Светлана Далматова
Женщина в дюнах
Пустой перрон
Что происходит, когда ты стоишь на опустевшем перроне, а поезд медленно и неотвратимо набирает скорость, и единственное желание, которое овладевает тобой – броситься вдогонку, вскочить в первый же попавшийся вагон и устремиться навстречу чему-то неведомому, и именно оттого – такому желанному? Кому не знакомо это чувство? Нет, никто не хочет оставаться на пустом перроне, где останавливается время. Ведь этот перрон – нулевая точка отсчета для мчавшего сквозь время и пространство, окрыленного только хорошими предчувствиями, пассажира. А иначе зачем покидать перрон? И я мысленно догоняю поезд, вскакиваю в тот самый вагон из далекого прошлого, и еду с ним в будущее, ведь все относительно! Я, шестнадцатилетняя, вместе с молодой красавицей матерью и двумя соседями по купе, недавними выпускниками военного училища, еду в скором поезде Ленинград – Ташкент.
На погонах молодых лейтенантов блестят новенькие звездочки, лейтенанты счастливы и суетливы, они выбегают на каждой остановке на перрон и скупают у торговцев всю снедь: молодую картошку, малосольные огурчики, горячую кукурузу. В купе жарко от разгоряченных попутчиков, от дымящихся продуктов и от того, что на улице тридцать градусов, а ведь еще так далеко до Ташкента. Молодые вечно голодные лейтенанты жуют, усердно потчуют нас и не сводят восхищенных, искрящихся глаз, с моей красавицы матери, и ни одна их искорка даже случайно не попадает в меня. А ведь темноволосый, синеглазый лейтенант так тревожит мое воображение. Но заметив на безымянном пальце правой руки новенькое обручальное колечко, я сникаю. Маме же приятно внимание двух молодых попутчиков, она в приподнятом настроении, расслаблена и снисходительно нежна. Ее карие глаза становятся бархатными, а красиво очерченные губы застывают в полуулыбке.
– Я покажу тебе Фергану, – с грустью об ускользающем времени говорит мама, и замолкает на некоторое время.
А я понимаю, что она вся во власти воспоминаний.
– Я тебя накормлю настоящими шашлыками, – продолжает мама совсем с другим чувством, вспомнив о любимом мясе и глядя на картошку, огурцы и кукурузу, танцующие на столике в такт подпрыгивающего поезда.
– Я не люблю шашлыки, я не люблю мясо, – говорю я, сморщившись.
– Просто ты никогда не ела настоящие шашлыки, – мечтательно продолжает мама.
И глядя на нее даже я начинаю ощущать запах шашлыков.
Я действительно совсем скоро попробую настоящие шашлыки из баранины в кафе «Голубые купола» в центре Ташкента: нежные, тающие во рту. Но я так никогда и не побываю в Фергане. Я искупаюсь в ледяном арыке, простужусь и проваляюсь с температурой под сорок до самого отъезда. Но я запомню этот красивейший многонациональный город, восстановленный после страшного землетрясения людьми, съехавшимися по зову сердца из разных городов Союза, запомню его широкие, наполненные солнцем площади, веселые, улыбающиеся разноцветной радугой, фонтаны. А бабушкин виноградник, под которым я провалялась две недели – это отдельная песня: только приподнимись и протяни вверх руку, и в ней окажется тяжелая, налитая желтым пламенем, гроздь винограда, которая от малейшего прикосновения зубов с треском лопается, наполняя все твое животное существо ароматными дарами солнца.
Уезжая, мы упаковываем эти сладкие сгустки солнечного Ташкента в коробки и везем в сырой и дождливый Ленинград. Глядя в окно застывшего перед рывком поезда, я не могу отвести взгляд от незнакомой пары: как прощаясь с женщиной, рыдает мужчина. Они обнимаются и целуются, словно расстаются навеки.
– Посмотри на бабушку, ведь ты ее видишь в последний раз, – грустно говорит мама.
Бабушка одиноко стоит на перроне, ветер треплет ее чуть тронутые сединой русые волосы, крупные очки отсвечивают и мешают заглянуть ей в глаза. И щемящее чувство неотвратимой утраты обрушивается на меня.
Так навсегда в моей памяти и осталась бабушка одиноко стоящей на пустом перроне. О чем она тогда думала? Вряд ли ее неудержимо тянуло в наш вагон. Сейчас – то я понимаю, что с возрастом хочется вскочить лишь в поезд, идущий из настоящего в прошлое. Но в ее сердце, каким-то невероятным образом выдержавшем все самые страшные потрясения двадцатого века, трудно было бы отыскать счастливую точку возврата. Хотя, кто знает, кто знает.
Уйти, чтобы вернуться
В последнее время отец, пребывая в постоянных командировках, все реже появлялся дома. Его присутствие уже тяготило нас, детей: выбивало из привычной атмосферы комфорта. Когда он возникал в проеме двери, мы не видели его глаз, взгляд его скользил вдоль прихожей, тут же останавливаясь на разбросанной детской обуви, и из его уже ранее созревшего раздражения выплескивалось:
– Нет порядка! Здесь может танк потеряться!
А так как порядком в доме занималась исключительно я, замечание и было адресовано мне.
– Ты не делай все сразу, – поучал меня отец, – вначале прибери обувь в прихожей: носки должны смотреть в одну сторону, пятки- в другую.
Его замечания были справедливы, но никак не гармонировали с нашей детской энергетикой.
Для нас прекрасная детская жизнь не наполнилась бы еще большим светом от правильно выстроенной обуви, отсутствием морщинок на покрывале и скатерти, ровных стопках выглаженного пастельного белья. Занудство, как мы считали, да и только.
А вот затянувшееся пребывания отца в доме, когда он что-то делал своими действительно «золотыми» руками и пытался чему-то обучить моего брата, всегда заканчивалось одновременным воплем двоих:
– Руки не тем концом вставлены! – рычал отец,
– Я уйду из дома! – кричал брат.
Мама-педагог предоставила нам полнейшую свободу, которой мы пользовались в мирных целях. Она уходила на работу в школу рано утром, приходила вечером, тут же начинала, напевая, готовить обед, одновременно проверяя сочинения своих двоечников, полулежа в кровати. Готовила мама изумительно, а отец очень любил поесть: благодаря любимым пельменям у него рано вырос живот, который мы, будучи маленькими, очень любили поколачивать своими крохотными кулачками, конечно, с шутливого маминого подзадоривания.
А потом, как-то вдруг, в нашем доме поселилась пустота. Вроде ничего не изменилось: мы по-прежнему после школы читали на своих диванах книжки, мама работала, проверяла тетрадки, готовила, но уже не пела.
Просто однажды мама попала в больницу, и когда была еще очень слаба и морально опустошена, отец, вернувшись из командировки, сказал:
– Я собираюсь демобилизоваться и хочу, наконец, пожить для себя, а значит – отдельно!
Это было внезапно, как землетрясение, она почему-то не замечала, что отец давно отсутствовал в семье.
Отец действовал обдуманно и быстро: момент был выбран удачно и упускать его было нельзя – противник ранен, ослаблен, дышит на ладан. Со стороны военного танкиста, кавалера ордена Славы, это было подло. Ведь к военным заслугам отца мама относилась очень трепетно. Мама с трудом понимала, что происходит: сочеталось несочетаемое. А все было просто: мама стояла на пути его прекрасной будущей жизни, к которой он давно готовился, накопив на сберегательной книжке вполне приличную сумму денег, о которой она не догадывалась. Он всегда мечтал о машине и вот она уже была вполне осязаема.
– Хорошо, – спокойно сказала мама, – только я тебя прошу: если со мной что-то случиться, – детей отвези моему брату.
– Конечно, – согласился отец.
Развели родителей быстро, с одного заседания, посочувствовав отцу, который, обладая ораторским и актерским талантом, обрисовал свою жизнь в семье сплошным мучением. Недаром книга Гектора Мало «Без семьи» была его любимой с детства, а возможно и единственной, что он прочел. Суд нашел маму виновной в разводе и присудил оплатить сто двадцать рублей за развод.
Отец повеселел, тут же пригнал грузовую машину, погрузил в нее ковер, который всегда считался моим: на фоне жаркой звездной ночи наездник увозит восточную красавицу; погрузил шпионскую библиотеку, пуховое атласное одеяло, под которым он с мамой спал лет десять, и отчалил.
Мама пролежала месяц, у нее на нервной почве болели все зубы, а я, как могла, их заговаривала. При этом говорили мы исключительно об отце.
– Ты сильная девочка, – еле слышно говорила мама, – ты мужественно переносишь потерю отца.
– Мама, он не умер, он ушел, при этом, был ли вообще для нас? Я не чувствовала его присутствия, я и не переживаю его уход.
Но я была не права: во мне бурлил детский максимализм !
Брат поступил в институт и уехал, а в доме поселилось два одиночества: мама и я. Мы ходили по большой трехкомнатной квартире и все время сталкивались со свободным пространством, а как же больно ударяет пустота!
Если меня сейчас спросят, что сохранила моя память об отце, я скажу: как он меня, кроху, словно котенка, ухватив за воротник каракулевой шубки, спускает по лестнице во двор, а я радостно визжу и пинаю воздух ножками. Помню, как он появляется в проеме двери, высокий, стройный, в ладно сидящей на нем военной форме, как мы всей семьей режемся в «Кинга» и отец кричит:
– Карте место!
– Туз, он и в Африке – туз!
Что еще я помню о своем отце? Помню, а лучше бы забыла, как он, по истечении десяти лет своей свободы от нас, при неожиданном моем появлении у него, спросил:
– Вы из СОБЕСа, девушка?
Мама узнала от родственников, что отец неизлечимо болен, и очень хотела, чтоб мы, дети, с отцом увиделись. Позже, провожая меня на вокзал, отец не мог успокоиться:
– Когда же она оставит меня в покое!
Отец вернулся к нам, когда умер. Вопреки его воле.
В хрустальном дворце
На этой станции метро я бываю редко: мне не по-пути. Но попадая сюда, оказываюсь в гостях у хозяйки Медной горы, сокровища которой всякий раз поражают своей красотой: услада глаз моих – центральное мозаичное панно; колонны-великаны, облицованные мрамором, декорированными пластинами из литого стекла, переливающиеся всеми цветами радуги под овальным куполом и дворцовыми люстрами.
Эта станция метро в глубинах своих хрустальных колонн до сих пор хранит мой облик – молодой и красивый, в вязанном пальто, свободно скользящем по моим прелестям, в трижды закрученном вокруг шеи, точно такой-же вязки, трехметровом шарфе. Этот комплект осенней одежды связала мне мамина подруга, начальник вязального цеха. Я только выбрала цвет шерстяных ниток: скрутила васильковый пучок с огненно-рыжим, получилась золотая осень под ясным синим небом.
Я стою, откинувшись спиной на колонну, а брызги этой золотой осени ловит окружающий меня хрусталь.
Мимо меня медленно прогуливаются, также в ожидании поезда, двое мужчин. Один из них помоложе: высокий красавец в широкополой шляпе и удлиненном пальто, явно – актер. Я улавливаю приятный тембр его хорошо поставленного голоса. Второй мужчина, лет на десять старше, – вылитая копия Жан-Луи Трентиньяна, героя моих девичьих грез. Я даже вздрагиваю, увидев лицо французского актера, прославившегося во всем мире после показа фильма «Мужчина и женщина».
Их взгляд цепляется за меня.
За время своего дефиле они подробно разглядывают все изгибы моего тела, ноги, и даже заглядывают в глаза.
Наконец поезд приходит, мы входим в один вагон, я останавливаюсь у противоположной от входа двери, они – в проходе, их лица обращены в мою сторону, они о чем-то говорят. Любопытное совпадение, но я часто слышу от мужчин, что похожа на Анук Эме, актрису из того же фильма «Мужчина и женщина», возможно, это и есть тема их разговора. Мой взгляд тоже слегка скользит в их сторону: я взволнованна, заинтригована и уже влюблена.
Я выхожу на конечной станции и иду медленно, сердце учащенно бьется в ожидании чуда.
Мужчины идут еще медленнее, но расстояние между нами сокращается, и я слышу их разговор, или они специально говорят громко, чтобы я их слышала.
– А я хотел познакомиться, – говорит молодой мужчина
– А я тоже, – вторит тот, что постарше, мне приглянувшийся.
Но ничего не происходит. Я не оборачиваюсь, они не подходят. Никто из них не хочет уступить знакомство.
Я выхожу на улицу и вижу издалека, что подходит мой автобус, бегу изо всех сил, успеваю, вскакиваю на подножку, прохожу в салон. Сзади меня в последнюю секунду успевают вскочить в автобус двое пока несостоявшихся моих кавалеров.
Я стою по одну сторону от прохода, чуть впереди, они – по другую, чуть подальше, мы смотрим друг на друга. Я, поощрительно улыбаясь, протягиваю Жан-Луи Трентиньяну деньги на билет, так как он стоит у кассы.
Он передает мне билет с ответной улыбкой.
Остановка. Мужчины идут мимо меня к выходу, и я слышу, как молодой артист хорошо поставленным, красивым баритоном говорит своему спутнику:
– Да, мила, но ведь знакомство в транспорте – так банально!
А для меня это был хрустальный дворец.
Любить нельзя, покинуть
– Любовь? Любовь. – повторила она задумчиво, и ее карие глаза потеплели, засветились и помолодели.
Попутчица была хрупкой, грациозной женщиной за шестьдесят, сидела с прямой спиной, на ее длинной шее гордо возвышалась небольшая головка с пушистыми волосами цвета золотистого каштана. В ее облике было много легкости и воздушности, она занимала мало места и не заслоняла свет, струившийся в салон автобуса из бокового окна, – так и хотелось до нее дотронуться, чтобы убедиться в ее телесности.
– Это чувство столь многообразно и многогранно, что не имеет точного определения, – продолжила она мной навязанный разговор на вечную тему любви, а о чем еще говорить, когда путь долгий, и не спится из-за шума и вспышек яркого света от встречных машин, – у меня были мужчины, ни один, и ни два. Когда встречалась с ними, была увлечена или влюблена, можно по-разному назвать. Первый мой мужчина был немец, это что-то по Фрейду. Так как я принадлежу к поколению послевоенному, детские мои сны были полны страха и насилия, мне снилось то, что я видела в кино, о чем читала в книгах. Я влюбилась в немца, в моем подсознании: убийцу и насильника. Влюбилась, не признавая за собой права такой противоестественной любви, и как только мое чувство чуть поутихло, я ушла.
Соседка помолчала, а потом продолжила свой монолог.
– Потом был югослав, мне было с ним легко и просто, так как мы плохо понимали друг друга: я могла его себе придумать, могла быть с ним просто женщиной. Он так красиво ухаживал, привозил подарки, которые мне были не нужны, – зачем платить за любовь? Но встречи были редки и чувства обречены на угасание. Браки с иностранцами в то время были почти нереальны, да и уезжать я не собиралась. Несколько лет была увлечена архитектором: самовлюбленным и самоуверенным, вполне подходящим для замужества, если бы не одно но, о котором я догадалась только через пару лет якобы страстной любви: от был ужасным гулякой. Самое сильное плотское влечение я испытывала к одному из возлюбленных пять лет: полная сексуальная зависимость, я себя ощущала куклой из папье-маше, подвешенной на тонких нитях, которые кто-то невидимый, там, наверху, дергает по своему усмотрению. Не принимала я его ни как человека, ни как любовника, ни, тем более, как мужа. Он был по – любому плох. Уходила три раза, и дважды возвращалась, так как не выдерживала душевной боли и тоски: из моих слез родилось одно из соленых озер, что встречаются во всех странах, так как везде есть одинокие женщины. Эти озера мертвые, как мертва женщина без любви. А по прошествии времени эти все романы стали казаться ненужными, исключительно все. Думаю, из-за того, что все мои возлюбленные меня или не любили, или любили не так, как хотелось. Но ведь то чувство, которое родилось во мне в тринадцать лет к семнадцатилетнему мальчику, и которое вроде нельзя назвать любовью, мне, с высоты сегодняшних лет, и кажется самым сильным и самым настоящим. И сейчас, при мысли о нем во мне рождается такая нежность и легкость, словно крылья вырастают и поднимают меня ввысь. А ведь чтобы любить, мне даже не надо было его любви. Мальчик закончил школу, затем Московский университет, и женился на дочери генерала. Покопавшись в сети, я нашла его страничку в «Одноклассниках». Он выложил в сеть несколько фото. На них – два крепких, крупных здоровяка, очень похожих внешне, благополучных и гладких – он и его жена. Я бы с ним не смотрелась. Почему же сердце до сих пор замирает при мысли о нем? Странная, эта любовь.