– А почем нынче эвтаназия? – спрашиваю я – я не умею петь и слов не знаю.
– В Швейцарии, в хорошей клинике, – тридцатка или типа того, – в паузу отвечает Лиза. И опять поет.
– А что случилось? Зачем ей эвтаназия?
– Говорит, жить незачем и не хочется… Аргумент, да? А кому хочется-то? Эх… – и поет дальше.
Чучело Русской зимы пылает с широкой глупой улыбкой на круглом румяном лице и сгорает, корчась, дотла, летит в вечереющее небо пепел, и сладко пахнет паленой соломой.
Миша и мальчик уже совсем помирились, кидают палки дворнягам…
Лиза мирно обнимает Зою Абрамовну и Бориса Михайловича, заботливо поправляет пенсионерскую кепку с ушками на голове у старика.
– А знаете, – голосом доброй учительницы заводит она, – какой у древних славян был интересный обычай? В этот день древние славяне брали вот так вот своих стареньких родственников, привязывали крепко к саночкам и с песнями спускали с горки на речку, где лед потоньше. Абрамыч, ты когда последний раз на санках каталась? – деловито спрашивает она.
– Лиза, да что с тобой сегодня? – пытается построже спросить Зоя Абрамовна, но понимает, что ничего не поделаешь.
– Так, Мухаер, Мухабат, Юра… Санки давайте…
– Лиза, вы меня удивляете, – пытается возражать Борис Михайлович. – Вы же взрослый человек…
– Если вы будете слушаться, мы вас даже привязывать не будем, – обещает Лиза и спрашивает меня: – Или лучше их зафиксировать все же?
Обернисьев смотрит на Лизу с ужасом и восторгом, как на пожар или иное стихийное бедствие, которое, вообще, очень страшное, но пока еще не касается его впрямую. Он о чем-то думает. Что-то происходит в его кудлатой седеющей голове, которая слишком высоко от земли.
Зоя Абрамовна и Борис Михайлович пытаются протестовать, но Лиза, Миша, Елисей и «челядь» настойчиво упихивают их в санки, все смеются…
– Бабушка, ну ты же настоящий бионикл! А им ничего не бывает…
– Надо, мама, это бодрит, это молодит, тонизирует, я в журнале читала, что это полезно, была передача Малышевой специально про пользу санок, – смеясь, гонит пургу Лиза…
– Лиз, ну ты чего? Лед тонкий… – пищит Мглова-Дронова.
– Ноу пэник, внизу еще пятьдесят метров до воды, – тихо, по секрету успокаивает Лиза.
– Лиза, я тебя в последний раз предупреждаю. – Зоя Абрамовна пытается говорить строгим, железным голосом, как давным-давно, когда Лиза была маленькой уставшей девочкой, безраздельно принадлежавшей матери, любительнице модных кофточек, поклонников и тусовок. И этот железный голос из размалеванных пунцовой помадой уст старухи, усаженной в расписные сани для торжественного утопления, звучит так трогательно…
– Мама, спокойно, утонуть в Москве-реке на Масленицу, под песни родных и друзей – это далеко не самое страшное, что может произойти с человеком. Это прекрасно, это красиво, это редкое везение… Ну? Давайте-ка для разгону… Так! Держитесь крепче! Ребята, запевай!
Все опять поют и двигают санки туда-сюда, взад-вперед для разгону, и вот уже они летят по косогору, снега мало, санки скачут лишь бы как, Зоя Абрамовна и Борис Михайлович едва не вываливаются на кочках…
Мы стоим на косогоре, глядя на простор и реку внизу. Зоя Абрамовна и Борис Михайлович помогают друг другу подняться, отряхнуться, смотрят на нас, машут кулаками, посылают проклятья…
Лает собака, пахнет костром и сырой землей.
Если закрыть глаза, кажется, что это та же собака, которая лаяла в детстве, когда среди ночи ты просыпался на миг под шорох утихающего дождя в саду…
– Фиговенькие из нас язычники, – говорит Лиза. – Еще хуже, чем христиане…
– Я все понимаю, – сказала Лиза Дикаревич своей приятельнице Мгловой-Дроновой.
После обеда в Прощеное воскресенье они уединились в Лизином «нижнем кабинете», уютной квадратной комнате окном в сад.
– Вернее, я не понимаю ничего. – Лиза закурила и протянула Мгловой коробочку сигариллок. – Это какой-то бред. Можешь ты мне объяснить, что случилось? Отчего у тебя такие дикие намерения?
Закурила и Мглова. В комнате было много детских рисунков и поделок – известная и чрезвычайно положительная бизнесвумен Лиза состояла благотворительницей и попечительницей школ и приютов, и дети дарили ей подарки.
Мглова пыталась собраться с мыслями, чтобы честно и толково объяснить Лизе, что случилось. С чего же начать? Тщетно стараясь сосредоточиться, она долго смотрела на большую, толсто нарисованную яркими красками картинку «Поклонение волхвов» – ослика было невозможно отличить от собаки, и поклоняться вместе со старцами пришла целая толпа зверей: какие-то зайцы, ежики и лягушата, разве что не Чебурашки… Раньше Мглова умилилась бы всем сердцем, теперь даже не улыбнулась. Еще бы, портативное средство для профилактики простатита не может умиляться, на то оно и средство, а не человек. Что-то изменилось в ней непоправимо, исчерпалось, иссякло...
Видишь ли, Лиза… Мне все отвратительно. Жить невозможно. Хорошо бы пойти в камикадзе, во взрывницы, но без всякой идеи, просто от отвращения к жизни и людям и чтобы поскорей подстрелили, сняли из винтовки, или взрывом разметалось бы тело в лохмотья. Не будет ничего, за одними унижениями придут другие, еще более лютые, это бездна, из которой не выбраться. Бога нет, «он пропал без вести», а у его угодников непроницаемые лица налоговых инспекторов…
Я не из тех, кто хочет всё и сразу.
Я хочу хоть чего-нибудь хоть когда-нибудь.
Но не будет больше ничего.
Мглова так и хотела сказать, но боялась расплакаться или что Лиза ее не поймет, как сытый голодного. Лиза плотно окружена обожанием и счастьем, и вон какая она вся холеная, с розовой гладкой кожей и прекрасными волосами, наряженная во все авторское, штучное, ручной работы.
Мглова молчала, глядя на картинку и стыдясь своей худобы, сутулости и грошовой одежды с распродажи в «Эйч энд Эм», а Лиза терпеливо глядела на нее.
– Холдинг только что перевел деньги Толе Четвертову, – сказала наконец Лиза. – Он снимает фильм, возникли финансовые сложности, попросил помочь перекрутиться, чтобы не простаивать. Там в разы больше, чем тебе нужно. Теперь тебе придется у него обратно кусочек денег попросить. – Лиза улыбнулась красивыми зубами.
– Я не знаю Толю Четвертова, – соврала Мглова и испугалась, что покраснела.
– Знаешь ты его прекрасно.
– Как режиссера, конечно, кто же его не знает.
– Вот пусть поучаствует в жизни людей не только фильмами, – решила Лиза. – А то ишь, выразитель поколения…Толя очень славный парень, никакого чванства. Так что давай так – я ему позвоню и предупрежу, что тебе нужны деньги и что ты ему позвонишь. А ты скажешь, сколько тебе надо. Только не говори, конечно, на что.
Наутро Лиза позвонила Толе, кратко рассказала, что к чему, рекомендовала денег, разумеется, не давать, а, если есть возможность, взять Мглову на какую-никакую работу в съемочную группу. Кино дело веселое, живое, глядишь, и пройдут у подруги детства эти мрачные настроения.
Потом она перезвонила Мгловой и велела ей прийти к Толе прямо на съемки, в один из Сретенских переулков. «Я предупредила, он тебя ждет».
Остальные
Мглова не просто помнила Толю Четвертова. Она не забывала его никогда. Очень редко она позволяла себе вынимать из шкатулки с сокровенными воспоминаниями жизни их единственную давнюю и очень короткую встречу.
Он рано стал известным, года через два после того вечера она увидела его по телевизору в программе «Взгляд» и с тех пор смотрела все его фильмы, радовалась и гордилась, когда читала интервью с ним, как гордилась бы братом или хорошим другом. Он казался ей… Нет, не казался, она точно знала, что он умный и добрый, а это бывает очень редко. Бывают глупые и добрые, но тоже нечасто. Чаще всего попадаются глупые и злые, а если умные и злые, то это вообще хуже всего. Мгловой как раз попадались то глупые и злые, то злые и умные. Не сахар, конечно.
Она понимала, что Толя ее не помнит, но хотелось думать, что все-таки помнит. И она стала мечтать, как они встретятся и что она ему скажет.
Мглова оделась во все самое любимое, в чем сама себе нравилась, и в час дня спускалась одним из Сретенских переулков вниз, к Трубной.
Возле дома стояли фургоны с осветительной техникой, от фургонов в подъезд тянулись толстые черные кабели. По кабелям Мглова легко нашла квартиру на пятом этаже и вошла в раскрытую дверь.
Коридор длинный, со множеством поворотов и тупичков, облезлые стены, а двери деревянные, крашены-перекрашены сто раз, и все кое-как… Прямо восьмидесятые годы какие-то, умилилась Мглова. А телефон-то, телефон! Обклеенный синей изолентой, бывалый, пыльный, на ладан дышит… Стоит себе на тумбочке… Стена над тумбочкой густо исписана именами, телефонными номерами, датами… Обои использовали вместо ежедневника, к тому же коллективного, на всю коммуналку. Заглянула в комнату – пианино, разросшийся цветок в горшке, рама от большого зеркала…
На железном ящике у окна сидел парень в комбинезоне и читал толстую старую книгу.
– Ищете кого? – спросил он. – Все на обеде сейчас.
На кухне тоже все было исключительно облезлое, старое, уродское и родное, как в детстве.
За столом друг напротив друга сидели очень коротко стриженная девушка в синей матросской фланели и седой человек в очках и спорили про коммунизм. Газета «Правда» с передовой статьей о «хлопковом деле» лежала перед ними. Седой говорил, что нельзя не верить ни во что, я вот не могу заставить себя верить в Бога, но верю в торжество идей Ленина, в коммунизм верю, как верит христианин во второе пришествие. И «хлопковое дело» не может поколебать эту веру. Наоборот, я знаю, что должен бороться против искажений. Девушка говорила, что настоящих коммунистов больше нет, это должны быть необыкновенные люди, способные жертвовать собой ради других, и непременно одинокие, которым не для кого себя беречь, потому что люди обычно любят своих близких, живут и работают ради них, а все прочие для них – просто какие-то «остальные». Коммунист – это человек, для которого нет «остальных», горячо говорила девушка.
И хлебнула чаю из кружки с логотипом МТС.
Если у вас газета «Правда» с передовицей о «хлопковом деле», то при чем тут логотип МТС, чуть было не сказала Мглова, но сообразила, что это артисты репетируют, повторяют текст.
Смех, голоса, шаги.
В окружении молодых людей и девушек – Толя Четвертов.
В светлом плаще, с улыбчивыми, теплыми карими глазами, такой же, как раньше, как давным-давно, даже не растолстел ни капли, только стал еще выше ростом и в каштановых волосах заметная проседь.
От радости и восхищения Мглова забыла все слова, которые приготовила и обдумала.
Толя мельком взглянул на нее, кивнул равнодушно-приветливо и вышел со своей свитой в другую комнату.
Конечно же, не узнал. Еще бы… Даже смешно думать было, что узнает. Ну что, подойти напомнить? Лиза сказала, что предупредила… А может, Лиза ничего ему и не говорила? Соврала, чтобы Мглова отстала поскорей со своим нытьем.
Всё вокруг зашевелилось, задвигалось, зазвучало, уже дважды Мглову, извинившись, попросили отойти в сторону. Она почувствовала себя досадной помехой и вышла на лестницу.
В коммуналке, даже если она была ненастоящая, приготовленная для съемок, и этот забинтованный телефонный аппарат тоже сделали специально, и телефоны на стене написали художники, все равно в этой коммуналке ей было хорошо и уютно, как в юности, а нынешний мир снаружи был тоскливым и чужим.
В переулке две нарядные девушки лет восемнадцати обогнали Мглову, щебеча отборным, омерзительным матом.
Мглова помнила, что Сретенские переулки знамениты цепочками проходных дворов и подворотен, и решила выйти на бульвары дворами, как раньше.
Дворы теперь были перекрыты шлагбаумами и железными воротами с электронными замками, а кое-где к воротам были приставлены амбалы, угрюмо спрашивающие, чем могут помочь.
Человек любит родных и близких, живет для них, а все другие для него – остальные, вспомнила Мглова слова стриженой девушки из Толиного фильма. Остальные – это она и есть. Чужая для всех и никчемная.
Сретенские проходные дворы стали тупиками.
Мглова шла по Трубной к метро, и унылое отвращение к жизни охватывало ее пуще прежнего.
Колокольников – Подколокольный, 1984
(Литературный сценарий художественного фильма. Фрагменты)
Ветер прилетел издалека поздно ночью. Все спали, и никто не заметил начала ветра. А утром он уже хозяйничал в городе, гулял вовсю, хулиганил и безобразничал, налетал из-за угла, качал светофоры, пел, выл, свистел, афиши сдирал, влетал в форточки, дельные бумаги превращал в сор и гнал, гнал, гнал по небу светлые облака.
От ветра в городе стало суматошно и весело. Звенели стекла. Летали сухие листья, потерявшиеся шляпы, протоколы, акты и заключения. Лозунг «Слава Родине Октября!» стучал на ветру, оторвавшись наполовину.
Ветер дул то так, то этак, то туда, то сюда, и прохожие то пригибались и скрючивались, то, наоборот, шли пританцовывая, вприпрыжку.
А дети бежали, раскинув руки, и ветер надувал их куртки, им с ветром по пути было, они бежали, почти летели, а ветер гнал облака, небо менялось каждую секунду, и царил в небе белый цвет. Это был самый настоящий ветер, природное явление, происходящее от неравномерного нагревания воздуха, как пишут в учебнике природоведения за четвертый класс. «Ветер, ветер, ты могуч» который. Который «ты волнуешь сине море, ты гуляешь на просторе».
Нормальный был ветер, настоящий, а не какой-нибудь там ветер перемен.
До ветра перемен еще предстояло дотерпеть.
Был октябрь восемьдесят четвертого.
У Толи Четвертова было немодное имя. Всех кругом звали Никитами, Антонами и Егорами. А он Толя. Конечно, в восьмидесятые не пошли еще плотным косяком Емели, Серафимы, Феофаны и Макары, но все же. И лучший друг у него тоже звался просто Юркой. Вот как.
Подколокольный переулок, дом одиннадцать дробь один, двор.
На деревянной галерейке второго этажа девушка выгуливает младенца.
Во дворе тусуются кошки и всякие длинноволосые люди. Старушка, маленькая, как девочка, жонглирует разноцветными шариками.
Юра и Толя чинят и красят в белый цвет большой тяжелый велосипед.
– Слушай, ты Ленке не говори. Уволили меня из этой театральной студии. Видно, стукнул кто-то, что я Гумилева на занятии читал…
– А какого черта Гумилева-то?
– Пришли дети, которые записались в театральную студию, я говорю там, давайте с вами познакомимся, расскажите о себе, что читаете, кто ваши любимые поэты… А у всех девочек любимый поэт Асадов! Одна самая крутая, у нее Андрей Дементьев. Ё-мое! Ну, я не мог молчать.
– А ты что хотел-то от рабочей окраины, я не пойму? Бодлера в подлиннике? Спасибо, что так. Могли бы и бритвой по глазам.
– Ну они слушали, балдели вообще, прослезились, а потом стукнул кто-то директору…
– Народник хренов! И куда собираешься трудоустраиваться, как сказала бы наша деканша?
– Уже устроился, грузчиком в Южный порт.
– С твоим позвоночником? Дорогая редакция, я офигеваю, поэтому пишу вам… Просветитель нашелся…
Во двор заходит девочка лет шестнадцати в хайратнике вокруг головы, с холщовой сумкой через плечо.
– Здравствуйте! Ой, какой дворик здоровский! Это здесь готовят первый московский безвелосипедный велопробег? Мне Клякса сказал. Мы с ним на даче дружим, хотя он старше меня на целых четыре года. Клякса предупредил, что к вам можно только через знакомых. Еще я знаю одного там Антона, а он дружит с таким Ваней, который гений, из сто двадцать седьмой школы…
Юра был невысокого роста, а девочка долговязая, но Юра все равно посмотрел на нее, «как бык на божью коровку».