А папа посмотрел на бабушку и на маму и сказал с удовольствием:
— Ни на какое. Понимаете? В Москву нам теперь ехать незачем. Что там делать? Работы у меня больше нет, банк лопнул, вы это прекрасно знаете.
Папа встал из-за стола и принялся ходить по веранде, а мама и бабушка, как кошки, следили за ним глазами.
— Теперь мы будем жить здесь, потому что деньги быстро кончаются, а в Москве жить дорого. Прекрасно помню, что вы, милые дамы, возражали против покупки деревенского дома. Вам дачу в Черногории подавай. Зато теперь-то как хорошо! Мы будем жить в деревне. Чтобы сэкономить на бензине, будем ездить на великах. А потом вообще машину продадим. Ниву купим, вот. Не машина — зверь! Разведем большой огород… В школу Оля здесь будет ходить.
— Ура! — завопила Оля. — Тетя Ира добрая!
Действительно, учительница начальных классов в деревенской школе была очень добрая и красивая, не то что Олина учительница в Москве, похожая на старого накрашенного карлика с большими зубами.
— А я буду ходить по дворам, помогать, кому что надо. Может повезет, на лесопилку возьмут. А то песни могу петь на площади перед магазином. Ты, Дашенька, научишься плести лапти и валять валенки. Вы с Олей еще можете собирать ягоды. А Инессу Вадимовну посадим у магазина продавать ягоды, валенки и лапти богатым дачникам из Москвы. У нее вид жалобный, все покупать будут, бедную старушку поддержать.
Бабушка, считавшая себя девушкой, поджала губы.
— Ага, — сказала мама. — Тут уже был блаженный Пролетарий какой-то. А ты, значит, следующий? Блаженный Банкирий, что ли?
— Ничего смешного, Дашенька, — строго сказал папа и сел за стол. — Иди в Интернет, пока деньги на счете не кончились, и смотри, как лапти плести.
Мама хотела обидеться, но посмотрела в окно и удивилась:
— А это еще кто?
Собаки у Оли не было, и никто из обедающих не заметил, что под окнами возле крыльца стоит парень в брезентовой штормовке и в забинтованной руке держит большую бутылку с мутноватой жижей.
Папа тоже посмотрел на парня, не понимая, но встал из-за стола, вышел на крыльцо и поздоровался с парнем за руку.
— Чего ты, земляк? — спросил папа.
Парень застенчиво улыбнулся и молча показал папе бутылку.
— Чудной ты. Я по жизни не больно-то выпиваю и тебя в первый раз вижу, — сказал папа. — Иди своей дорогой, не обижайся.
Парень потоптался у крыльца и ушел. Папа сел обедать дальше. А Оля вспомнила:
— Пап, да это же с лесопилки, ты его в больницу возил, помнишь? Ну, мы на Первое мая приехали, только ужинать сели, а тут девушка прибежала, плачет, говорит, брат руку на пилораме порезал, а в больницу отвезти некому, потому что Первое мая, вечер и все уже никакие. Помнишь? А ты говоришь, да, конечно, отвезу, а бабушка говорит, отбивнушкиостынут, а ты говоришь, что же, пацану из-за моих отбивнушек без руки оставаться? Ну, помнишь?
— А! — вспомнил папа, посмотрел в окно и увидел, что парень идет обратно и вместе с ним идет дядька постарше, точно такой же и в такой же штормовке.
— Батю привел, — догадался Олин папа. — Ничего не попишешь, надо уважить.
И встал из-за стола, чтобы выйти на крыльцо.
— Митя, — очень четко сказала мама. — У тебя гастрит.
Папа вышел на крыльцо, поздоровался за руку с обоими и сказал:
— Не могу, братцы. Доктора не велят. Ты вот руку подлечил, а мне тоже организм подлечить надо. Никак не могу. К тому же (папа оглянулся на дверь) и сказал потише: — Дома жена с тещей.
Двое переглянулись и ушли.
Папа вернулся к столу.
— Митя, — опять очень четко сказала Олина мама. — Не вздумай пить вот это вот, что у них в бутылке. Спроси сначала, из чего у них оно.
— И есть ли разрешение санэпидемнадзора, — прибавила бабушка.
— Угу, — сказал папа. — И рекомендовано ли это программой Елены Малышевой.
Оля увидела, что двое в штормовках опять идут к крылечку, а с ними идет…
— Папа, это же дядя Леша Осипов! — обрадовалась Оля. Она давно хотела познакомить папу с дядей Лешей, ей казалось, что они подружатся. — Это же папа Святослава, Аньки и Машки! У них самый красивый дом с башенками и балкончиками, резной, прямо теремок, и всегда навалом живности, даже лисенок однажды жил, и дядя Леша мне разрешил его погладить! Ну, я тебе столько раз рассказывала! Папа!!!
Папа в третий раз вышел на крыльцо.
— Прости, хозяин, одичали они на своей лесопилке, — говорил дядя Леша. — Пришли спасибо говорить, а сами молчат, как упыри. Нет бы сказать по культурке — выпьем, мол, Дмитрий Маркыч, за здравие раба Божьего раздудуяАнтония и за его трудовую руку, которая уцелевши, Дмитрий Маркыч, только благодаря твою человечную отзывчивость.
Папа опять поздоровался за руку, теперь уже с троими, и, обернувшись в дом, крикнул нарочно густым басом:
— Дарья! Накрывай в беседке!
А в калитку уже входила тетя Марина, дяди Лешина жена, мама Святослава, Машки и Аньки. С миской горячей картошки и банкой огурчиков.
— Вот молодцы, додумались среди бела дня людям на голову свалиться, да без закуски… Оляна, а ты что не заходишь, у нас котята новые подоспели…
Новые котята! Тут одного котенка за всю жизнь не выпросишь, а в деревне старых, весенних котят еще толком не раздали, и тут уже новые… Вот жизнь в деревне, вот везуха!
Поговорить с тетей Мариной вышла и Олина мама, и скоро все, кроме бабушки, уже сидели в беседке под сосной.
— А мы теперь всегда здесь жить будем, — сказал папа. — Накрылся мой банк бордовой шляпой…
— Да! — похвасталась Оля. — Мы с мамой будем лапти плести, а папа по дворам ходить помогать или песни петь у магазина…
— Ой, да прям… — махнула рукой тетя Марина. — Да вас хоть щас на пилораму возьмут! Или в школе работать можно. Вы же и иностранный, и алгебру, и информатику… Работы хоть отбавляй! Это кто делать ничего не хочет и не умеет, говорит, что в деревне работы нет.
— Точно, — кивнул дядя Леша.
Заговорили про всякие болезни, кто как резался, ранился или ушибался, про состояние районной больницы, починку моста и водонапорной башни, и дядя Леша вдруг решил:
— Тебя, Дмитрий, в президенты двигать надо. Не голова, а дом советов. И совесть на месте.
— Кто ж за него скажет? — серьезно спросил Тошин папа.
— Я скажу. Ты скажешь. Ира Вовина, учительница. Вова Ирин, тракторист. Баба Валя из церкви. Баба Валя Пиратская тоже. Надя-магазин. Ты, Тоша, скажешь, и Танюха твоя. Комаровы с того края. Мои — все целиком. Пилорама — вся за тебя. Да все скажут. И ты президент.
— Президентом не хочу, — сказал папа. — Хлопот много. Страна большая. Вот одной деревни — это да, годится. Нет, лучше царем! — решил папа. — Царем согласен. Царем деревни.
— Царем родиться надо, — подсказал Тоша.
— Это всей России царем родиться надо, — серьезно сказал дядя Леша. — А одной деревни — можно и путем голосования.
— Собрание, значит, надо устраивать, — сказала тетя Марина.
— Можно с подписным листом по дворам пройтись, — придумал Тоша, он совсем осмелел и говорил теперь складно и хорошо. — Если большинство согласно, то будете, дядь Мить, вроде как председатель сельсовета. Даже главнее! Вас, считайте, народ выбрал, а Борман предом стал, потому что никто вообще ни за кого голосовать не ходил.
Все замолчали, вспоминая местное начальство по кличке Борман, потому что он был похож на Бормана из старинного фильма про семнадцать мгновений весны.
— Хапуга этот Борман, — сердито сказала тетя Марина. — Соглашайтесь, Дмитрий Маркыч. Борман будет думать, что он начальство, и ладно. А на самом деле все вас слушаться будут.
— А я? — спросила Оля. — Я тогда буду принцесса?
Все засмеялись.
— Нет, — серьезно сказал папа. — У выбранного царя родственники остаются простыми людьми, но они помогают царю работать, а его подданным — жить.
Но Оля сделала все-таки папе крутую корону из коробки от чайника и цветной бумаги.
Мама и бабушка ждали, что сейчас папа скажет, что пошутил, и все поедут в Москву.
Но папа и не думал никуда ехать. Он выключил все мобильники, надел старые джинсы, клетчатую рубашку и целыми днями возился во дворе или в сарае, что-то пилил, строгал, по вечерам смотрел на компьютере старые фильмы и вообще прекрасно себя чувствовал. Приходили Тошин папа, дядя Леша Осипов и другие местные дядьки, вместе с папой они считали, сколько стройматериалов надо для ремонта старой водокачки и как самим, без ворюги Бормана, починить дырявый асфальт и аварийный мост.
В четверг в переулок въехала большая черная машина. За рулем сидел водитель в костюме и рубашке. Он привез полноватого дядьку в майке.
— Девочка, это деревня Новая Дордонь? — сердито спросил дядька в майке. — Живет у вас Ханин Дмитрий Маркович?
— Это мой папа!
— Проводи меня к нему. Скажи, мол, Проклов приехал.
— Папа сейчас не может. Он теперь царь. Ведет прием подданных.
— Не шути, деточка, — добрым голосом сказал дядька. — Я все бросил, четыреста верст за ним скакал…
— Ладно, сейчас, — согласилась Оля.
В открытое окошко было слышно, как две старушки жаловались папе:
— Дачники в августе месяце каждый год бросают котов, так эти коты дичают, в стаи собираются, в банды, вечером на улицу выйти страшно… У Петровых в прошлом году провода срезали… Надо решение принять, указ выпустить — котов одних не бросать!
Проклов вышел из машины. Он был в обрезанных по колено джинсах и «кроксах» на босу ногу.
Когда Проклов вошел в избу, папа сидел на печи в разноцветной картонной короне, завернувшись в пестрое одеяло.
— Ага, ну да… — сказал Проклов про корону, не очень-то удивившись. — Я к тебе напрямик, без реверансов… Как услышал, что твой банк гавкнулся — дух захватило… Вот, думаю, само в руки плывет… Надо Ханина к нам в холдинг заполучить. Неделю тебе названиваю. А у тебя телефон отключен… На почту пишу — ни гу-гу…
— Мы не пользуемся мобильными, — пожал плечами папа. — Тут все друг от друга в шаговой доступности. В случае крайней необходимости — прекрасно работает синичковая почта, действует гораздо быстрее голубиной.
Проклов понимающе сказал «Хе-хе», но вид у него был взволнованный.
— Я, Митя, человек простой, ты знаешь, — предупредил Проклов. — Не уйду, пока не согласишься, — решил он и крикнул своему лысому водителю в окно: — Валерий, паркуйся аккуратно, мы с ночевкой.
Тот молча удивился и стал устраивать свою черную машину под кленом бабы Вали из храма.
— Приступай, Митя, хоть щас… — упрашивал Проклов. — Мы с тобой горы свернем…
Потом папа и Проклов долго разговаривали, потом сходили искупаться, потом Проклов и Валерий обедали вместе со всеми…
А на прощанье папа сказал Проклову:
— Мост надо ремонтировать, да и водокачка на ладан дышит… Вот тут и крутись…
Наутро папа снова включил свои мобильники, они трезвонили все время, и по ним он отвечал непонятное — какими-то сокращениями или цифрами, а то вообще по-английски и по-немецки…
А еще через день встал в шесть утра, сделал зарядку, побрился, упаковался в костюм с галстуком, побрызгался одеколоном и поехал в Москву работать в совете директоров какого-то там чего…
Отъезд Оли в город наметили на двадцать девятое августа…
— Ладно, — решила Оля. — Приедем снова в конце мая. Всего-то девять месяцев потерпеть. Ведь папа царь деревни. А царь должен хорошо зарабатывать, чтобы о своем народе заботиться.
Хокку
— Это несправедливо, — тихо сказала мама.
Она часто так говорила. Например, когда на региональную олимпиаду по географии послали Чаусову. Городскую олимпиаду выиграл Егор, и было ясно, что на регион ехать ему, но Чаусовы родители купили директрисе Ольге Игоревне турпоездку в Скандинавию. А мама Егора могла подарить только электрический чайник из Ашана, и тут уж упирайся не упирайся.
Теперь мама опять сказала:
— Это несправедливо.
Егор не знал, о чем она. И смотрела она не на него, а куда-то вбок и вниз. Потом она поежилась под одеялом, устраиваясь поудобнее на левом боку и закрыла глаза.
Егор понял, что читать она больше не хочет, и пока он читал, она не слушала его, а думала про несправедливость.
Егор отложил книжку. В палате было довольно тепло, а Егор все равно зяб. Город за окном казался игрушечным, бело-меховым от снега. Брякнул мобильный. Егор посмотрел на него с ненавистью и выключил звук. Но мама даже не открыла глаза. «Полем иду до метро. Сзади крадутся собаки. Не оглянусь, знаю без них, что январь». Дмитрий Андреевич. Мама ходит с ним в походы. А куда еще идти? Дома у мамы — Егор и бабушка, а у Дмитрия Андреевича — жена и дети. Жена тоже иногда шлет маме эсэмэски.
От них мама краснеет и плачет, а бабушка сердится: «Не можешь ты себя поставить, как следует… Мокрая курица, противно смотреть…»
Егор спрятал мобильный с выключенным звуком еще и под подушку, чтобы не гудел, не вибрировал, не мешал маме спать.
И тоже уснул.
Когда он проснулся, мамы уже не было. Совсем не было — вместо ее высокой кровати на колесиках было пустое место с маленьким клочком пыли.
Бабушка обнимала Егора, сильно пахла духами и плакала, теплые слезы попали Егору на лицо и руки. Было противно.
Егора пригласила в кабинет мамин лечащий доктор Велта Яновна.
— Твоя мама была светлым и очень мужественным человеком, — сказала она. — И я уверена, что ты тоже такой. Если что, обращайся ко мне. Звони смело в любое время за любой помощью.
Она дала Егору большую визитку — крупные темные буквы на плотной серой картонке. Это потому что чаще всего у Велты Яновны лечились старые люди, и надо было, чтобы они могли разглядеть телефон доктора сразу, без очков.
— Спасибо, — сказал Егор.
— И помни, что Бог тебя видит, никогда не оставит и приготовил для тебя много чудес.
— Велта Яновна, вы же врач, химию с физикой изучали. Бога нет.
— У нас в храме все священники или физики, или врачи, — улыбнулась Велта Яновна. — А хочешь, летом заберу тебя к своим, на хутор в Латвию? Там озеро, и ребята есть хорошие. Подумай. Словом, звони, и я тоже буду тебе звонить.
В коридоре дожидалась бабушка. Увидев Егора, она снова заплакала, перекосив лицо, и Егору опять стало противно.
Дома пили чай с бабушкой и Борисом Генриховичем, другом бабушки. Бабушка воняла духами и стонала, а Борис Генрихович подавал ей таблетки и водичку. Потом он спросил:
— Туда сообщила?
— Через мой труп, — железным голосом учительницы сказала бабушка и стала стонать дальше.
— Не глупи, Тамара, — нахмурился Борис Генрихович и сердито посмотрел на нее светлыми глазами навыкате. Борис Генрихович работал часовщиком в Доме быта, и с такими глазами ему было удобнее разбираться в мелких деталях. — Вон, наглупила уже…
Борис Генрихович глянул на Егора и покачал головой. Он словно сердился на бабушку за то, что все кончилось так. Как будто он надеялся до последнего, что как-нибудь обойдется, а вот не обошлось, и от этого он удивился и рассердился.
— Сообщай по-быстрому, — сердито сказал он. — Хватит уже…
Егору было холодно. В своей комнате, вернее, в их с мамой комнате, в своей половинке за икейскими полками, он закутался в плед и стал думать — про маму, про Велту Яновну и про Бога.
Егор понял, что с мамой реально плохо, когда бабушка стала ходить в церковь. Раньше бабушка туда никогда не ходила, а когда видела священника по телевизору, говорила «наел пузо, патлатый» или «да на нем пахать надо». Первый раз в церковь она взяла с собой Егора, и там священник, очень худой и коротко стриженый, устало попросил ее стереть с губ помаду прежде чем целовать икону. Однажды принесла из магазина много сладостей, фруктов и сыр. А когда Егор хотел открыть пачку пастилы, замахала руками: не трогай, это в церковь…