– Я даже не знала, что есть переулки с такими названиями. Вот здорово! А у вас есть колокольчики? Ну, если один переулок Колокольников, а другой – Подколокольный, то у вас обязательно должны быть колокольчики.
Толя улыбнулся. Очень смешная была девочка.
Юра продолжал держать «взгляд быка на божью коровку». А потом сказал:
– Спасайся кто может, – сел на корточки и принялся дальше чинить велосипед.
Девочка пошерудила в своей холщовой сумке и достала несколько маленьких колокольчиков. Такие продавались в магазинах «Охотник».
– Вот. Теперь у вас есть колокольчики!
– Милая барышня. – Старушка перестала жонглировать. – Вы активный человек, бываете, наверное, в учреждениях…
– Так, опять… – простонали Юра и Толя.
– Эти молодые люди какие-то легкомысленные, не придают значения важной информации, которую необходимо срочно передать в компетентные органы. Минувшей ночью со Сретенского бульвара украли несколько больших старых деревьев…
– Тетя Соня, там метро строить будут, – громко сказал Толя. – Вот и спилили.
– Соня, раз украли, значит, так надо, небось не в Америке живем, – ввернул Юра.
– В Америке не в Америке, а среди жуликов живем, так все деревья разворуют, – и старушка Соня снова принялась жонглировать, в полном недоумении бормоча: – Вы охламоны, молодые люди, но вы должны кем-то стать, вы просто обязаны просиять, и я буду выступать с мемуарами… В конце лета восемьдесят четвертого года в мою комнату на Подколокольном постучался странно одетый молодой человек и спросил, могу ли я перепечатать его стихи в долг… Это про вас, Юра, вы помните, как мы познакомились? Я новый дворник, сказали вы, дворник за жилплощадь, а еще режиссер и поэт…
– Так откуда же будет стартовать велопробег? Подколокольный –Колокольников или Колокольников – Подколокольный? – серьезно допытывалась девочка. – С Колокольникова, если по бульварам, то под горку, легче ехать.
Юра перестал чинить велосипед и встал:
– Девочка, забудь. Не надо с нами ходить. Свинтят и побьют.
– Что?
– В милицию, говорю, заберут и поколотят.
– В милиции?! Кто?
– Так, Толя, давай эвакуируй эту малышовую группу. А с Кляксой я сам разберусь. Хорош крендель… Сам-то не идет…
– Пойдемте, я вас на трамвай посажу, – предложил Толя. – Или до метро? Правда, вам лучше с нами не ходить. Не обижайтесь. Вот когда будет концерт какой-то квартирный, я вас приглашу, это другое дело. Если, конечно, никакой КООД туда не нагрянет.
– А что такое ка-от?
– Комсомольский оперативный отряд дружинников, – улыбнулся Толя. – Следят, чтобы люди музыку правильную слушали и стихи какие надо читали. И писали тоже.
Они шли к бульварам.
Девочка помолчала, размышляя над услышанным, и сказала:
– А правда же, эта бабуся, Соня, похожа на обезьянку без шарманщика? Ну, как будто шарманщик умер или потерялся и обезьянка осталась одна.
– Правда, – согласился Толя и первый раз посмотрел на девочку внимательно.
Они подошли к трамвайной остановке «Яузские ворота». В углу спал пьяный. Трамвая дожидалась женщина с авоськой. Из авоськи торчала тощая и синяя нога мороженой курицы.
– Вот, смотрите. Вы мне колокольчики подарили, а я вам… – Толя достал из кармана рубахи бусы. – Это из дынных косточек. Соня делает. Она потом лаком для ногтей покрывает, разноцветным. А эти еще не успела покрыть, так что в случае войны и голода вы сможете их поджарить и съесть.
Девочка протянула раскрытую ладонь, чтобы взять бусы.
– Ух ты! – удивился Толя.
– Что?
– У вас очень хорошие линии жизни и судьбы, – авторитетно сказал он. – Просто на редкость. Сплошное счастье.
– Правда? – Она смотрела на него снизу вверх радостно и доверчиво. – А то вот у нас у одной девочки есть тетя, которая по руке гадает, и она…
– Не верьте тетям. Я лучше понимаю. Прекрасная жизнь и судьба. Вот увидите! – пообещал он и надел на нее бусы из дынных косточек.
Они молча улыбались друг другу.
Подошел, стуча и пыхтя, красно-желтый трамвай.
– Пока, – сказал Толя.
– Ага! – Девочка впрыгнула в трамвай и уже оттуда крикнула: – Так не забудьте про концерт!
Ни в какой хиромантии Толя ни капли не разбирался. Просто захотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Смешная была девочка.
Рюмочная, столы покрыты клетчатыми клеенками. Пахнет водкой и тряпкой, которой помятая тетя в наколке стирает со столов. Толя встречается со своим папой. Папа – человек лет пятидесяти, в дымчатых очках, с шейным платком под рубашкой.
– Прочитал?
Папа достал папку со стихами:
– Конечно! Прочитал с удовольствием, скрывать не стану.
Толя обрадовался:
– Спасибо! Надо еще критикам каким-нибудь показать. Сможешь?
– Критик – прекрасная профессия для умных бездарных людей. Только покажи кому из наших критиков такие стихи – разгромит из одной зависти… Твой друг весьма одаренный человек. Но это же катастрофически, тотально непроходимо. «Приди туда, куда тебя не звали, я знаю, ты не можешь не прийти в тот день, когда меня арестовали на середине Млечного пути…» Ну что это такое? Кто арестовал, за что, откуда у молодого человека в нашей стране такие мысли? Или вот – «Страна по имени Нельзя, отечество глухих согласных…» И с таким мироощущением он хочет печататься еще где-либо, кроме самиздата…
Толя приуныл и разозлился:
– Юра действительно молодой поэт. А не эти молодые в твоем журнале, которым по пятьдесят… Он в армии служил, русский, родословная класс – мать нянечка в детском саду, отец младший офицер из деревенских. Небось не писательский сынок…
– Да при чем тут все это?
– Прекрасно знаешь, при чем… Значит, в своем журнале ты не сможешь опубликовать? Даже в порядке эксперимента?
– Это, брат, не мой журнал, а государственный. Никакая цензура не пропустит, да и с меня семь шкур сдерут. Я не могу сейчас так рисковать. Старик Малаев болен, и есть большая вероятность, что я займу его кресло. Тогда мы с вами горы свернем. Потихоньку начнем сворачивать… И Юру твоего напечатаем, слово даю. Но сейчас надо быть осторожным. Бедняга Малаев… Десятилетиями писать одно, думать другое, говорить третье… Ад… И надо сделать все, чтобы ваше поколение не повторило этой судьбы… Но я не могу лезть на рожон, занимая кресло зама главного…
– Да брось ты его на фиг, кресло. Выкинь в окошко. На кой оно тебе, если нормальные стихи боишься напечатать? Поэтескам безмозглым головы морочить? Кресло!
– Злой ты, сынок, потому что молодой и глупый. Гордишься, что в армии служил? В батальоне Мосфильма хвосты крутил кобылам… В глубинку бы тебя отправить, без блата, в настоящую армию, посмотрел бы я…
Толя совсем затосковал.
– Как мать?
– Нормально. Торты на заказ печет.
– Мать прекрасный, но абсолютно некомпромиссный человек. Знаешь, бывают бескомпромиссные, а бывают некомпромиссные. Это большая разница. Ей бы вовремя умерить свою некомпромиссность, прекрасно бы сложилась жизнь и в профессии – она очень талантливый архитектор, – и в личном плане. Да, кстати… Вот деньги. У меня вышла книжка в ГДР. Тут чеки Внешпосылторга, сходи в «Березку», купи себе что-нибудь… Матери купи. Духи. Скажи – от меня. Возьми, не гордись…
– Папа, у тебя такие клевые эти ранние рассказы, вот книжечка эта твоя, про север, про экспедицию, обожаю, ты необыкновенно интересный писатель… – Толе тяжело и горько сказать слово «был», но он говорит его тихо.
А папа ничуть не обиделся:
– Оттепель прихлопнули быстро, и надо было идти навстречу новым условиям. Понимаешь, надо идти навстречу. Я не из тех, кто может работать дворником и писать в стол. Посмертная слава меня не привлекала. А кто из нашей компании уцелел? Кто в дурдоме, кто уехал, кто скурвился, а спилось сколько, а умерло… это жизнь… – Папа жадно выпил водки, закусил черным хлебом и сказал вдруг тепло и искренне: – Погоди, все еще переменится. Передай Юре, что и на его улице будет праздник. Руку ему пожми от меня. А хочешь, встретимся все вместе?
– Можно.
Помолчав, папа поморщился недовольно и прибавил:
– И вот еще что. Не ходи ты в церковь, ради бога. Тебе что, пойти больше некуда?
– Там бывают очень интересные, умные люди, – возразил Толя. – Например, сам отец Валерий.
– Я все понимаю, – едва ли не простонал папа. – Но не вовремя это. Не надо дразнить гусей. Кругом стукач на стукаче. Ладно. Матери привет. Обними ее от меня.
Они пожали друг другу руки и попрощались.
Толя положил в сумку папку со стихами.
Идут по городу в разные стороны.
Толя зашел в другую рюмочную, выпил рюмку водки, закусил лимоном.
Толин отец зашел еще в одну рюмочную, спросил сто пятьдесят, оглянувшись, выпил залпом. У него померкшее несчастное лицо.
В Москве осенний вечер.
Зажгли огонь на стреле башенного крана.
На ящиках у метро продают опята, антоновку и цветы. От цветов горький запах.
Женщина несет батон колбасы, обеими руками, бережно, как ребенка.
В крытом брезентом грузовике едут солдаты.
Когда грузовик останавливается на светофоре, Толя протягивает солдатам початую пачку сигарет.
Пестрая компания выруливает из Колокольникова переулка на Сретенку. У них барабан и флейта. Два велосипеда и толпа. На белом велосипеде едет Толя, на багажнике амазонкой сидит Соня в чем-то ярком и блестящем, в чем раньше в цирке выступала, и жонглирует разноцветными шариками. Юра на оранжевом велосипеде.
Дует ветер, летят листья, людям, идущим под музыку флейты и барабана, – весело. Они идут по любимому городу, где много молодых, веселых людей, готовых целыми днями читать друг другу стихи и петь песни, рисовать картинки, сочинять странные и смешные истории, репетировать спектакли и снимать гениальное кино.
По мере приближения к Сретенским воротам компания обрастает бродячими собаками и несколькими подростками.
На перекрестке бульваров, Сретенки и улицы Дзержинского стоит постовой, молодой парень деревенского вида. Смотрит изумленно, хлопает белесыми ресницами, разве что рот не разинул.
Шествие проходит мимо.
Постовой спохватывается и начинает говорить в свою рацию.
Пивная в Большом Головине переулке.
Юра и Толя стоят у стойки в углу, молча пьют пиво с сушками в крупной соли. У Юры свежая ссадина на скуле.
Дело к закрытию, народ неохотно покидает ангар. Пьяный спит в углу.
– А велики-то наши зачем менты отобрали? – вяло спрашивает Юра.
– Перекрасят в желто-синие, кататься будут...
– Теперь мне телегу в институт напишут…
– Мне тоже напишут…
Подошла уборщица с тряпкой, точно такая же помятая женщина, как в рюмочной:
– Закрываемся…
– Пошли погуляем?
– Ты меня проводил, давай теперь я тебя провожу.
– Я тебе одно красивое место покажу…
Дом в одном из Яузских переулков.
Кодовый замок вырван с мясом. Они поднимаются в лифте на последний этаж и по узкой боковой лестнице идут еще выше.
Тут небольшая площадка, тайное пространство, высокое полукруглое окно с широким подоконником. Из окна дивный вид на Устьинский мост, на место впадения Яузы в Москву-реку.
– Стыдно… за нищету стыдно… Ленку предки поедом жрут, что со мной связалась.
– Отец говорит, потерпеть надо, все переменится скоро.
– Переменится? Бьюсь чего-то, бьюсь…
– Не надо было с этим велопробегом заводиться…
– А что, так сидеть, бухать? Скучно… я же не гений какой-то там страдалец, я нормальный человек, я работать хочу, делать то, что я люблю. Стихи не печатают, спектакли ставить не дают, концерт и тот закрыли… На велике уже проехаться нельзя… Мне бабушка из деревни перевод прислала. Десять рублей. Нормально?
Помолчали.
– Сердце бьется без мазы, как рыба об лед, во дворы пробирается вечер, мне пора отправляться в последний полет, город молча обнимет за плечи…
Толя состроил «кукливое» лицо:
– А чё стихи-то такие плохие? Ты уж не читай никому, не поверят ведь, что твои, скажут, у Андрея Дементьева списал…
Юра засмеялся:
– У Анатолия, блин, Поперечного…
Они переглянулись и заорали что есть сил: «И снится нам не рокот космодрома…»
Побежали по лестнице вниз.
На улице Толя спросил:
– Ну что, по домам?
– Давай теперь я тебя провожу, – предложил Юра.
– Ты иди лучше домой, а завтра встретимся, еще что-нибудь придумаем. Все будет, и стихи пиши какие хочешь, и спектакли, и музыку… Вот увидишь.
Юра улыбнулся. Они стукнулись ладонями и разошлись в разные стороны.
Толя смотрел, как Юра перебегает наискосок перекресток бульвара и улицы Обуха.
Юра обернулся и на бегу помахал Толе рукой.
Толя в монтажной на учебной студии, смотрит отснятый материал. Это не просто пленочная монтажная, а очень старое оборудование, каменный век: например, для перемотки пленки надо крутить деревянную ручку такой же деревянной болванки, на которую насаживается бобина.
Материал черно-белый.
На тесной кухне, заваленной хламом, сидит крупный, коротко стриженный старик угрюмого вида, с цепким, проницательным взглядом.
За кадром слышится, как щелкает фотоаппарат.
Старик прямо смотрит в камеру:
– А что, нет еще такой штуки, чтобы и на фотокарточки щелкала, и слова записывала, и в кармане умещалась? Не придумали враги?
«Я работал на заводе “Проволока”, это где теперь сквер возле высотки на Котельнической. Мне восемнадцать было… После работы сидели дома во дворе, пили вино, играли в карты. На грузовике подъехал какой-то в шляпе, спросил, есть ли тут молодежь, готовая биться за дело рабочего класса. Мы еще не знали, что это сам товарищ Прямиков, будущий председатель Рогожско-Симоновского района. Мы согласились тут же. Санькин дед сказал Прямикову: “Они же отпетые”. Товарищ Прямиков обрадовался: “Нам таких и надо”. В Москве позже восстание началось. Как-то не сразу раскочегаривалось. И дольше длилось. На Варварке столкнулись с защитниками Кремля, нам говорили, что будут юнкера, что они обучены, а там одни мальчишки, пацанва сопливая, гимназистишки, кадеты. Нас больше, Кремль – вот он, уже понятно, чья взяла, некоторые плачут. Что с ними делать? Спросили у товарища Прямикова. “Набейте им хорошенько морды и отпустите”. Так и поступили... Гражданская война в Москве началась… Дней десять бои шли, настоящие. Артиллерия была задействована с обеих сторон… Как Кремль уцелел, чудо… Потрепало Москву крепко… Народу погибло много, это я точно знаю… Не хотела никак Москва сдаваться пролетариату. Это в Питере – шыр-пыр – и революция…»
(Смотрит мимо камеры, на собеседника, и говорит строго: «Ты это убери лучше, отрежь потом…»)
«Под Первомай решено было оборудовать парк трудящихся, на месте фамильного кладбища купцов... Мы работали с утра до ночи, выкидывали черепа. Приходили священники, проклинали нас... А все же к Первомаю парк был устроен, играл оркестр... Это там теперь детский парк Таганского района, детишки играют... А грибы там хорошо растут, шампиньоны, на костях же всё...»
Дед умолкает, тяжело встает, наливает жидкость из банки с чайным грибом, проливает… Сам себе говорит с досадой:
– Эх, старье, в рот компот…
Дома у Толи. Маленькая квартира, много книг. Мама в косынке и очках украшает торт собственного изготовления в виде Кельнского собора.
Мама слышит, что хлопнула дверь, и выходит в коридор, навстречу Толе:
– Тебе три раза Лена звонила, жена Юрина.
Толя и Лена с младенцем на руках идут по улице.
– Позавчера… Он поздно пришел. Как спать ложились, он все говорил, что в деревню к бабушке уехать надо… Потом я проснулась, его нет, только записка… Ну я подумала – дурит что-то… А его все нет, и целый день вчера, и сегодня тоже… Он тебе-то не звонил?