— Дурной ты, право, — ввязывается Колдун. — Нашему брюху теперь сухарь требуется, а ты последнюю кроху хлеба и ту на пойло изводишь. Вода, мужик, водой и останется, и силы из тебя с собой унесет. Ноги вот перестанешь таскать — вспомнишь тогда наши речи.
— Да это оно так, — соглашается с его доводами Кандалакша, отнюдь не думая изменять своим привычкам.
Остатки сил заметно покидают лесоруба, и с каждым днем он все более слабеет. Его могучее когда-то тело на глазах у всех превращается в жалкую щепку. По ночам его душат приступы тяжелого изматывающего кашля, и он жалуется на жестокие боли в груди. Не трудно догадаться, что это сказываются последствия работы в болотах.
Обеспокоенные состоянием Лешки и лесоруба, с нескрываемой жалостью и тревогой следим мы за ними и их поведением.
— Сколь ни крути, долго таким не жить на свете, — авторитетно выносит свой приговор Яшка, — голод да тоска, из кого не довелись, кровь высосут и в гроб загонят. А этим от них не избавиться. Сами себя сгубят.
Хриплый и вещий голос заросшего старика на этот раз мало что добавляет к нашим опасениям. Нам и без него ясно, что жизнь двух наших товарищей висит буквально на волоске и что смерть их в итоге неизбежна.
— Да держитесь же, черти! — пытается ободрить и вразумить их Полковник. — Возьмите же, наконец, себя в руки, не подводите палатку! Ведь слово же дали держаться и жить, несмотря ни на что, назло этим арийским выродкам. Брось, Лешка, тосковать! К добру это не приведет. Займись чем-нибудь — и забудешь о земле и доме. А тебе, Кандалакша, надо есть то, что дают, не мудрить и не издеваться над хлебом. От дури этой с варкой, если хочешь еще жить, надо отказаться.
Следуя его примеру, мы прилагаем все усилия, чтобы спасти товарищей, но ни уговоры, ни убеждения, ни даже угрозы — ничто не в силах заставить их отказаться от пагубных привычек. Желая поскорее освободиться от всех мучений, они покорно продолжают свой путь к неизбежному концу.
— Страшна смерть, а плен и того страшнее, — упрямо твердит лесоруб. — Нет сил больше мучаться — сам смерти жду. Одна мать-сыра земля избавит от мук, приютит и покой даст.
Непрошеная гостья
Смерть в очередной раз подкралась к нашей палатке.
И как ни подготовлены мы были на этот раз к ее приходу, посещение ее явилось для нас полной неожиданностью и последовало в тот самый момент, когда жизнь стала к нам более благосклонной. Уже только то обстоятельство, что с наступлением теплых и солнечных весенних дней мы избавились от одного из своих злейших врагов — холода, настраивало нас на самый благодушный лад. Как ни расслабляло тепло наши истощенные голодом и изнуренные каторжной работой тела, после жутких зимних морозов оно все-таки явилось для нас подлинной благодатью и заметно скрасило наше существование. К тому же и немцам, видимо, надоело возиться с штрафной палаткой, и они оставили нас в покое. Со спадом воды и устранением угрозы дороге кончились для нас кошмарные работы в болотах. Теперь паек мы получаем наравне с остальными, не пилим дров за проволокой и даже избавились наконец, к нашей неописуемой радости, от прикрепленного к нам особо изуверского конвоя. Что касается побоев, то их выпадает теперь на нашу долю не более, чем остальным. После всего пережитого все это представляется нам подлинным благополучием. Нужно ли пояснять, что после того, как жизнь стала для нас сравнительно сносной и мы снова воспрянули духом, посещение непрошеной гостьи — старухи с косой — напомнило нам о неизбежной участи, ожидающей каждого, и произвело на палатку самое тягостное впечатление.
Первой ее жертвой, как и следовало ожидать, стал Кандалакша.
Увлечение варкой, злоупотребление водой и простуда, полученная при работе в болотах и во время ночевок в нетопленой палатке, сделали свое дело и окончательно доконали беднягу. Все остальное завершили побои. С некоторых пор мы стали замечать разительные изменения в его иссушенном лишениями, работой и голодом организме. При очередном посещении пресловутой бани мы обнаружили странное несоответствие пропорций его тела. Глядя на верхнюю часть туловища с ребрами, обтянутыми серовато-желтой безжизненной кожей, нельзя было не поразиться ее ужасающей худобе, а взглянув на его ноги, не подивиться их необычайной полноте. В них не было ничего похожего на ноги человека. Слоноподобные, плотно налитые и глянцевато-отсвечивающие, они резко отличались от остального, поразительного по худобе тела. Казалось, что они ошибочно приставлены к его туловищу совсем от какого-то другого грузного существа. Разительное несоответствие нижних конечностей и туловища приковало к себе общее внимание и вызвало невольное удивление.
— Полюбуйтесь на красавца! — найдя предлог, цепляется к лесорубу Радио. — Черт-те что получилось! На человека не похож! Сам, что сушеная вобла, а вместо ног рыбьи пузыри привязали. С ног истый бегемот, а на верхних мослах одна дубленая кожа болтается. Во сне такого не увидишь!
— Чему тут удивляться? — с осуждением замечает Полковник. — Обыкновенные отеки. Скверно, Кандалакша, ведь пухнуть стал!
— А всему водичка причиной, — вставляет Колдун. — Говорил, не доведет до добра варка эта, так хоть кол на голове теши! А коль пухнуть начал, долго не протянешь. В момент загнешься.
— Да ну тя в болото! — захлебываясь от кашля, огрызается лесоруб. — Только и знаешь, что пугать. Погоди еще хоронить-то. И с отеками люди живут. Папа Римский уже вот год, что налитой весь, да ничего не делается. Живет себе, хоть бы что.
— А всему, мужик, свое время, — не отстает Яшка. — До поры храбришься. Смерть-то, она по пятам долго бродит да мигом валит. Опомниться не успеешь, как с белым светом распростишься. С ног к сердцу вода подбирается, а навстречу гной из грудей ползет. Сойдутся вместе — и конец лесорубу. Вмиг удушат.
— Да и в самом деле, — поддерживает Колдуна Полковник. — Думаешь еще жить — дурь отбросить надо. Сколько раз тебе говорилось: брось ты эту варку, ешь хлеб, как люди едят. Пора бы уж и самому за ум взяться. На кого только похож стал — сам на себя посмотри.
Предостережения и угрозы наши на этот раз подействовали на Кандалакшу. Он прекратил варку, и больше мы не видели его за этим занятием. Отеки на его ногах заметно пошли на убыль, сократился кашель, чему немало способствовала теплая солнечная погода.
— Ничего! — поощряли мы лесоруба. — Раз пошло на поправку, все будет в порядке. Выдюжишь!
Уверенность наша, к сожалению, оказалась преждевременной. Не прошло и недели, как кашель снова усилился. С щемящей сердце жалостью наблюдали мы, как, содрогаясь от потуг, корчится когда-то столь могучее тело лесоруба. Случайно обнаруженные кровяные лоскутья, которые Кандалакша тщательно припрятывал, убедили нас в появлении у него кровохарканья. Увеличились и отеки. Смерть его последовала вскоре. Вконец ослабев, лесоруб вызвал своей немощностью недовольство немцев на работе и, избитый ими, однажды слег окончательно, чтобы больше не встать. Помещенный в ревир, он промучился два дня. На третий Кандалакши не стало. Труп его бесцеремонно выволокли за проволоку и закопали невдалеке от лагеря. К многочисленным могилам добавилась еще одна безымянная могила.
— Вот и опять до нас смерть добралась, — констатирует Колдун. — Рано бахвалились! Не уберегли-таки мужика, проворонили! А там, где одна беда пришла, не миновать ужо и другой.
И словно в подтверждение его слов, вслед за смертью Кандалакши последовала вторая. Жертвой ее стал Лешка Порченый. Окончательно замкнувшись в себе после смерти лесоруба, он почти не показывается в палатке и, как потерянный, бесцельно слоняется по лагерю, сторонясь каждого, кто пытается с ним заговорить. Навязчивые неотступные мысли лишают его покоя. Место его на нарах часто пустует и по ночам.
Белые ночи в Финляндии полны своеобразной прелести и очарования. Выходя ночью по нужде, редко кто из нас не задерживается дольше, чем требуется. Словно околдованные, мы прислушиваемся к неумолчному говору ручья под горой, крикам ночной птицы, к умиротворяющему спокойствию этих мест. От лесов тянет прохладой, и мы всей грудью с жадностью пьем чудодейственный целебный воздух. Эти ночные вылазки производят на нас двоякое впечатление. Опьяненные тишиной, покоем и свежестью немеркнущей финской ночи, мы либо забываем о мрачной действительности, либо сходим с ума от вспыхивающей тоски по желанной воле и свободной жизни.
Лешка стал особенно злоупотреблять ночными бдениями. Часто мы застаем его сидящим на пеньке со скорбным взглядом, неизменно обращенным к спящей финской деревеньке. Лицо его при этом выражает такое неподдельное, полное тоски и отчаяния страдание, что, проходя мимо, мы не можем не предпринять попытки, хоть в малой степени, утешить и отвлечь товарища.
— Ну, чего ты мучаешь себя? Все равно этим не поможешь. Только растравишь себя еще больше. Лег бы выспался лучше, чем себя изводить. Ну, право же, Лешка!
— Все равно не усну, — уныло признается он в ответ. — Совсем сна лишился. Из головы не идут семья и хозяйство. Словно вот кто гвоздь в мозги забил. На воздухе оно ровно и легче. Посижу еще.
— Несдобровать парню, — делаем мы вывод, — совсем духом пал и думает лишко. В плену, если хочешь живым остаться, надо больше о самом себе думать, чем о чем-то другом, и не терзать себя попусту.
После долгих и безуспешных попыток склонить его ко сну, мы оставляем его в покое. А в ближайшие дни произошло событие, которое окончательно лишило Лешку рассудка. В один из вечеров, когда, вернувшись с работы, мы уничтожали свой скудный паек, по лагерю разнеслась весть, что к Тряпочнику пришла группа финнов с просьбой оказать им помощь пленными. Побросав котелки, банки и ложки, мы опрометью бросаемся к воротам. За проволокой, меж немецких палаток, и в самом деле расхаживают коренастые финны. Некоторые из них, дымя трубками, о чем-то усиленно упрашивают коменданта. Тот долго упорствует, но в конце концов, махнув рукой, что-то кричит отдыхающим конвоирам. Часть из них с недовольными лицами подымается со своих мест и, разобрав оружие, выстраивается перед воротами.
— Желающие идти работать к финнам, выходи строиться сюда! — провозглашает появившийся полицай. — Требуется тридцать человек.
Перспектива попасть к финнам настолько заманчива, что мы всей гурьбой бросаемся к указанному месту. Помимо напоминания о прошлых мирных днях, она сулит еще и обильную пищу, о которой мы утратили всякое понятие. После безуспешных попыток разогнать толпу желающих полиция прибегает к палкам и отбирает людей по своему усмотрению. С нескрываемой завистью смотрим мы на счастливчиков. Среди неудачников я замечаю и удрученного Лешку. Лицо его, разукрашенное кровоподтеками, красноречиво свидетельствует, что он не остался безучастным к событию. Потрясенный неудачей, он весь дрожит от волнения, лицо его нервно дергается, а в глазах блестят нескрываемые слезы.
— Тоже не попал! — подходя к Лешке, сообщаю я.
— Поп-п-падешь ту-ут! — неожиданно заикаясь, пытается отвечать он. — Р-р-разве эти ж-ж-ж-иводеры что п-п-пони-мают? Н-н-не за е-едой гонюсь — в п-поле х-х-хотелось побыть. С-свою б-бы пайку отдал, чтобы в п-поле п-п-порабо-тать.
От ворот он так и не отходит до самого возвращения набранной команды. Мы встречаем ее всем лагерем.
— Ну, как? — нетерпеливо осыпаем мы возвратившихся вопросами. — Что делали? Кормили как?
— Да что тут говорить? — не без хвастовства отвечают пришедшие. — Вспомянули старинку. Навоз заставили из хлевов убирать да поле унавоживать. А что касается жратвы, так и сейчас еще передохнуть не можем. Коржей одних финских уничтожили — не сосчитать. Во что только и шло! Молоком, мясом и рыбой тоже не обидели.
В доказательство своих слов они хлопают по карманам, набитым круглыми финскими коржами.
— Выходит, неплохо получилось?
— Куда там! Каждый день бы ходили.
Лешка этим вечером так и не ложился спать. Что-то новое, незнакомое нам, появилось в его лице. Притаившись в глубине и по-звериному оскалив зубы, он исподлобья молча наблюдает за нами. Огонек мрачной решимости горит в его взгляде, не предвещая ничего хорошего, и на этот раз мы не решаемся досаждать ему вопросами.
— Расстроился шибко парень, сам не в себе стал, — останавливает нас Колдун. — Не досаждайте. Пущай отойдет малость.
Но Лешка так и не «отошел». Эта ночь стала последней в его жизни. Утром мы застали его все в том же положении, что и накануне вечером. Лишь поведение его стало еще более странным. Он подозрительно ощупывает себя и что-то бормочет себе под нос, бессвязное и непонятное нам. Занятый собой, он в то же время не спускает с нас настороженных глаз, зорко следя за каждым нашим движением, словно боясь что-то упустить или прозевать.
— Что с тобой, Лешка? Чего это ты сегодня такой? — допытывается Полковник. — Что задумал?
Не дождавшись ответа, он отходит от Лешки.
Истина открылась нам, когда, заслышав свисток, мы начали выползать из палатки для построения на плацу. Лешка словно того и ждал. С несвойственной ему живостью он срывается неожиданно с места и, опережая других, выскакивает из палатки.
— Куда ты? Лешка! — кричим мы ему вдогонку.
— Не обдурите больше! — злобно огрызается он. — Не все вам одним к финнам ходить! Сегодня первым к воротам стану!
Мы в недоумении оглядываемся.
— К каким финнам? — пытается остановить его Полковник. — Сдурел, что ли? Ведь на трассу идем!
— Знаю я эту трассу! Не впервой уж! — бросает тот на ходу и, не обращая на нас внимания, во весь дух мчится по плацу к воротам.
— Что это с ним такое? — недоумеваем мы. — Дурака строит иль взаправду помешался?
— Да похоже на то!
Вскоре от ворот до нас доносится неистовая брань и крики.
— Почему не в строю? — вопит полицай. — Тебя спрашивают!
В ответ слышится бессвязное бормотание Лешки.
— Я тебе покажу финнов! — продолжает орать полицай. — Сейчас конвой войдет, а он номера откалывает! Пошел в строй!
Лешка что-то упрямо бубнит свое.
Сцена у ворот скрыта от нас кухней, и мы только догадываемся о происходящем. Выведенный, видимо, из терпения, полицай набрасывается на Лешку, и до нашего слуха доносятся глухие удары. Вслед за этим злополучный Лешка появляется на плацу, преследуемый полицаем, который вооружен увесистой дубиной.
— Я тебя отучу ваньку валять! — не отставая от Лешки, рычит взбешенный полицай.
Отвесив нарушителю порядка изрядное число внушительных ударов, он отстает от своей жертвы и степенно возвращается на прежнее место. Размазывая по лицу кровь и не помня себя от боли, Лешка укрывается в пустующей палатке. Изредка он выглядывает из своего убежища и настороженным безумным взглядом продолжает следить за всем происходящим на плацу.
— Лешка! — кричим мы ему. — Иди в строй, а то еще попадет!
Появление конвоя, который мы ожидаем в полном молчании, отвлекает наше внимание, поскольку на горьком опыте знаем, что малейшее нарушение тишины и строевого порядка неминуемо приведет к зверским побоям. Гробовая тишина плаца внезапно нарушается новой выходкой Лешки. Выждав, когда в ворота пройдет последний конвоир и на какой-то миг они остаются открытыми, он пулей вылетает из своего убежища и кидается к раскрытым воротам.
— Куда? — вопит растерявшийся полицай. — Стой, тебе говорят!
Встревоженные шумом и необычным поступком пленного, немцы хватаются за оружие и бегут за нарушителем порядка.
— Лешка, вернись! — не выдержав, пытаемся мы остановить товарища. — Смотри, пристрелят сейчас! Вернись, тебе говорят!
Его настигают уже в воротах и с остервенением избивают.
— Кто такой? — допрашивает полицай. — Что это с ним? Фортель такой выкинуть — додуматься надо!
Пытаясь облегчить участь товарища, мы вступаем в переговоры с полицаем и объясняем ему поведение и поступок Лешки.
— Замкнуть бы его в палатке надо, — предлагает Яшка. — Черт-те что еще выкинуть может! Известное дело — тронутый. С него много не спросишь.
— Ничего! Мозги мы мигом вправим, — утверждает полицай. — Быстро в себя придет.
Совет Яшки не пропадает зря. Следуя ему, несколько полицаев волокут несчастного Лешку к палатке. Безумие сделало это жалкое и тщедушное существо необычно сильным, и здоровые, раздобревшие на немецких харчах верзилы на этот раз с трудом управляются с ним. Конца этой сцены нам досмотреть не удается. Раздается команда, и, повинуясь ей, мы покидаем лагерь. Не успеваем мы выйти за ворота, как новое, еще более ошеломляющее зрелище приковывает наше внимание и окончательно нас потрясает. Привлеченные необычным шумом, поднявшимся в опустевшем лагере, немцы останавливают колонну и с тревогой прислушиваются к происходящему. Это Лешке, оказывается, удалось вырваться от полицаев.