В какой-то момент Сергей, уже изрядно нахватавшийся шампанским, собрался уходить, поскольку невыносимо было и дальше оставаться одному среди веселящихся одноклассников, как вдруг перед ним возникла волоокая Анечка и, глядя неотступными глазами в его глаза, твердо сказала:
– Если ты сейчас уйдешь – я отравлюсь…
Шампанское моментально вылетело из головы Сергея, так как это был как раз тот случай, когда за словами незамедлительно следует действие. Он это понял сразу, всем опытом своих предыдущих жизней, поскольку семнадцатилетний опыт этой – вряд ли что подсказал ему.
– Анечка, Аня, – испуганно забормотал он, беспомощно оглядываясь на своих друзей, бурно крутящихся с девочками под звуки «Школьного вальса». – Что ты такое говоришь? Зачем?
– Это дамский вальс… Я тебя приглашаю… – Снизу вверх она смотрела на него серьезно и внимательно, готовая к любым действиям: легко закружиться в вальсе или пойти и наглотаться таблеток, заранее припасенных к такому случаю.
– Хорошо, Аня, хорошо, – стараясь говорить спокойно и внятно, ответил он ей, как совсем маленькой, неразумной девочке. – Я и сам хотел тебя пригласить…
– Врешь?! – боже, сколько надежды, отчаянной, заполошной, полыхнуло в черных омутах Аниных глаз, мгновенно отрезвивших Сережу еще раз: нельзя, ни в коем случае нельзя подавать даже малейшую надежду человеку, которого не любишь. Ведь он вцепится в эту, нет, не надежду даже, и не намек на нее, а просто легкий сквознячок, случайно пролетевший мимо надежды, вцепится, как утопающий за соломинку, и будет изо всех сил тянуть ее к себе до той поры, пока и тебя не утопит.
– Скажи, Сережка, ведь врешь же?
– Ну, вру, но не совсем, – они уже кружились вместе со всеми, и ритм танца неожиданно захватил Сергея, решительно сломав ту психологическую перегородку, которую весь вечер он так старательно и упорно выстраивал между собой и всеми остальными, что, казалось, ей сносу не будет…
– Серега! – кричит ему Генка Воробьев, рыжий до красноты и наглый – до одури. – Давай восьмерку крутить?!
– Давай! – принимает вызов Сережа Скворцов, и он – с Анечкой, а Генка – с Машей Водолазовой, до предела взвинтив темп, начали выписывать круги вокруг друг друга. Праздничные столы, торжественные лица учителей, школьный оркестр, красная трибуна в углу – все неслось и улетало так, словно бы они мчались на тройке с бубенцами мимо ярмарки, где цыгане бились с деревенскими мужиками, которым всучили обпоённую самогоном старую кобылицу… Все, как настоящий праздник, как вход во взрослую жизнь, как выход – вообще из жизни… И посреди этого сумасшедшего кружения, в самом центре ярмарки, мелькнуло и вроде бы пропало смазанное вихрем движения белое лицо с необычайно расширенными синими глазами… И эти глаза, как магниты, притянули внимание Сережи, буквально взорвали его новой вспышкой яростного веселья, так что Анечка уже даже и не кружилась с ним, а летала по воздуху вокруг Сергея.
Впервые за все минувшие годы он словно проснулся, увидел себя и Леру как бы со стороны, трезво оценил ситуацию и неожиданно понял, что принцип их отношений может быть несколько иным. Что ему совсем не обязательно веселиться тогда, когда весело Лере Осломовской, и впадать в уныние, когда у нее плохое настроение. Только теперь Сережу Скворцова осенило, что день за днем, за годом год подлаживаясь под ее настроение, следуя ее капризам, он и жил-то не совсем своей жизнью: просто он взял как бы взаймы на неопределенный срок Лерину жизнь, словно зонтик у приятелей в дождливый день, спрятался под него и, старательно обходя лужи, отправился в неблизкий путь – от детского садика – до выпускного вечера. Разумеется, он совсем не думал об этом, когда, увидев растерянную Леру, продолжил самозабвенное кружение с Анечкой среди прочих танцующих пар, это озарение свершилось помимо его воли, глубоко внутри его сознания, подготовленное бесчисленными часами предыдущих размышлений, ревности, горьких обид и вообще всей той нескладной жизни, которой он скучно проживал рядом с Лерой… И вот – свершилось, и его почти случайная партнерша по вальсу вряд ли имела к этому хоть какое-то отношение. Хотя… Кто из нас может знать, что и когда, кто и где повлиял на наше мироощущение в той степени, в какой изменилась после этого вся наша последующая жизнь…
Сила Лериного взгляда на бедную Анечку была, видимо, настолько сокрушительной, что она споткнулась и раз, и другой, счастливое выражение лица, с которым она без памяти кружилась с Сережей, смялось, как намокшая промокашка, плечи опустились, и Аня одними губами растерянно прошептала:
– Все-таки пришла, гадюка!
– Кто? – зачем-то спросил Сергей, прекрасно понявший, о ком идет речь.
– Твоя Лерка – кто же еще, – презрительно скривилась Анечка. – Что, сейчас к ней побежишь, да?
– Не побегу, а пойду, – они уже не кружились, а бестолково топтались посреди танцующих пар, и многие ребята это заметили, понимающе глядя на них и на застывшую возле директора школы Леру.
– А пригласить меня самому на танец слабо, да? – грустно улыбнулась Анечка.
– Почему – слабо? – не очень искренне удивился Сергей. – Обязательно приглашу…
– Классно танцуешь, Скворец, – небрежно сказала умопомрачительно красивая Лера, шикарная и чужая, словно модель с обложки богатого глянцевого журнала, когда Сережа подошел к ней. – А я и не знала, что ты у нас такой крутой танцор…
– Лерочка, красавица наша, – заворковала директор школы Ангелина Степановна, ежегодно получавшая на нужды летнего ремонта своего учебного заведения солидную спонсорскую помощь от Бронислава Леопольдовича Осломовского. – Я вынуждена временно вас оставить, но я еще обязательно к вам подойду. Хорошо, моя лапочка?
– Да-да, конечно, Ангелина Степановна, – рассеянно ответила Лера.
– Сережа, не оставляй Леру одну, – Ангелина Степановна погрозила коротким, полным пальчиком и плавно отплыла от них.
Была довольно продолжительная пауза, во время которой каждый из них попробовал примерить на себя те новые одежды в их взаимоотношениях, которые внезапно открылись в последние минуты. Увы, одежды были неудобны, жали сразу в нескольких местах, и вообще казались как бы с чужого плеча.
– Может быть, ты пьян, Скворец? – усмехнулась Лера. – На радостях перепил советского шампанского?
– Был, – честно ответил Сергей. – Был пьян, но протрезвел…
Помимо его воли – ответ прозвучал многозначительно. В нем было гораздо больше смысла, чем Сережа хотел и мог вложить в эти простые слова. Как бы сам собою ответ неожиданно сложился по принципу айсберга – когда подводная часть значительно больше надводной. Он-то этого совершенно не понял, не заметил, не обратил внимания. Зато – заметила Лера. Пристально и внимательно она посмотрела на него, что-то про себя решила, перевела холодный взгляд на веселящихся одноклассников, и спокойно сказала Сергею:
– Я предлагаю напиться еще раз… Но теперь уже вместе со мной…
Сережа удивленно смотрел на свою богиню, вдруг снизошедшую до такого низменного желания, и ровным счетом ничего не понимал.
– В чем дело, Скворец? – Лера решительно тряхнула головой, от чего роскошные бусы из жемчуга на ее длинной и тонкой шее брызнули во все стороны тускло мерцающими бликами, проникнув, казалось, и в самые дальние углы зала. – Срочно неси сюда шампанское и побольше!
Так и не решившись присесть, они стояли возле накрытого стола и молча пили шампанское, и напряжение, казалось, играло и поднималось со дна их взбудораженных душ, как пузырьки в бокалах. В какой-то момент Сережа почувствовал тяжесть в затылке: ему показалось, что на него положили пластиковый пакет со льдом, который холодил и обжигал кожу одновременно. Он резко оглянулся и перехватил тяжелый, остановившийся Анечкин взгляд, выражавший немой вопрос и снисходительное презрение. И такая сила была в этом взгляде, протянувшемся от Анечкиных глаз до Сережиных, что он невольно дернулся к ней, поставив полупустой бокал на столик.
– Куда, Скворец? – не поворачивая головы, тихо и зловеще спросила Лера.
– Я обещал пригласить Аню на танец, – было смешное ощущение того, что он как бы оторвал ногу от пола, собираясь идти к Анечке, да так и застыл с этой приподнятой в воздухе ногой.
– Стоять! – Лера кому-то улыбнулась, в знак приветствия пошевелив двумя пальчиками левой руки. – Стоять, Скворец… Взял шапманское, – медленно, с расстановкой, говорила Лера, – повернулся ко мне… Подошел ближе… Еще ближе… Не бойся, Скворец, я не кусаюсь… Еще, еще ближе… Вот так, – удовлетворенно сказала она, когда их колени соприкоснулись. – А теперь, медленно и спокойно, совсем как в кино, пьем на брудершафт… – Она ловко подвела свою тонкую правую руку под Сережину, дотянулась вытянутыми губами до фужера и выпила свое шампанское до дна…Подождала, пока Скворец, как всегда снисходительно звала она его, выпил свою порцию, и потянулась к нему влажными красными губами. А когда Сережа, неловко ткнувшись в ее сочные, пухлые губы, хотел было отстраниться, левой рукой крепко взяла его за затылок, легко притянула к себе и поцеловала долгим, чувственным поцелуем.
Когда они оторвались друг от друга и Сережа, не смея поднять глаз, отступил на шаг, все еще держа в руке легкий, пустой бокал, вдруг раздались дружные аплодисменты. Казалось, вся школа собралась вокруг них и восторженно наблюдала за поцелуем, вся – кроме одной пары глаз, растерянных и несчастных, на которую, кстати, в эту минуту никто не обратил внимания…
– И вот что, Скворец, – торжественно, громко, словно никого не было рядом, заговорила Лера Осломовская, – если я еще раз хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь увижу тебя с ней… Скворец, ты об этом очень сильно пожалеешь…
3
Снег выпал и остался лежать на мерзлой земле. Не каждый год так бывает. Случается, что и по три-четыре раза выпавший снег собьет с толку людей, особенно – ребятишек с санками и лыжами, дружно высыпающих утром прокатиться по первому снежку, а к обеду поднимется западный или юго-западный ветер и снега – как ни бывало. Лишь остаются грязные лужи в глубоких автомобильных колеях, да звонкая капель, падающая с шиферных крыш, совсем не радующая никого, как это обычно бывает весной.
Иван Иванович Огурцов стоит у кухонного окна, смотрит на необычайно светлый, заснеженный двор, и легонько барабанит пальцами по столешнице.
– Ваня, перестань стучать! – кричит ему из гостиной комнаты Матрена Ивановна. – Ну что ты так переживаешь, право слово? Так тебя, милый мой, надолго не хватит…
– И чего он не объявляется, паразит, я никак не пойму? – глухо ворчит Огурцов, на несколько минут оставив столешницу в покое. – Я же Люське все самым подробным образом объяснил – что и как надо делать… Ну, что здесь непонятного, а? Он ждет, чтобы приехали и повязали? Ну, так дождется, что приедут и повяжут… И явка с повинной просвистит мимо него, понимаешь, как кукушка мимо гнезда…
Иван Иванович отрывает взгляд от окна, смотрит на настенные ходики с кукушкой, криво усмехается и идет к Матрене Ивановне, вяжущей на спицах шерстяной носок.
– Успокойся, Ваня, – говорит жена. – От того, что ты здесь сердце себе надрываешь, ничего не изменится. Он парень взрослый, армию отслужил, сам поймет – что к чему…
– Он-то поймет, – шумно вздыхает Иван Иванович, – а вот следователь может и не понять. Повезло, что Виктор Горохов вести следствие назначен… Он у меня на практике был, парень хороший, совсем еще молодой, но ведь и у него сроки, – опять вздыхает Огурцов, наблюдая за тем, как мелькают спицы в проворных руках Матрены Ивановны. – Он и так нам с Николкой пару лишних суток подарил, а это в нашем деле, знаешь ли…
– Да уж знаю, знаю, можешь не рассказывать, – косится на переживающего мужа Матрена Ивановна. – Колька, он же шебутной, у него на дню – семь пятниц… Пообещал, а потом передумал, может такое быть?
– Как это – передумал? – нахмурился Иван Иванович. – Как – передумал! Он же не куль картошки со своего огорода пообещал, а потом передумал давать… Сама говоришь, что он уже не маленький, должен за свои слова отвечать… А то ведь я могу и наряд вызвать, они быстро и найдут, и наручники оденут. Только тогда он в суде совсем по другой статье пойдет, и будет ему светить не пять лет, а вся десяточка… Передумал он…
– Да это же я так, к слову сказала, чего ты взвился-то? – построжала голосом Матрена Ивановна. – Придет он, куда денется… Страшно парню, это же понятно… А от Люськи оторваться, когда до свадьбы считанные дни остались, легко ли?
– Об этом ему раньше надо было думать, когда за нож схватился, – недовольно ворчит Огурцов, меряя комнату шагами. – Больно смелые все стали, чуть чего – за ружья и ножи хватаются, совсем не думают о последствиях. Известно, дурное дело – не хитрое… А почему бы вначале словами не попробовать объяснить, тебе же для этого язык даден? Поговорить, разобраться во всем. Смотришь, проблема-то и рассосалась бы, и ножа там или двустволки никакой не надо. Так ведь?
– Да так, конечно, так, – вздыхает Матрена Ивановна.
– Нет, нож в руку и – на человека… Кто ему такое право дал? Он когда это вдруг решил, что ему можно? Всем нельзя, а ему – можно! Тоже мне, Наполеон нашелся…
– Ну, Ваня, не кипятись! – слегка повысила голос Матрена Ивановна. – Хватит, один уже лежит в Малышево с инфарктом, ты следом за ним хочешь?
– А-а, – махнул рукой Иван Иванович, – ничего я уже не хочу…
И в это время громко затрезвонил в прихожей телефон. От неожиданности они оба вздрогнули и переглянулись.
– Ну и вот, – с облегчением вздохнула Матрена Ивановна. – А ты переживал.
Положив планшет на стол, Иван Иванович молча уставился на переминающихся у порога Николку с Люськой. Надо сказать, что с той поры, когда видел Огурцов Николку в последний раз на кордоне у Михалыча, он сильно изменился. Запавшие щеки и без того худощавого лица, низко опущенные плечи, затравленный взгляд – все говорило о том, что внук Михалыча находится в крайней депрессии. Куда подевались раскованность движений, задорный блеск в глазах, вечная готовность ввязаться в любую ситуацию, если она хоть как-то задевает самолюбие Николки… Все это испарилось, выветрилось из него буквально за два дня, и Огурцов прекрасно понимает, что если оставить парня в таком состоянии – он легко может сломаться при первой же серьезной ситуации. А они, ситуации эти, предстоят ему теперь на каждом шагу. Именно поэтому он не стал упрекать Николку в медлительности и вообще повел себя так, словно ничего не случилось.
– Ну и что вы там, в дверях, застряли? – добродушно спросил Иван Иванович, грузно усаживаясь за свой изрядно обшарпанный стол, и открывая тяжелую дверку сейфа. – Проходите, садитесь… В ногах, сами знаете, правды нет.
Люська с Николкой переглянулись и дружно опустились на стулья. При этом Иван Иванович заметил, как Люська быстрым, коротким движением стиснула руку своего непутевого жениха… Молодец, девка, не бросила Николку в трудную минуту, не отделалась занятостью на работе или головной болью. Такая, пожалуй, дождется его из мест не столь отдаленных. А мы все ругаем молодых, мол, все они не так делают, не по нашенски…
Так думал Иван Иванович, между делом приготовив лист бумаги и шариковую ручку. Затем он вынул из планшета чистый бланк протокола и свидетельские показания городских охотников, снятые еще на кордоне. Освободив один угол стола от деловых папок, Иван Иванович пригласил Николку:
– Бери стул и пиши явку с повинной. Мол, признаю себя виноватым в том-то и том, произошедшем тогда-то и там-то… Укажи точный адрес, время и причину, по которой ты совершил… – Огурцов запнулся, но затем твердо договорил: – совершил убийство Ромашова Анатолия Викторовича… Пиши, пиши, я тебе буду подсказывать по ходу…
Когда явку с повинной оформили и Николка с облегчением перевел дыхание, вытирая рукавом взмокший лоб, Иван Иванович, внимательно перечитывая коряво исписанный косыми строчками листок бумаги, сказал застывшей на стуле Люське: