Бабушка носила Богу сладости, чтобы мама выздоровела.
Но Бога нет, есть еще кто-то, могучий и несправедливый, кого не умаслишь никакой там пастилой.
А Велта Яновна верит в Бога, хоть и врач.
Велта Яновна высокая, седая, совсем не накрашенная, а выглядит гораздо моложе бабушки. Егор подумал вдруг, что если бы вместо бабушки у мамы была Велта Яновна и говорила бы маме, что она светлый и мужественный человек, то мама бы не заболела. Жила бы себе и жила, долго и счастливо. Мама заболела потому, что время бежало все быстрее, а мечты совсем не успевали сбываться. Мама любила все красивое и веселое, умела из старой одежды делать новую. Она работала в досуговом центре, к ней приходили учиться плести кружева, выращивать цветы, печь пироги, варить мыло, пахнущее травами и морем… Мама любила веселое и красивое, море, котят и щенков, а жизнь показывала ей грустное и тяжелое — папа Егора погиб, когда Егор еще не родился, денег никогда не было, мама готовила и шила на заказ, животных дома не разрешала бабушка, а купаться ездили в Серебряный Бор.
Мамин мобильный брякнул у Егора в кармане. Пришла эсэмэска. «Зимний рассвет смотрит в лицо. Не опущу головы — не стыдно вымаливать чудо у неба», — прочитал Егор.
Захотелось выплюнуть эти стихи, как будто противным комком они лежали у него во рту. Выплюнуть стихи и выкинуть мобик. Но он написал в ответ: Мама умерла. Не эсэмэсьте больше.
Нажал «отправить». Выключил мобильный. Лег на бок. Было холодно. Он подтянул колени к животу и крепко зажмурился.
За стеной бабушка и Борис Генрихович спорили из-за какого-то Алгая.
На кладбище было солнечно. Бабушку окружали крашеные старухи, и Борис Генрихович поддерживал под локти.
— Видишь, видишь? — услышал Егор шепот бабушки. — Нету, нету… Зачем сообщали… Я знала, знала…
Из школы не было никого, даже Пашки Александрова. Это потому, что холодно очень и среда, по средам у Пашкиплатные занятия, нельзя пропускать.
Незнакомая девчонка в ушанке и мохнатых сапогах положила на могилу огромный букетище роз и топталась отдельно от всех. Вид какой-то деревенский, в тулупе… Зато тепло… Некрасивая. Глаза светлые, но раскосые и сидят широко, врастопырку. От этого взгляд удивленный. Типа — «да что вы говорите»! Тоже, наверное, училась у мамы печь пироги и выращивать цветы.
Дмитрий Андреевич пришел позже всех, опоздал, с охапкой белых цветов, в длинном черном пальто нараспашку. Он снял шапку, и легкий снежок стал путаться в его волосах. У Дмитрия Андреевича тряслись руки и голова. А на лице отдельно трясся и прыгал подбородок. С цветами в руках он подошел к свежей могиле и сперва встал на колени, а потом начал моститься у могилы, как будто собирался лечь спать. Все смотрели и не знали, что делать. Но он полежал немножко и встал.
Мама останется тут, на далеком краю огромного кладбища, ее круглоглазое лицо на большой фотографии будет заметать снег, а Дмитрий Андреевич погорюет и пойдет жить дальше, праздновать Новый год со своей семьей, ходить в походы, петь под гитару задумчивым голосом простые душевные песни про любовь и дружбу…
И это будет несправедливо.
Егор потрогал острую заточку в правом кармане.
Девчонка в мохнатых сапогах и ушанке, не отрываясь, смотрела на него.
Вот она моргнула своими растопыренными глазами, точно решившись, и подошла к нему.
— Ты меня не знаешь, — странным быстрым говорком, пропуская, проглатывая гласные, заговорила она. — Я вместо отца. У него нога сильно сломана — упал на стройке на своей. Получил телеграмму — как ехать? И мама тоже — не езди, куда ты с гипсом, и расстроишься там. А как не ехать? Получится, что ему все равно. А ему не все равно. Я говорю — давай я поеду, паспорт есть, ехать можно. Отец говорит — правильно, молодец… Билет мне купил и велел, чтобы цветы…
— Какой еще отец?
— Твой. Наш, — удивленно ответила она.
А Егор не удивился. Он сказал:
— Ты что-то путаешь, девочка. Мой отец в речке утонул, когда я еще не родился.
— Это наврали все! — сердито крикнула девчонка. И снова заговорила тихо, скороговоркой, чудным нездешним говорком. — Он тебе сам расскажет. Это твои прятали… У тебя бабушка такая очень… А я всегда знала, у папы фотки есть. Мы тебе посылки слали, а они обратно к нам в Алгай… Ты меня не знаешь, а я твоя сестра. Вот, у нас с тобой даже уши одинаковые.
Она быстро сдвинула ушанку и показала Егору крепкое круглое ушко.
Дмитрий Андреевич уже отряхнул брюки от снега и уходил с кладбища. Теперь надо было его догнать. Перегнать даже, потому что со спины — западло.
— Отстань от меня, девочка, — сказал Егор. — Шапку поправь, простынешь.
И увидел, как у нее дрогнули ресницы.
Она отошла в сторону.
— Это кто? Из школы? — жадно спросила бабушка, перестав стонать.
— Да, — сказал Егор, глядя вслед Дмитрию Андреевичу, и быстро пошел за ним.
Надо попасть в тюрьму, потом в армию… Берут в армию-то после тюрьмы? Не лохонуться бы… Надо попасть куда-то, где нет бабушки и ее крашеных старух… И раньше-то жить было трудно — в школе ЕГЭ, а дома мама с другом Дмитрием Андреевичем и бабушка с другом Борисом Генриховичем…
Но и теперь легче не будет… Надо куда-то деваться…
Егор так замерз, что ему было странно, почему внутренности не гремят, как ледышки, когда он идет.
— Дмитрий Андреевич!
В черном пальто нараспашку, в расстегнутой на груди рубахе, Дмитрий Андреевич обернулся и глядел сквозь слезы на Егора, не понимая, кто это, и не чувствуя холода. Но вот он разглядел заточку у Егора в руке и улыбнулся радостно, как будто только ее-то ему и не хватало. Дмитрий Андреевич широко шагнул навстречу острой заточке.
— Егор! — раскосая девчонка бежала по снегу что есть силы, протягивая ему мобильник. — Тебя!
Все обернулись на нее и остановились.
Она протянула ему мобильник. Он был теплый, как живой.
Через тридцать секунд Егор опустил трубку и привалился к сугробу, чтобы переварить услышанное.
Он очень устал.
Девчонка села на сугроб рядом с ним.
Бабушка, Борис Генрихович, крашеные старухи и напрочь сумасшедший Дмитрий Андреевич стояли поодаль, молча, не приближаясь.
Девочка сердито посмотрела на них, пошевелила плечами в тулупе и обняла Егора одной рукой. От рукава с торчащей овчиной пахло теплым травяным дымом, далеким краем, где все не так, как здесь.
Егор увидел, что заточка давно выпала из его руки и валяется в снегу.
Девочка помолчала и сказала деловито:
— На восьмичасовом поедем, значит. Родня в Балаково встретит, а там уж часов пять всего на машине, и — Алгай… — Подумала и вздохнула: — Ух и страшная эта Москва…
Платон
— Он же противный! — сказал Платон.
Полина в коридоре шнуровала кроссовки. Рядом стоял рюкзак. Она отправлялась на съемную квартиру, жить вместе со своим бойфрендом Питом, начинать самостоятельную, новую жизнь.
— Ужасно противный, — повторил Платон.
— Сам ты противный, — засмеялась Поля и два раза почесала Платону макушку. — Пит — молодец. У него есть мечта — поехать в Японию. И ради своей мечты он работает на трех работах. А еще он простил своего отца.
— Как это? За что?
— Не знаю. Там у него с отцом что-то… То ли бухарь, то ли бросил их, когда Пит мелкий был… Короче, Пит пригласил своего отца в кафе и сказал, что его прощает, и они пожали друг другу руки. А простить, между прочим, это реально круто! Это — сила духа.
И Поля перед зеркалом стала мазаться блеском для губ.
Мама вышла в коридор, веселая, с добрыми глазами. Она посмотрела на Полю, ладную, в короткой кожаной курточке и белых кроссовках, и ей стало еще веселее.
— До чего же ты хорошенькая, а, дочуня? — она обняла Полю. — Время-то как пролетело… Заходите с Петенькой к нам почаще. Да, и позвони сегодня, расскажи, что там за квартира, какие соседи…
Поля послала Платону воздушный поцелуй и ушла. Мама вздохнула, улыбнулась и заметила Платона.
— Что нос повесил? — она звонко чмокнула его в щеку. — Выросла сестра, ничего не попишешь. И ты скоро вырастешь. Не грусти, помогай давай.
И стала вытаскивать из кладовки пылесос.
А Платон пошел на кухню, сел у окна и стал придумывать себе мечту.
Мечты у Платона были, но не такие, чтобы работать на трех работах. Например, чтобы лето длилось долго, пока не надоест, а зима, только, чур — со скрипучим снегом и солнцем, без слякоти — наступала бы недели на две. Или чтобы все собаки стали пуленепробиваемые… Или чтобы не было бедных и богатых, или хотя бы чтобы богатые меньше воображали… Такие мечты… Тут хоть на десять работ устройся, что толку? Да и куда возьмут, когда тебе одиннадцать только через полгода?
Мама включила пылесос — убирает в Полькиной комнате и радуется, что переедет туда вместе со своим тренажером и хулахупом и ей не надо жить в одной комнате с папой.
Надо кого-нибудь простить, чтобы круто, чтобы сила духа… Папу, что ли, простить? А за что?
Вот бы папа был какой-нибудь плохой или просто чудной, как у Лехи Еременко? Папа у него художник с вот такой бородищей — то веселый и нормальный, берет пацанов в музей и классно рассказывает про картины, то вдруг — раз и начинает бухать по-черному, так что Леха говорит: «Папан опять в трэш вошел».
Или вот бы папа куда-нибудь от них девался, как у Лейлы… Он приезжает к школе на машине и долго ждет, пока она выйдет, чтобы ей что-нибудь подарить, а Лейла тонким голосом говорит: «Мне не нужно от вас ничего».
Вот если бы папа был какой-то такой, то Платон мог бы его простить…
Платон пригласил бы его в «Корзиночку»… Да в какую «Корзиночку», это кондитерская для девчонок, пригласил бы его в бар «Пиранья» и сказал бы…
Пылесос умолк, и Платон услышал, что пришел папа, переобувается в коридоре, моет руки...
Но Платонов папа никогда не бухал или никуда не уходил. Он все время работал, на майские придумывал походы и путешествия по красивым местам, дома что-нибудь чинил, мог из старой вещи сделать новую, а когда мама отправляла его в магазин купить что-то одно, например масло или морковку, накупал так много еды, что лопались пакеты…
Полгода назад папа потерял работу, и мама стала говорить ему — «вы, сэр».
Конечно, вы, сэр, не прочь бы поужинать.
Счастливая Полька… Девятнадцать уже… Паспорт… Куда хочу, туда иду… Замуж, в поход, на съемную квартиру… А Платон сиди тут, слушай, как мама говорит папе «сэр»…
Папа вошел на кухню с пачкой гречки в руках, и Платону показалось, что он уменьшился, потому что сутулится или просто похудел, папа стал какой-то старый, давниший, как музыка из фильма «Бумер»…
Папа увидел Платона и постарался подмигнуть ему повеселее, но не очень получилось.
Прощать его было совершенно не за что.
Тогда Платон подошел к папе и обнял его.
Ангелы и пионеры
— Лидия Евгеньевна точно знает, что Бога нет, — сказала Катя и стала качаться на качелях, задумчиво притормаживая пяткой.
После школы мы всегда заходили на эту детскую площадку, если надо было что-то обсудить.
— Почему? — спросил Дамир.
— Потому что она не боится. Знает, что ей ничего не будет за Корочкина. Ни от директора, ни в загробной жизни. А нам отец Владислав на законе Божьем говорил, что если за плохие поступки на земле не наказали, то на небе уж точно пополной выдадут.
— Если бы Лидия пацаном была, я бы с ней быстро разобрался, — сказал Дамир.
Дамир немножко нерусский и вместо закона Божьего ходит на кун-фу.
— Может, она уже один раз умирала и точно знает все про загробную жизнь? — Катя медленно, оставляя борозду от ботинка в песке, качалась на качелях.
Мы молча вспомнили, какая Лидия Евгеньевна большая и розовая. Ни на призрак, ни на привидение, ни на человека, который когда-то болел и ненадолго умер, она не была похожа.
— Надо подговорить отца Владислава, — предложила Катя. — Пусть он идет к директору. Отец Владислав добрый и умный, директор его послушается.
Отец Владислав ведет уроки закона Божьего. В нашей школе учатся его дети — Авплексидонт, Евплаксиозавр,Феофилакт и близняшки Христофор с Ксенофонтом.
— Отцу Владиславу некогда, — сказал я. — Он всегда спешит. «Ну, чадушки, давайте скоренько…»
— Конечно, спешит, добрые и умные всем нужны…
Опять помолчали.
Лидия Евгеньевна по русскому всегда чморила Митьку Корочкина. Когда ругают не тебя, а кого-нибудь другого, это, в общем-то, даже приятно — сидишь себе, типа ты «в домике». Но когда Лидия Евгеньевна начинала ругать Митьку, это было ужасно противно, и лично мне где-то между горлом и животом становилось так плохо, как будто тащишь что-то очень тяжелое, только еще хуже.
Все обычно сидели и молчали, только Катя, Дамир и я переглядывались, и новенькая, Женя Восьмерчук, отвернувшись к окну, быстро-быстро перебирала железные кнопки на своей джинсовой рубашке.
Митька всегда позже всех сдавал деньги — на шторы, на цветы или на уборщиц.
— Корочкин, ты один деньги не сдал. Стыдно, Корочкин. Тебе школа бесплатные завтраки дает, ты бесплатник и никогда деньги на нужды класса сдать не можешь. Может, тебе в другую школу перейти? В сто четвертую?
В сто четвертой школе учились тормознутые в одинаковых куртках и с открытыми ртами.
Когда она так говорила, даже со спины (Митька сидел впереди) было видно, что он хотел бы умереть прямо сейчас. Митька вставал за партой и обещал, что принесет деньги в понедельник, когда маме дадут зарплату.
У Митьки была только мама, а кроссовки для физры были такие старые, что у нас дома их бы уже сто раз в помойку выкинули.
Сегодня Лидия Евгеньевна опять спросила про деньги, и Митька опять встал за партой и, опустив голову, стал говорить, что маме задерживают зарплату, а спина у него была такая ужасная, что мы втроем переглянулись — надо что-то делать.
— Надо родителям сказать, — решила Катя и встала с качелей.
— Надо, чтобы они деньги дали, за Митьку сдать, — согласился я.
— Он не возьмет. А от нас за него Лидия Евгеньевна тоже брать не захочет. Или мучить его еще хуже будет, — догадалась Катя.
— «Родителям, родителям»… — передразнил Дамир. — Работу найти надо — и нам, и Митьке. По одиннадцать лет всем, здоровые лоси…
— Не лоси, а лоси…
— Старикам в магаз или в аптеку сгонять можем? Можем! — стал придумывать Дамир. — С мелкими посидеть, если родичам оставить не с кем, а им в клуб там охота или с друзьями затусить? Можем с мелкими побыть? Можем! Если, например, кто с утряка в выходной поспать хочет, а у него, скажем, псина есть, псину на прогулку вывести можем? Можем!
— Это пока мы сколько надо насобираем, медленно очень получится.
— Ничего. Зато у нас будет свой фонд дружбы и помощи. А про Митьку надо еще придумать что-нибудь. Надо с родичами посоветоваться.
И мы пошли советоваться с родителями.
— Ай, стыд… — сказали папа, мама, тетя, двоюродный брат и бабушка Дамира. — Куда катимся?
— Они что, эти шторы жуют, что ли? — спросила Катина мама, хозяйка колбасного цеха. — Только что вроде собирали.
— Это не на шторы, а на уборщиц, — сказала Катя.
— Щас подарим ей моющий пылесос,— решил Катин папа, водитель «газели» с фирменным знаком маминого колбасного цеха. — А если дальше докапываться до пацана будет, мы ее саму пропылесосим по самое «не могу».
И Катины папа с мамой засмеялись.
А мой папа спросил:
— Ну и цена вопроса? Давайте сдадим за него деньги, и дело с концом.
Сделать кому-нибудь что-нибудь полезное за деньги в этот вечер ни у кого из нас не вышло.
Русский назавтра был вторым уроком. Нарядная и розовая, похожая на ветчину с красным накрашенным ртом, Лидия Евгеньевна ходила вдоль доски и диктовала красивые предложения про любовь к родине.