– Там был… Мало ли кто там был. Но это хорошо, что вам имена известны.
Заподозрив в последнем замечании расположение, я рискнул спросить:
– А правда, что Чика ногой в полицию дверь открывает?
– Не знаю, – тут же нахмурился майор и, опять взявшись что-то записывать, добавил: – Ко мне не открывает.
– Стало быть, не надо другое заявление писать? – ещё раз переспросил я.
– Я уже вам всё сказал, – не отрываясь от дела, отозвался он.
– Да! Чуть не забыл. Надо бы срочно видео из клуба взять, а то как бы директор клуба и то, что есть, не уничтожил.
– Не беспокойтесь, работа уже ведётся, – так же, не отрываясь от писания, заверил участковый и, наконец, дописав, сказал со вздохом: – Ну вот и всё, идёмте.
– Куда?
– В дежурку, дело по инстанции передавать.
Мы вышли из кабинета, я шёл впереди, майор следом, в коридоре дежурной части он постучался в остеклённую, зарешеченную, как и огромное, во всю стену, ограждение, дверь, и, когда ему открыли, заходя внутрь, спросил сидевшего за столом дежурного:
– Куда с тяжкими телесными, в криминалку?
– Да.
Я сказал до свидания и вышел на улицу. В душе опять замаячил лучик надежды. Уж теперь-то, подумал, когда такой серьёзный диагноз и все фигуранты налицо, возьмутся за дело. По прежней советской жизни я помнил, что групповые преступления более тяжкие, чем одиночные, а тут налицо ещё и ОПГ (организованная преступная группировка). И уже представлял, как всю эту сволочь наконец задержат и водворят на скамью подсудимых.
Какой же я был наивный!
И хотя за дело действительно взялись, однако совсем не так, как мы ожидали.
На Казанскую, ставшую с недавних пор ещё и Днём народного примирения, служили с утра. И на этот раз на клиросе пели все кто мог: Катя, обе дочери, приехавшие семействами, зять Игорь, окончивший музыкальное училище и работающий заведующим сельского клуба, где жили его родители. Наша младшая, двенадцатилетняя Лиза, петь не умела или не смела, поскольку вбила себе в голову, что у неё слуха нет, и поэтому присматривала за племянницами, сидящими на лавке и мотающими недостающими до полу ножками в красненьких колготках и лакированных ботинках. У обеих из белых бантиков над розовыми ушками торчало по два русых хвостика. Миша, явно тяготясь этим, алтарничал. Словом, все были при деле, и только Дашиным оболтусам на месте не стоялось и не сиделось, и они, следуя друг за дружкой строго по старшинству, постоянно меняли место дислокации, чтобы наконец ускользнуть из поля зрения, а затем из храма, разумеется, не насовсем, а всего лишь до причастия, то есть до конца службы. Да не тут-то было. Как и полагается сотруднику ДПС, Гена следил за ними от входной двери и кивком головы возвращал назад, не обращая внимания даже на то, что они хватались за животы и страдальчески морщились.
Народу прибыло ещё больше, но и сегодня все до одного пожелали причаститься.
Многие из прихожан о случившемся уже знали и по окончании службы, обступив меня, засыпали вопросами и советами. Вопросы оставляю без внимания, а вот советы сводились к одному, всё к тому же: надо писать САМОМУ, не имеет значения, кому именно, главное – сразу ТУДА, а уж ТАМ разберутся, «а мы все подпишемся». Но для этого я не видел веских оснований. Чего понапрасну ТАКИХ людей беспокоить? Да и не стоит оно того? Да и время не то, чтобы из-за пяти колосков копья ломали.
К дому шли длинной вереницей. Внуки бежали впереди, их родители с предупредительными окриками следом, мы с Катей завершали шествие степенным шагом. «Маменька уже успела перетереть», как иногда шутила Даша, «с тётей Надей» последние новости и спрашивала меня про какой-то «куст».
– Это ещё что такое?
– Не знаю. Тебе его в полиции должны были дать.
– Чего?
– Это самое. Антон Надю спросил, она меня, я тебя спрашиваю: дали?
– Нет.
– Почему не попросил?
– Зачем? Если не дали, значит, не надо, а если бы надо было чего-то дать, дали бы сами.
– И ещё. Антон спросил. Объяснительную с тебя взяли?
– В каком смысле?
– В каком, в каком… А я знаю? Он сказал, должны были объяснительную с тебя взять, и ты в ней должен был расписаться. Ты нигде не расписывался?
– Нет.
– Значит, не взяли. Надо ехать. И «куст» этот попросить. А то поди потом докажи, что мы заявление писали.
Я поинтересовался у вышагивающего впереди с генеральски задранной головой Гены, как будто сразу генералом родился, что это за «куст» такой и что ещё за «объяснительная». Он ответил, что при подаче заявления должны давать талон-уведомление, а к заявлению прикладывается объяснение.
– Вы его сами можете написать и приложить к заявлению.
– А чего написать?
– Что по этому поводу думаете, кого подозреваете, что вам известно.
– Вот, – подхватила Катя, – а тебе ничего не дали, и ты ничего не писал.
В самом деле, подумал, надо сегодня же написать и отвезти.
За столом только и разговору было о случившемся. Оказывается, открылась масса новых обстоятельств. И через интернет, и через сарафанное радио, и по дружбе, и по секрету, и чего сорока на хвосте принесла, и чего никому на белом свете неведомо, «а я в этом почти на сто процентов убеждена».
– У нас таксист в подъезде нерусский, так он сказал, что Олег, который в книжном магазине на Фрунзе работает вместе с отцом, это их бизнес, рассказывал ему, что в ту ночь был в клубе и видел Чику, и видел драку всю. Сказал, что Алёшку пинали, а два охранника стояли и смотрели. Он подошел к ним и сказал: «Вы что, ребята, смотрите на этот беспредел?» А они ему, мол, это не их территория. С Олегом этим надо поговорить, сказать, что до суда имя его не откроем, чтобы не боялся.
– А вчера перед нашими окнами двое какие-то подозрительные стояли.
– И перед нашими окнами до полуночи машина с включенными подфарниками стояла. Я записал номер на бумажке, вот.
– Запугивают.
– А мне Светка, знакомая, сказала, когда она Гнездилова этого, что к врачу в кабинет ночью заходил, спросила, что произошло, он сказал ей, что Алёшка сам ко всем приставал, мол, у него день рождения, а его почему-то никто не угощает, ну и угостили.
– Так он участвовал в этом или нет?
– Как же, папенька! Директор клуба кому-то рассказывал, что лично видел, как Гнездилов первый к нашему Алёшке подошёл и пятьсот рублей потребовал. Алёшка сказал, что у него нет. А тот: а если обыщу? Ну и поехало…
– Они, говорят, даже уши кому-то отрезали.
– Пришили?
– Чего?
– Ухи.
– Не вижу ничего смешного. А если бы тебе отрезали?
– Он бы себе тогда от мамонта пришил, чтобы от мух отмахиваться, когда нарушителям штрафы выписывает.
– Ну, совсем с ума спятили! Давайте прекращайте!
– А чего он?
– В самом деле, куда-то мы не туда… Как-то там наш Алёшка…
– Звонила в реанимацию. Живой. Волгин, врач реанимации, с которым разговаривала, диагноз подтвердил: перелом основания черепа.
– Живой, и слава Богу!
– Ещё неизвестно, как лечение пойдёт. Зинаида Геннадьевна говорит, такие травмы бесследно не проходят. Серьёзные осложнения бывают.
– Будем надеяться на лучшее.
Я сказал, что вчера полазил по интернету и надёргал разных фотографий, так давайте вместе посмотрим, может, кто кого узнает.
Мы прошли в мою комнату, я сел за стол и включил компьютер. Все расположились за моей спиной. Стоило мне открыть файл с фотографиями, как из-за моей спины наперебой полетело:
– Да вот они все! Чика, Табак, Костыль, Хусаян.
– А это Гнездилов, что ли?
– Кто же ещё?
– Опять Чика. Костыль с Хусаяном в «Форварде». Табак!
– С кем это он, да ещё в спортзале?
– С Копыловым! Он у них там главный вышибала.
– Ну и горилла!
– У Гнездилова пачка не меньше!
– А позы какие!
– Кина нагляделись!
– А это что за урод? Бр-р-р!..
– Лёва-псих.
– Псих? Натуральный?
– А разве не видно?
– А чего его тогда выпустили?
– Говорят, безобидный.
– Ничего себе, безобидный!
– Вот-вот.
По ходу дела я фиксировал клички, фамилии, имена. Когда дети разъехались, я расположил фотографии так, чтобы нагляднее смотрелись: вот вся группировка вместе, вот они по двое, по трое в характерных позах, вот по одному. Затем составил «заявление» (без «шапки», которую решил написать в отделении), «объяснительную» и поехал в полицию.
Было около семи вечера, когда я прибыл туда.
Подойдя к стенду, на котором висели образцы заявлений, я стал отыскивать нужную «шапку». Однако буквально тут же ко мне подошел невысокого роста круглолицый плотный капитан и поинтересовался, не нужна ли помощь. Я ответил, что мне надо написать «шапку» на «заявлении».
Он спросил:
– А по какому поводу «заявление», можно посмотреть?
Я дал ему. Он начал читать и тут же делать замечания:
– Вы тут неправильно пишете. Вы уже определяете характер преступления и обвиняете, а вина пока не доказана и ваш сын официально ещё не признан потерпевшим. Так не пишется. Вам бы адвоката. А что, собственно, произошло?
Я кратко пересказал. Он спросил:
– Имена, клички какие-нибудь знаете?
Только я начал называть, как он сразу же подхватил:
– Знаем, всех знаем, – и, разведя руками, с видимостью огорчения добавил: – Но ни-че-го не можем с ними сделать!
У меня разве что челюсть не отвисла. Уж если они, подумал, такие беспомощные, мы куда лезем? Однако вслух ничего не сказал. Да и что на это сказать? Да и бравый вид капитана совершенно не соответствовал тому, что он только что с явно показным огорчением произнёс. И потом, что значит ничего не могут сделать?
Не могут или не хотят? Что за абракадабра такая?.. Скажу наперёд, далеко не сразу дошло до меня, для чего и впредь разными сотрудниками полиции всё это нам говорилось.
Меж тем капитан подошёл к окошку, о чём-то переговорил с дежурным, тот извлёк с полки тоненькую папку, затем оба ещё раз заверили меня, что другого заявления писать не надо, а вот объяснение, мол, давайте, к делу приложим.
Лучше бы я его не отдавал. По моей юридической неосведомлённости оно только способствовало развалу дела. Но что я тогда понимал? И вообще, что мы, простые смертные, в этих делах понимаем? Про талон, разумеется, опять забыл. Вспомнил уже на полпути к дому, но возвращаться не стал. Подумал: «Если уж и на этот раз не предложили, стало быть, он точно не нужен».
А со следующего утра и началось.
После девяти позвонила Даша и сообщила, что к нам едет областное телевидение. А ещё через пять минут в комнату вошла с переносной трубкой домашнего телефона чем-то сильно взволнованная Катя и сказала, что Алёшку из реанимации перевели в общую палату.
– Как?
– Сказали, никакого перелома основания черепа, оказывается, у него уже нет.
– Кто сказал?
– Балакин. Врач лечащий. Только что с ним по телефону говорила. Сказал: ничего страшного, подлечим и выпишем недельки через две.
– Ты это серьёзно?
– И я так подумала. Надо срочно в больницу ехать.
– А телевидение?
– После них. Даша говорит, они тоже собираются везде побывать.
Через полчаса появились Даша с Лерой, их привёз на машине Игорь, и под маменькиным руководством, как две заведённые метлы, принялись наводить порядок. Кошка не знала, куда от них деться, и с взъерошенной шерстью сновала между ног в поисках безопасного угла, пока не догадалась шмыгнуть в коридор, а оттуда на улицу. Я тоже везде мешал, однако уходить из дома наотрез отказался, поскольку с утра в воздухе повисла такая мерзкая хмарь, что я серьезно боялся простудиться.
Наконец, когда всё было прибрано, сели пить чай, а ещё через полчаса, около одиннадцати, появились телевизионщики, совсем ещё молоденькие, но уже знающие своё дело: курчавый рыженький оператор и худощавая русоволосая корреспондентка.
Снимать решили в моей комнате. Сначала взяли интервью у меня, и я сказал всё, что по этому поводу думаю: об избиении, о бессердечии и даже возможном преступном сговоре сотрудников полиции и врачей, а может быть, и бандитов, поскольку один из них в ту ночь в приёмном покое всё-таки был и о чём-то с отказавшим нашему сыну в госпитализации хирургом разговаривал. Назвав фамилии, имена и клички предполагаемых преступников, я проиллюстрировал их физиономии на экране монитора.
Затем взяли интервью у Даши, Леры, Игоря, а под конец у Кати.
Последнее интервью получилось самым убойным. Держа перед камерой в руках развёрнутую, окровавленную, порванную во многих местах Алёшкину футболку, обливаясь слезами, совершенно забыв о всяком благоразумии, Катя в крайней степени горести восклицала:
– Это не люди, а звери, хуже фашистов! На ребенке живого места нет! Он уже без сознания лежал, а они его бить продолжали, ногами, по лицу, по голове, по всему телу, прыгали на нём! Звери! Звери!
И далее о больничной эпопее. После этого уже нельзя было в телевизионном репортаже обойти ЦРБ, клуб, полицию, бандитов (Гена успел раздобыть некоторые адреса) и, разумеется, больничную палату.
Даша с Лерой уехали сопровождать съёмочную группу, мне надо было ехать по неотложным делам, Катя сказала, что отправится с готовым подъехать через полчаса Геной в больницу. Договорились встретиться там.
Всё, что произошло до моего появления в больнице, излагаю в пересказе, тем более что значительная часть из этого была дважды показана по телевизору.
О прибытии съёмочной группы уже было известно и в полиции, и в ЦРБ, и в больнице Зареченска, и даже бандитам.
В ЦРБ съёмочную группу дальше первого этажа, где находилась регистрация, не пустили. И всё-таки кое-что удалось снять. Когда Даша бранилась с дежурной сестрой, глыбообразно вставшей в начале лестницы на второй этаж и методично заверявшей, что без разрешения главного врача съёмочную группу пустить не может, Лера узнала спускавшегося по лестнице Зайлера и закричала:
– Вон этот Зайлер, вон он!
Реакция хирурга просто убила. Мгновенно оценив ситуацию, он развернулся и через две ступеньки ускакал наверх. Вслед ему неслось оглушительное:
– Смотрите-смотрите, как заяц! Он мужик или баба? Да-а-а!
Всё это шустрый оператор ухитрился снять. Затем вниз спустилась другая медсестра и официальным тоном заявила, что главный врач съёмочную группу пустить не может, а вот родственников, если уж они так настаивают, готова принять.
Корреспондентка шепнула Даше: «Запишите на диктофон». Однако перед входом в кабинет медсестра по требованию главного врача Людмилы Николаевны Червоткиной, как было написано на латунной табличке, заставила сотовые телефоны оставить в приемной. Спорить было бесполезно. Даша с Лерой достали свои телефоны и отдали Игорю, который и остался с ними в приемной.
Не успели сёстры войти в кабинет, как навстречу им полетело властное:
– В чём дело? Почему шумим?
Увы, не только борьба за теплое местечко под солнцем прозвучала в этих словах, но и горькая бабья доля. С первым, разумеется, недостойным, мужем Червоткина рассталась, когда была ещё ничего, но ещё не главным врачом, второй оказался не лучше, но деваться было некуда, пока на неё не свалилось административное счастье, – не исключено, что по протекции третьего, правда, всего лишь на правах тайного возлюбленного, о чём судачили все кому не лень, и в которого она вцепилась всеми когтями, как в последнюю надежду, поскольку бабье лето её было уже на исходе, и тем не менее она была почти уверена, что уж на этот раз своё «женское счастье, был бы милый ря-адом», не упустит, ан не тут-то было, в один прескверный день взял и ушёл, окаянный, к какой-то, и посмотреть-то не на что, и подержаться-то не за что, обыкновенной медицинской сестре. Уволила, а что толку? Насильно мил не будешь. И осталась она, как подстреленная лебедь, с одним крылом, со своим административным счастьем, от которого бабе какой прок! Уважаемая Людмила Николаевна. Ни тепла тебе, ни ласки. Одно слово – начальник. И этот начальник, с невозмутимостью египетской мумии выслушав эмоциональную Дашину повесть, с неопровержимостью железной логики заявил: