Мы проболтали допоздна. «Доцца» изначально была сконструирована как тюрьма строгого режима. Поэтому камеры по площади очень маленькие. В них более-менее комфортно чувствуют себя два человека, но никак не три. С одной стороны камеры одна койка, с другой – двухэтажная. Эту скромную площадь, кроме кроватей, занимают три массивные тумбочки. А также стол и две табуретки. Периметр камеры имеет форму трапеции, а не прямоугольника, так как определённый кусок камеры себе урвал туалет. В туалете: унитаз, раковина для мытья рук и лица и раковина для мытья ног, которая в подавляющем большинстве камер используется в качестве холодильника. Туда помещается ведёрко или тазик, он заполняется холодной водой, и каждый в меру своей изобретательности придумывает, как поддерживать воду всегда холодной. Как правило, просто никогда не закрывая до конца кран. И наша камера не была исключением: в тазике плавали две упаковки сосисок.
Единственным способом сообщения с внешним миром был телевизор, встроенный в стену над входной дверью. На противоположной от двери стороне расположилось огромное окно, разумеется, с решёткой. Вид из нашего окна оставлял желать лучшего: зелёный газон и серая стена, увенчанная проволокой и шипами.
Я разглядывал смотровую башню, в которой прохаживался итальянец с автоматом. Марокканцы, утомлённые после нескольких часов общения на языке глухонемых, смотрели в маленький телевизор. Тот, что был помоложе, закурил табак. Он выдыхал никотиновый дым, который едким туманом расползался по тюремной камере. Лёгкий сквозняк уносил серые облачка дыма куда-то в коридор, точно как река времени уносила мой первый день в этом мире. В мире, который некогда мне казался таким далёким.
2
Сквозь пелену сна я слышал, как марокканец переговаривался с работником кухни, который каждое утро проезжал с тачкой, останавливаясь у каждой камеры. Он выдавал три жёстких буханки белого хлеба, фрукты, разливал едва тёплый кофе, молоко и сладкий, подозрительного происхождения чай с лимоном. Работник был египтянином. Разумеется, тоже заключённым. В «Доцце» заключённым давали возможность поработать месяц-два на кухне, уборщиком, складским рабочим или парикмахером.
Этим утром пришёл охранник и объявил, чтоб марокканец постарше собирал вещи – его срок пребывания в предназначенном для медицинского обслуживания отделении тюрьмы (карантине) подошёл к концу, освободилось место в верхних этажах. Всех заключённых изначально помещают сюда на срок от нескольких дней до трёх-четырёх недель, пока они не пройдут все необходимые медицинские проверки и обследования. Мы попрощались с нашим марокканским дядей и остались вдвоём.
Не прошло и часа, как дверь нашей камеры забрякала ключами – привели нового соседа. Это был марокканец лет двадцати пяти с горящими угольками чёрных глаз. С первого взгляда стало ясно, что это человек воспитанный, доброжелательный, обладающий благородными качествами. Его звали Карим.
Обстановка в камере изменилась: все трое были молодыми и по характеру проблем друг другу не создавали. Английский Карим знал ещё меньше своего земляка. Но зато отлично говорил по-французски. Замечательно! Только толку от этого никакого.
Я поинтересовался у обоих, за что они, в конце концов, здесь оказались. Оба сидели за гашиш. Когда я им показал мои бумаги, они зажестикулировали, качая головами, мол, ничего себе ты дал, парень. Их случаи были просто невинной шуткой по сравнению с моим. Они оба уже были осуждены: одному дали восемь месяцев, другому – десять. Карим спросил, есть ли у меня адвокат. Я ответил отрицательно, и он посоветовал мне своего. Я записал предоставленные мне имя и номер – это было лишь начало долгого поиска. Уже скоро ко мне объявятся все из нашей секции со своими советами, умозаключениями, адвокатами. Каждый будет утверждать, что его адвокат лучше, каждый начнёт демонстрировать знание законов, предсказывая твою судьбу. Почти все такие «умные», такие «знающие», и как только они оказались за решёткой? Ума не приложу.
Карим провёл весь день, переговариваясь с друзьями или знакомыми из соседних камер. Весь день его можно было увидеть только в двух состояниях: или громко выкрикивающим что-то по-арабски, или задумчиво курящим всё на том же месте.
Как кормили в «Доцце»? С утра давали чай, молоко, кофе, три буханки хлеба и фрукты. В обед, как правило, кормили макаронами на первое, мясом или рыбой – на второе, плюс овощи. На ужин примерно так же, могли дать яйца, сыр, омлет. Так уж складывалось, что то, что давали на обед, было более-менее съедобным и даже вкусным. А то, что давали на ужин, почти всегда выглядело куда менее аппетитно. В этой части тюрьмы нельзя было покупать продукты и готовить самим в камере, поэтому приходилось довольствоваться тем, что давали.
Сегодня на обед была рыба. Маленький марокканец не ел. Он питался в основном киви, теми, что выдавали нам, и периодически ему их катали по полу от соседних камер земляки. Выглядел парень очень нездоровым. По утрам, когда проходила медсестра, он постоянно брал у неё какие-то таблетки.
Мы же с Каримом ели с аппетитом. Я, когда уже расправился с половиной содержимого тарелки, вдруг заметил, что рыбу не удосужились даже почистить от чешуи.
Вечером вдобавок к основному блюду выдали по треугольнику сыра на каждого. Сыр выглядел так привлекательно, что я не удержался. Но, когда я взял его в руки, умудрённый опытом марокканец мне посоветовал оставить его на потом, мол, вечером, часов в 9, захочется перекусить. Я послушался его совета. Количество еды было ограничено – с этим нужно было считаться.
Вечер мы провели, смотря телевизор – особенной альтернативы не было. Пульт работал очень плохо. Нужно было подходить или впритык к экрану, или держать пульт под определённым углом.
Охранник начал свой ежедневный вечерний обход, звеня ключами, грохоча проверяемыми замками дверей, требуя показаться ему на глаза, если кто-то в тот момент сидел в сортире. Подошла и очередь нашей камеры: дверь закрыта, заключённые на месте. Топот кожаных ботинок удалялся всё дальше и дальше, растворяясь в глубине длинного коридора.
3
– Oh, my friend!13
– Hey!
– Where do you come from?14 – кричало мне арабское лицо, торчавшее между решёток металлической двери. Не знакомый мне ещё марокканец обращался ко мне из камеры по другую сторону узкого коридора.
– I am Russian15
– What’s your name?
– Dmitri.
– Mohammed, call me Mohammed. We can speak English without problems, no one can understand us16
Это было правдой. За эти пару дней у меня уже не осталось и тени сомнения – английским здесь ни охранники, ни заключённые в нашей секции не владели. Оттого я в несколько раз медленнее приходил в себя, продолжая находиться в неадекватном состоянии. Мне будто каждое утро давали дубинкой по голове, как свежепойманной крупной рыбе. Смесь неведения, тупости, беспокойства и страха. Постоянное надоедающее чувство, будто тебя везде может подстерегать опасность. Везде, кроме разве что сортира, но и это в зависимости от того, с кем ты угодил в одну камеру. Именно поэтому нужно браться за любую возможность вступить с кем-то в приятельские отношения, коалицию.
– I know some Russian17! – продолжал он кричать своим хриплым голосом.
– Привэт! Я тэбья лублу! Иди сьюда! Пашиол ты!
– OK, – сказал я с улыбкой: было странно и забавно слышать араба, говорившего по-русски. Набор фраз, впрочем, у него был на все случаи жизни.
– Get out on aria, we can speak there, and you meet people18
– Fine, then see you later19
– Good, my friend20
Одна за другой открывались клетки. Звери самых разных пород и видов, один за другим покидали свои обиталища. Смотритель помечал, кто из зверей вышел из помещения. Кто-то разгуливал, белея кроссовками и чернея спортивными костюмами, кто-то обладал шкурой потолще, потеплее, кто-то щеголял окраской более богатой и разнообразной – все животные оказались на воле и зашастали туда-сюда, пребывая в общении с представителями своей стаи и изредка перемешиваясь с другими видами.
Нас провели по коридорам на прогулку. Площадь была довольно обширной… метров 30 на 50. Земля в центре была истоптана сотнями «копыт», образуя круг. По периметру, под серыми бетонными стенами, зеленела трава. Стены блестели шипами. Обитатели «зоопарка» разделились на группы, пары, кое-кто прохаживался в одиночку. Большинство ходило по кругу, кто-то присел на корточки, укрывшись от припекавшего апрельского солнца в тени у стен.
Карим был в группе с африканцами. Мне посоветовали подойти к двум мужчинам, кажется, славянской внешности. Подойдя поближе и прислушавшись к их речи, не понял ни единого слова, но тем не менее я с ними поздоровался:
– Привет. Вы говорите по-русски?
– Да, – спокойно ответил мне один из них.
– Вы откуда?
– Молдаване мы. А ты?
– Русский из Эстонии. Меня зовут Димой.
– Женя. – Протянул руку тот, что моложе, с маленькими глазами, крючковатым, похожим на клюв, носом и с налысо обритой головой. Он мне напомнил грифа.
– Вадим. – Пожал мою пятерню мужчина пополнее.
Молдаване – люди со славянскими чертами лица, но с румынскими глазами. Большинство из них знает русский благодаря коммунизму, но их родной язык, грубо говоря, тот же румынский. Им присуща флегматичность, славянское спокойствие и уравновешенность, многие из них говорят по-русски без единой запинки, но душа у них не русская. Имена – русские, фамилии – молдавские.
– Ты какими судьбами здесь, Дмитрий?
– Наркота… Вы?
– Воровство. Духов на 3 тысячи евро стащил.
– А меня без документов взяли, – пояснил Женя. – Работал себе в автомойке спокойно, на проверку попал – и вот – арестовали.
– Как жалко, – искренне посочувствовал я. – А что, вам сложно документы раздобыть?
– Дорого, у меня таких денег нет.
– My friend!21 Идьи суда! – меня позвал к себе Мохаммед. Он был в кожаной куртке. Отойдя в сторону, мы заговорили по-английски.
– So, why you are here?22
– Наркотики, – ответил я ему по-английски.
– Сколько?
– Много. – Я назвал цифру.
– Хм. Тебе необходимо будет найти хорошего адвоката. Ты связь со своим шефом поддерживаешь? Он денег тебе дал?
– Нет.
– Вот гад. Ты с этими людьми лучше не связывайся даже, если будут помощь предлагать. Послушай мой совет. А сколько тебе обещали за твою работу?
– 2 тысячи евро.
– За интернациональный перевоз – сущие гроши, копейки. Послушай мой совет: ты особенно не трепись тут об этом ни с кем и сам старайся у людей не дознаваться, за что они здесь. Не парься по этому поводу. Научись не обращать на это внимание.
– Ладно. Ты русский откуда знаешь?
– I had a Russian girl. She was pregnant but she didn’t want the baby… She would kill it23
Я промолчал.
Тем временем мы подошли к смешанной группе: весь в татуировках, с большими приветливыми глазами итальянец-блондин, куря сигарету, что-то обсуждал с маленького роста албанцем. Итальянца звали Энцо. Всем своим видом он напоминал доброго большого мышонка. Я заметил, что у многих людей в тюрьме проступали черты грызунов. Вообще, за решёткой очень много личностей крайне красноречивой и выразительной внешности. Тут много мышей, крыс, коршунов, троллей, людей, явно похожих на чертей и бесов, а порой и на кого похуже, гораздо хуже. Настолько хуже, что даже жутко становится от нечеловечности их черт, форм и повадок…
Мохаммед в двух словах пояснил присутствующим мою ситуацию.
– Sì, penso di conoscere un avvocato bravissimo spezializzato nella droga. Però prende un mucchio di soldi. Tanti, tanti24
В итоге я оказался в центре маленького интернационального кружка, который с искренним участием обсуждал мою ситуацию. Я молчал и слушал.
– О! Посмотри сюда! – воскликнул вдруг Энцо.
– Это ж божья коровка! – указывая пальцем на появившееся из ниоткуда насекомое на моём плече.
– Это знак удачи! Фортуна на твоей стороне, дружище! – воскликнул он по-итальянски.
– Аллах тебе поможет, – заверил меня по-английски Мохаммед, кладя мне руку на плечо. Я стоял без движения, изумлённый. Я не обронил ни слова. Мой разум твердил: не спеши радоваться раньше времени по пустякам. Сердце же моё говорило: ликуй, Бог о тебе позаботится, ликуй.
4
– Да свидания, р-руски, – бросил мне сидевший за столом охранник. Я только закончил заполнять какие-то бланки в одном из кабинетов и возвращался по лабиринту коридоров в камеру. Услышав, каковы познания в русском у охранника, ответил:
– До свидания, – и, оказавшись уже за поворотом, добавил: – Демоны, – но без злобы. Несмотря ни на что, я никогда не позволял себе относиться неуважительно к тюремной полиции, хотя многие из них были людьми недалёкими и грубоватыми или, если их спровоцировать, жестокими. Я понимал причину их недостатков. Кто-то был излишне груб и строг, но это оттого, что ему сложно командовать, в действительности же ему нелегко быть строгим. Очень часто за грубостью, злобой, строгостью люди прячут свою слабую, бесхарактерную или просто мягкую натуру. Я старался относиться с уважением, вежливостью и иногда с пониманием к этим людям, которые вынуждены были заниматься этой гадкой, неблагодарной работой. Они, не преступив закон, вынуждены проводить чуть ли не большую часть своей жизни в тюрьме вместе с заключёнными. Многие заключённые считают всех полицейских в общем сволочами, которые по своей собственной воле решили стать таковыми, относящимися грубо, презрительно или с издёвкой к людям. Но это не так. Я видел, что суровость многих из них натянута, что, по сути, далеко не все из них обзавелись каменными сердцами. А преступники (и тут тоже далеко не все) продолжают наговаривать на стражей закона, и наоборот. В определённом смысле эта взаимная ненависть служит топливом, вдохновением продолжать заниматься своей работой и помнить, кто есть кто. Это касается обеих сторон.
Днём, выйдя на прогулку, я познакомился с пожилым чопорным сербом. Он немножко говорил по-русски, знал немецкий. Ну и вообще сербский, как славянский язык, я умудрялся понимать. Только дело в том, что он последние несколько лет прожил в Германии, а точнее, в одной из её тюрем. Поэтому говор его представлял собой смесь трёх языков. Какую-то часть он говорил по-русски, вставляя немецкие слова и союзы, такие как «aber». А заканчивая своё повествование, всегда спрашивал по-сербски:
– Ты меня поразумел?
– Поразумел, поразумел, – отвечал я.
– Добро, – подтверждал он своим низким звучным голосом. В Италии его задержал Интерпол, что-то он в Германии натворил. Я проводил много времени, слушая его истории, не то чтобы я получал удовольствие от общения с ним, но моё незнание местного языка не оставляло мне большого выбора.
В тот же день, когда я вернулся с прогулки в камеру, к двери подошла медсестра со шприцом. Сопровождавший её охранник произнёс моё имя. Я подошёл и дал мою руку на растерзание медицинской работнице. Мне сделали укол, который должен был выявить, есть ли вирус туберкулёза в моём организме. Несчастных обладателей этого заболевания старались держать в отдельной секции. Я, по правде говоря, плохо переносил все эти уколы. Поэтому сразу побледнел, после чего чуть не вывернул наизнанку желудок. Уколотое место спустя несколько дней так и не вздулось омерзительной шишкой, значит, всё у меня в порядке. След на руке, правда, остался до сих пор.