А по вечерам вспоминал своего всадника и уносился с ним далеко-далеко... И виделись ему незнакомые страны и лица, и были эти лица живые одухотворенные, не такие, как на фотографиях. И так сильно захотелось Ване стать настоящим художником, что мечта его сбылась.
В Академии учили по старинке: студенты должны были писать картины на сюжеты древнегреческой мифологии: Зевс и Гера, Гектор и Андромаха...
-- Ах, да когда же мы начнем изображать настоящую жизнь? С ее горем и нуждами, с ее сегодняшними героями? -- возмущался Ваня. И вот 9 ноября 1863 года в Академии произошел настоящий бунт: 14 человек отказались рисовать богов и богинь, вышли из Академии и организовали Артель художников. Это был не такое уж простое решение -- ведь "бунтовщики" лишались очень многого. Например, права поехать за границу на казенный счет и возможности работать в академических мастерских.
В то время молодежь зачитывалась книжкой Чернышевского "Что делать?" Он писал в ней о том, как подготовить и приблизить революцию, а людям, которые сходно мыслят, советовал жить и работать вместе. Молодые художники так и поступили: они сняли квартиру, устроили при ней мастерские и жили одной семьей -- вели общее хозяйство, принимали заказы, а главное писали то, что их волновало6 портреты мужиков, крестьян, сцены из народной жизни, пейзажи... Каждый эскиз, каждая новая работа горячо обсуждались, особенно прислушивались к Ваниному мнению. Его называли "учителем".
Но постепенно отношения между художниками стали ухудшаться, Артель распалась, а Крамской организовал новое братство художников -- Товарищество передвижных выставок.
К тому времени Ваня стал уже Иваном Николаевичем, замечательным портретистом. Да, портреты писать он любил, но в душе мечтал о большой картине... И вот на первой передвижной выставке в Петербурге зрители увидели его "Русалок". Он написал эту картину по мотивам повести Гоголя "Майская ночь".
...Однажды зашел к нему художник Федор Васильев.
-- Ты как раз вовремя, -- обрадовался Крамской.
Он усадил Васильева в кресло, а сам встал у окна и раскрыл книгу.
-- "Майская ночь или утопленница...". Увидев испуг на лице жены, успокоил ее: -- Сонечка, душа моя, не бойся, ничего страшного -- чистая поэзия, волшебство... -- И начал читать: "Ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное упоительное сияние примешалось к блеску месяца... Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, будто тени, девушки, в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках..." Ах, до чего хочется это написать! -- не удержался Крамской.
-- Так за чем дело встало, Иван? -- Васильев вскочил с кресла. -- Я тебе и натуру обеспечу. Поехали хоть сейчас -- и пруд, и дом старинный, два часа езды. Говорят, там и привидения встречаются...
И вот Крамской на берегу пруда. Луна меж ветвей старого дуба, плеск воды, белеющие в тумане кувшинки... И вдруг -- услышал или показалось: женский голос запел печальную, какую-то очень знакомую песню. Крамской шагнул вперед, чтобы увидеть певунью, послышался хруст веток, пение смолкло... А вскоре и луна скрылась за тучей.
Долго не удавалось Крамскому передать на картине глубокое волнение, которое он пережил той ночью, пока не догадался: луны не должно быть видно, а свет ее пусть все освещает. И сразу стали сказочными и трава, и деревья, а девушки в белых рубашках превратились в настоящих русалок, точно сотканных из лунного света.
А Крамской уже начал готовиться ко второй передвижной выставке. Долго не мог он найти он тему для картины -- отрывали заботы о семье, постоянные заказы на портреты. Однажды сидел он со своим сынишкой и рассказывал, как в детстве лепил фигурки всадников. "Да ведь я и сам точно всадник -- все спешу куда-то, а куда, зачем?" -- подумалось ему.
Он вышел из дома и побрел наугад. Деревья в тумане казались ему многорукими великанами -- они шумели, раскачиваясь, словно что-то рассказывали друг другу. Потом почудился ему человек, сидящий на большой каменной глыбе. Всматриваясь, он угадал в нем Христа. "Похоже, я нашел тему для картины!" -- обрадовался Крамской.
Каждый вечер выходил он теперь в поле, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он задумал написать Христа в пустыне, где тот постился сорок дней и где Сатана искушал Его.
Крамской отчетливо видел фигуру Иисуса, склоненную голову, но лица разглядеть не мог. Друзьям он говорил, что хочет написать Христа не Богом, но человеком, который сомневается, которого искушают, и в котором божеское побеждает. Но как показать это: божественное в человеке? И вдруг ему открылось: да ведь сокровенная, лучшая часть души и есть Христос!
Разные люди позировали Крамскому: был среди них и крестьянин, и молодой охотник... Однажды встретил на улице человека -- худого, длинноволосого. В глазах его он уловил то выражение, которое так долго и мучительно искал. Крамской обратил внимание на мускулистые руки. "Что ж, -- подумал он, -- ведь Христос не был белоручкой. Сын плотника, он и сам плотничал..."
Лицо незнакомца все еще стояло перед глазами, когда он взял кисть. Рука уверенно выводила черты лица, контур склоненной головы, а на палитре, будто сами собой смешивались краски -- и вот уже бордовый хитон и зеленый плащ-гиматий покрыли фигуру усталого, ссутулившегося человека. Наступил тот миг вдохновения, когда кажется, что не ты пишешь, но Кто-то водит твоей рукой.
На Второй передвижной выставке все увидели его Христа.
... На картине измученный, исхудавший человек. Губы его запеклись от жажды, ноги изранены в кровь, руки напряженно сжались. Он так глубоко задумался, что не замечает ничего вокруг... Странное дело: в фигуре Христа не было ничего величественного, но все зрители чувствовали огромную духовную силу, исходящую от него. "Лучший Христос, которого я видел!" -- сказал о картине Лев Толстой.
... Едва закончив работу "Христос в пустыне", Крамской уже мечтает о другой. Она должна стать продолжением первой и называться -- "Хохот". А видел он ее так: Христос в терновом венце, со связанными руками стоит на площади, а кругом -- хохочущая толпа.
-- Радуйся, царь Иудейский! -- издевательски кричат люди.
Крамской говорил, что этот хохот преследует его повсюду. Казалось, что смеются и над ним, над его мечтами и идеалами. Да, его надежды на облегчение участи народа оказались напрасными. Крамской тяжело переживал это, а тут еще узнал о смерти любимого сына. В такие минуты его спасала только работа.
... Он начал писать картину в пустом, неотапливаемом бараке. Сделал первый набросок: хохочущая толпа -- справа, слева, на помосте -- связанный Христос в окружении солдат. Начал прорисовывать фигуру Христа: получился жалкий, с умоляющими глазами старик. Второй набросок: теперь Христос молодой, сильный, непокоренный... Он отступил назад -- картина не оживала, не было связи между Христом и толпой. Надо менять композицию...
Крамской работал над этой картиной в течение 15 лет. Временами ему казалось, что он разучился писать. Тогда вновь брался за портреты -- тут чутье ему не изменяло. Во время одного сеанса кисть выпала из его руки... Недописанной осталась и картина "Хохот". Последние годы Крамской даже не подходил к ней: огромной полотно стояло в мастерской, задернутое занавеской. За ней -- осмеянный, непризнанный толпой Христос...
МИХАИЛ ВРУБЕЛЬ
Говорят, молодое деревце должно хорошенько в почве укорениться, тогда и плоды даст. А если пересадить его раньше времени, то зачахнет или долго болеть будет.
Родился Миша в Сибири, в Омске, а колесил по всей стране. Отец его по военной части служил, вот и переезжали с места на место. Няня Мишина в нем души не чаяла, оттого и сетовала: "Да разве это дело? Только ребенок к месту привыкать начнет, друзей заводить, а его, не спросясь, срывают. А ведь Мишенька болезненный, слабенький!..
Однажды, когда Врубели жили в Одессе, привезли туда копию фрески Микеланджело "Страшный суд". И отец повел Мишу на выставку -- ему тогда всего восемь лет было. Не отрываясь, смотрел
он на картину, и постепенно сцены страшного суда начали оживать перед ним: он услышал стоны гибнущих людей, увидел их отчаяние, муки, а придя домой нарисовал все по памяти.
Когда отец посмотрел на рисунок, то был поражен: Миша скопировал фреску так точно, будто сфотографировал! А ведь видел ее всего один раз. Долго еще картина великого флорентийца стояла перед его глазами, а сам Миша так изменился, что его даже прозвали "молчуном". А потом поступил Миша в Академию художеств. Здесь он рисовал по двенадцать часов в сутки, и ведь никто не заставлял его. Учитель Врубеля Чистяков научил его внимательно смотреть на натуру. А натура -- это все, что художник пишет: и дерево, и речка, и человек. Взгляд у Миши сделался зоркий, точно в глазах у него по микроскопу стояло. В рисунке он прямо мастером стал! Поэтому когда понадобился художник -- реставрировать Кирилловский монастырь под Киевом -- Чистяков указал на Врубеля: самый способный!
Здесь Врубель написал фигуры ангелов, лики Христа и Моисея и две большие картины: "Сошествие Святого Духа" и "Оплакивание". А потом понял: надо ему еще учиться, и поехал в Италию, к творениям Рафаэля, Леонардо да Винчи, Микеланджело. Вернувшись в Россию, Врубель начал расписывать Владимирский собор в Киеве. Вместе с ним там работали еще два художника -- Виктор Васнецов и Михаил Нестеров. Врубель сделал много эскизов, но два особенно удались: "Надгробный плач" и "Ангел со свечой и кадилом".
Ангел похож на прекрасное видение. И как же он легок! Совсем невесомым кажется. Это оттого, что вся фигура ангела, словно в тени, а голова и руки со свечой -- в сияющем круге. Невольно смотришь наверх, на свечу, и при этом как будто на цыпочки приподнимаешься и тянешься ввысь, за этим таинственным ангелом, зовущим в миры надземные, сияющие, как и он сам.
А потом Врубель уехал в Москву, и началась у него "сказочная" работа. Здесь он написал и "Снегурочку" и "Пана", и богатыря Илью Муромца, и Царевну-Лебедь.
А однажды решил написать такую картину, которая бы всех "разбудила".
-- Да разве это жизнь? -- говорил он сестре. -- Это болото! У мужчин одни карты на уме, у барышень -- наряды. А помнишь, как мы жили? Всегда в доме музыка звучала, разговоры были о театре, об искусстве. А здесь?
Решил он, что разбудить людей может не Сын Божий, не сказочная царевна, не богатырь русский, а... восставший ангел. Врубель очень любил поэму Лермонтова "Демон". И чем больше перечитывал ее, тем сильнее Демон завладевал им, а потом -- точно околдовал. Врубель стал писать одного Демона! "Демон сидящий", "Демон летящий", "Демон поверженный"... В "Демоне сидящем" еще виден кусочек неба и огромные, словно сделанные из самоцветных камней цветы. Как прекрасен этот Демон! Сильный, печальный и одинокий.
А "Демон поверженный" уже совсем другой: жалкий, хотя в глазах все тот же огонь, все то же упрямое " я все могу ОДИН, мне никто не нужен!" Да как же без Бога? Это все равно, что без солнца: погаси его -- и жизнь остановится. И как Врубель хорошо это нарисовал!
...Упал Демон с огромной высоты, разлетелись в клочья его прекрасные крылья, словно мечты о скалы разбились. Демон еще жив, еще сияют лазурным блеском упавшие перья, но сил у Демона больше нет...
После этой картины Врубель заболел. Точно Демон у него все силы забрал. Он даже не мог ходить -- его возили в кресле. Близкие люди не узнавали его. Прежде нежный и внимательный, он стал нервным и раздражительным. А потом такие беды на него посыпались!.. Стали у него мысли путаться, какие-то голоса слышаться. И начал Врубель слепнуть... День ото дня видел он все хуже и хуже. А душа его -- будто прозрела и многое ему рассказала. Понял он, почему зрения лишился. Он, годами писавший гордого, одинокого Демона, сам забыл о Боге. И тогда придумал он себе жестокое наказание: перестал есть, а все ночи напролет стоял на холодном полу. "Когда ко мне вернется зрение, -- говорил он, -- у меня будут новые глаза, глаза из изумруда. И я напишу совсем другие картины!.."
И однажды ему привиделся светлый ангел -- Врубель тогда совсем обессиленный лежал, -- и сказал ему:
--Пока ты можешь, ты должен рисовать. Напиши пушкинского "Пророка".
Очнулся Врубель и кинулся к томику Пушкина. Раскрыл его и полуослепшими глазами начал читать:
Перстами легкими как сон
моих зениц коснулся он:
отверзлись вещие зеницы