки товарищей по душе!
— Да что такое? — нетерпеливо торопит Осокин. — Расскажите же толком, что узнали!
— Вот то и узнали, — поясняет дядя Вася, — что сидит сейчас ваш Козьма в полицейской палатке и обрабатывается Гришкой-полицаем. Тот его наставляет, как нужно жить в плену, чтобы живым остаться. Будешь, говорит, хорошо работать — всегда сыт будешь. И немцы, и мы тебя так не оставим. Не советует ему нашему примеру следовать. Пущай, говорит, пока ваньку поваляют. Дай срок, немцы вот разберутся в каждом, кто чего стоит, а потом научат, как надо работать. Пусть пока передохнут, а ты знай себе работай, будь на виду. Зато опосля, когда другие дохнуть начнут, ты, хоть бы что, жить будешь.
— Так я и знал! — срывается у Андрея. — С полицаями, говоришь, дружбу свел? Этого и нужно было ждать. Всегда считал, что не наш парень. Ну, теперь-то вот все ясно!
— Что ясно-то? — с наивным простодушием допытывается Кандалакша.
— Все ясно! — с уверенностью отвечает Осокин. — И то, почему немцы нас бить перестали, и то, почему на работе не подгоняют, и то, почему вдруг такими добрыми стали. Теперь уж на Красный Крест не сошлешься. Из него тут ни одной души не было и впредь не будет.
— Что-тась не пойму никак, что разумеешь-то? — недоумевает Папа Римский, тараща на него огромные глаза.
— Неужели еще не понятно? Козьма теперь все раскрыл, над чем столько времени гадали. Уличив его, мы заодно и немцев теперь раскусили, — растолковывает нам Андрей. — Немцы пытались сдать дорогу за короткий срок, а мы ее и по сей день строим. Хотели они на побоях выехать, и били, и голодом морили, не одну сотню из нас на тот свет отправили, а дорогу в срок так и не построили. Ничего не помогает: не хотят пленные работать — и все тут! В тупик стали немцы перед тем, как нас работать заставить. И вот нашлись среди нас «друзья», которые за жалкую подачку оказали немцам неоценимую услугу, сами указали им путь и подсказали, что нужно в этом случае сделать. Еще до этого немцы приметили, что не все пленные одинаковы: другого — забей, а работать не заставишь, сам не будет и других отговорит. Изъять таких — остальные одумаются и работать начнут. Но таких распознать и выявить нужно. Приметили они и то, что есть среди нас и такие, которым все равно, где, как и на кого работать. За корку хлеба да сигарету они душу самому дьяволу продадут и на работе убьются. Только благодаря вот таким дорога все-таки еще строится и, конечно, будет построена. Работая на совесть, они и других принуждают тянуться за ними. Отставать-то нельзя! За отставание немцы нещадно бьют. Своим усердием они еще более подчеркивают нежелание других работать на врага и помогают немцам выявлять саботажников. Ничего не стоит подкупить таких, чтобы они стали работать по-настоящему и продали своих товарищей и свой народ! Примером тому — Козьма. А такие, как он, есть едва ли не в каждой палатке, в каждой команде, и рано или поздно они продадут нас. Приметили это немцы и прикинулись на время смиренными овечками, чтобы в доверие войти, подкупить неустойчивых и с их помощью людей изучить. Когда они достигнут этого, все станет по-старому, и бить они нас примутся еще нещадней, чем прежде. Уверен, что всякий, кто ненавидит фашистов и любит свой народ и Родину, на ихнюю приманку не пойдет и других предостережет. Лично я так и намерен поступить и сделать все, чтобы сорвать и этот замысел немцев. Дело теперь за вами.
— Все это ты хорошо растолковал, — заключает дядя Вася. — А меня вот интересует, что вы намерены делать со своим отступником?
— Сделаем ему внушение основательное и предупредим. Может, и одумается.
— А что внушение? Думаешь, по несознательности себя так ведет? Прекрасно он все понимает! И не увещеваниями на него следует действовать, а кое-чем посерьезнее.
Связь Козьмы с полицаями окончательно восстановила против него всех. До крайности озлобленные, мы с нетерпением ожидаем его прихода. Козьма появляется незадолго до сна и, как стало обычным в последнее время, с руками, полными всяческой снеди. Мы встречаем его гробовым молчанием, не испытывая ни малейшей зависти. Каждому ясно, какой ценой приобретено это изобилие. Первым прерывает молчание Осокин.
— Подкармливают все? — приступает он издалека.
— Угу, подкармливают… — невозмутимо подтверждает Жилин.
— Да и неплохо подкармливают?
— Угу! Неплохо… — с прежним спокойствием соглашается Козьма.
Полный равнодушия к выпадам Андрея, он пробирается на свое место, зажигает мигалку и, демонстративно разложив продукты, подзывает своих прислужников. Кандалакша и еще несколько человек послушно подползают к нему, и вместе с ними Козьма начинает уничтожать принесенное, не обращая ни малейшего внимания на остальных, голодными глазами созерцающих очередное пиршество.
— Что-то вот нам, грешным, так никто ничего не дает, — возобновляет в прежнем тоне Осокин.
— Сидеть сложа руки будешь, так еда сама к тебе не придет, — отвечает Жилин.
— Гм!.. Что-то вот другие целыми днями рыщут, а с пустыми руками приходят.
— Без толку-то можно и месяцами бегать. Тоже и умом прикидывать надо.
— Ты-то, выходит, уже с толком бегаешь… А голова у тебя работает?
— Вам это виднее, — с прежним спокойствием мямлит Козьма.
— Да брось ты с ним такие разговоры вести! — неожиданно вмешивается Полковник и, обращаясь к Козьме, в упор спрашивает: — Ты вот лучше скажи, что сегодня у полицаев делал?
— Ошалел, что ли? — вздрогнув, поднимает голову Жилин. — У каких еще это полицаев?
— Довольно ваньку разыгрывать! Знаем, где был! Тебя спрашивают не о том, был ли ты у полицаев, а о том, что ты у них делал?