Пролетели зима, весна и лето. Все мы, пацаны, научились водить машину, трактор и комбайн, но прав нам никто давать не собирался, поскольку все мы были несовершеннолетние. Оба председателя и дядя Серёжа много раз ездили в район, в областной центр с просьбами, с заявлениями, но безрезультатно. Сергей Семёныч возмущался: «Чёрт знает, что у нас за закон! Какой-то дурной, бесчеловечный – совершеннолетие только в восемнадцать лет. Один дурак придумал, другой дурак поддакнул. Сплошная безграмотность! Ведь мы все разные – одни созревают раньше, другие – позже, одни умней, другие глупей, одни крепче, другие слабей. По всем данным все мы разные, потому что у всех у нас условия и природа разные. Не могу понять за какие заслуги за стол законодателей дураков сажают? Ведь жизнь не раком пятится, а вперёд двигается. Если до революции и в революцию четырнадцатилетние и пятнадцатилетние способны были чудеса творить, то ныне, при таких условиях, когда молодёжь грамотная, до предела напичканная всякой информацией через радио, кино и телевидение, в сто раз более развитая и физически при нашей сытости, сильная, в двенадцать-тринадцать лет способна проявить человеческие качества более чем взрослые. Восемнадцать лет!.. Какая глупость! Какой срам!» – «Не кипятись, Сергей Семёныч, – уговаривал Пётр Иваныч. – Всё равно тебя правительство не слышит. А услышит – тебе же сделает хуже. На большее оно не способно».
И мы работали в полях, на фермах, в лесу, ездили по территории наших колхозов, а дальше нам дорога была закрыта. Дядя Серёжа на наш вопрос – «Когда нам дадут права?» – отвечал: «Потерпите, парни. Сейчас в стране идёт перестройка – неразбериха. Вот когда всё встанет на своё место, тогда нам и дадут». – «Какая такая «перестройка-неразбериха»?» – спрашивали парни. – «Политика меняется. Методы руководства страной… власть… в общем, всё меняется. Только на что меняется – сам чёрт не разберёт. Вот и неразбериха». – «А зачем?» – спросил Костюнька. – «Что – зачем?» – «Менять-то зачем?» – «Ну как зачем? Семьдесят лет мы шли к коммунизму неведомой дорогой неведомо куда. Вон Васька однажды шёл неведомой дорогой неведомо куда, а потом ночевал в обнимку с медведем. Хорошо, что ему медведь добрый попался. Вернее он доброму медведю…»
Парни засмеялись, зашумели – всё поняли. Ну а к осени я стал замечать, что тётя Тая становится круглее. «Забота у меня, Васька, – сказал однажды дядя Серёжа. – Дом надо строить – мала наша избёнка-то. Ребёнок будет – тесновато будет». – «Ну и как быть?» – спрашиваю. – «Лес надо заготовлять на сруб, на доски». – «Так нас, парней, много. Мы поможем. Хоть завтра». – «Завтра не надо». – «Почему?» – «На постройку лес заготовляют зимой, а сейчас лето». – «А почему зимой?» – «Летняя заготовка быстро сгниёт». – «А какая разница? Зимняя, значит, не сгниёт?» – «Большая разница. Дерево, оно не бездумно растёт. Летом оно торопится взять больше из земли, из воздуха, от солнца для самопостроения. Оно наполнено всякими ненужными и нужными стройматериалами – химическими элементами. В дереве летом имеются и укрепляющие и разрушающие вещества. Одни нужны для построения древесины, другие – для коры, для листьев и плодов. Но вот осенью дерево, перед заморозками, начинает освобождаться от разрушающих веществ, оставляя в себе только укрепляющие, защищающие его от болезней, от морозов. На зиму дерево не только сбрасывает листья, но и освобождается от всего лишнего. Вот если бы в дереве в зиму осталась вся влага… Вон весной сколько её в дереве. А осенью дождей больше, чем весной – влаги в дереве ещё больше должно бы быть. Но если бы в дереве в зиму осталась вся влага, что бы с деревом было?» – «Лопнуло бы, – говорю. – Морозом бы порвало». – «Вот именно. Но этого не случается, потому что дерево, это предвидя, старается избавиться от лишней влаги, а вместе с ней и от ненужных ему зимой веществ. Вот поэтому древесина, заготовленная зимой, крепче и долговечней летней».
Дядя Серёжа мне объяснял, а я «мотал на ус». «Ну и когда, – спрашиваю, – пойдём в лес?» – «В декабре, Васька, пока в лесу не слишком убродно».
И вот, где-то в первых числах декабря, мы вдвоём собрались в лес. Дядя Серёжа где-то раздобыл две пары охотничьих лыж с дюралевыми палками, себе и мне ватные брюки и фуфайки. И, заткнув за ремень топора, мы пустились по той дороге, на которой я расстался с медведем. Снегу было пока ещё не очень много. Под лыжи подвёртывались большие комья застывшей грязи, и мы часто демонстрировали друг другу свою неловкость. Лыжники мы были оба таксебейные, потому друг над дружкой не смеялись, но старались друг от друга не отставать. В лес мы зашли немного левей того места, где я с медведем выходил. Зашли по свежепроторенной тракторной колее. Деревья были уже повалены. Нам предстояло очистить их от сучьев – приготовить для раскряжёвки. Повалены были в основном ели и пихты. Некоторые лежали друг на дружке. Ходить по этим завалам было очень неудобно – мешали ветви поваленных деревьев и придавленные ими молодые берёзки и липки. Оставив лыжи возле пня первой ели мы вытащили из-за ремней топоры и, не теряя времени, принялись срубать сучья. Чтобы не мешать друг другу я решил отойти к середине ели, но дядя Серёжа посоветовал мне отложить топор и оттаскивать срубленные им сучья в кучу, чтобы они не мешали потом раскряжёвывать и трелевать. Мы увлеклись, вошли в азарт и не заметили как пролетел день. В декабре ведь день короток и темнота наваливается торопливо. Дядя Серёжа расправил плечи, покрутил руками, потянулся, поработал уставшими пальцами рук, достал сигарету – первую за весь день – и велел мне собираться. Я подал ему палки с лыжами, одел свои, сунул топор за ремень и мы двинулись домой. Торопливые сумерки нас подгоняли и мы быстро вышли из леса. Я вырвался вперёд, стараясь держаться на лыжне, проделанной нами утром, а дядя Серёжа спокойно шёл за мной. И вдруг – как будто детский плач. Меня обдало жаром какого-то страха и жалости. Я резко остановился и оглянулся. Дядя Серёжа упрямо держал во что-то воткнутую под кустом справа лыжную палку и, неуклюже расшеперив лыжи, левой рукой тянулся под куст. Я заторопился к нему, наступил лыжей на лыжу и упал. Пока барахтался да вставал, дядя Серёжа со своей задачей справился. Когда я оказался на ногах он левой рукой держал за задние лапы зайца. Заяц взбрыкивал и с его мордочки на снег капала кровь. Я чуть не заплакал от жалости. «Зачем ты это, дядя Серёжа?» – «Как зачем? Будет на ужин зайчатинка». – «Отпусти, – говорю. – Жалко ведь». – «Поздно, Васька, он уже не жилец». – «Как ты сумел его поймать?» – «Случайно. Совсем случайно. Не то я устал, не то лыжник никудышный. Покачнуло меня на куст-то, а он видно под этим кустом затаился. Встрепенулся как раз в тот момент, когда я палкой хотел упереться в это место, чтоб равновесие удержать. Ну, я его и придавил палкой-то. Проткнул…»
Заяц успокоился и больше не вздрагивал, но кровь продолжала капать. Дядя Серёжа хотел привязать его к своему ремню, но побоялся выпачкаться в крови, раздумал. Взял обе палки в правую руку, а зайца понёс в левой. Мы потихоньку двинулись вдоль леса. Сумерки заметно сгущались, ночь заботливо начала укрывать землю. Подходя к тому месту, где дорога сворачивает вправо и спускается вниз к речке, мы услышали позади другой плач – волчий. «Вот это хуже… – сказал дядя Серёжа, торопливо запихивая задние лапы зайца за ремень. – И лыжня ни к чёрту – по ней нам от волков не уйти. Ну, Васька, не падай!» И мы торопливо стали спускаться вниз. Под лыжи часто попадали застывшие грязевые кочки, в любой момент способные стать причиной падения. Наша торопливость и скверное умение стоять на лыжах были скорее в пользу волкам, а не нам. К тому же и сгущающаяся темнота не шла нам на пользу, обкрадывая нашу проворность. Волки быстро приближались к нам справа. Они шли не по нашему следу, а двигались поперёк поля, срезая путь. До деревни осталось километра два, но там никто не знает, что нам нужна помощь. На что надеяться? А волчья стая большая – не отобьёшься. Да и чем отбиваться-то? Топорами? Пока я замахиваюсь волки меня в клочья разорвут. Вон их сколько!
Я бежал, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не упасть, но страх тянул мои глаза вправо, к волчьей стае. Считать волков было некогда. Считать можно было только минуты оставшейся жизни. А какой смысл их считать. Надо думать, как отбиваться. Вот они уже ясно различимы. Их много. Впереди огромный гривастый вожак.
«Стой, Васька, – скомандовал дядя Серёжа, торопливо высвобождая из-под ремня топор. – На, стучи топором о топор, чтоб звяканье металлическое было». Потом он выхватил из-под ремня зайца и швырнул его в сторону приближающейся волчьей стаи. Звонкие стальные звуки остановили волков. К тому же они набросились на зайца, которого, впрочем, им на такую толпу было явно мало. Меж волками началась грызня. Дядя Серёжа достал складной нож и, подав мне, велел скорее отрезать от его фуфайки правый рукав. Дорога была каждая секунда, поэтому он даже не стал с себя фуфайку снимать. Мне пришлось помучаться, чтобы разрезая грубую ткань и вату не порезать ему руку. Сдёрнув с руки срезанный рукав. Дрожащими от волнения руками, отворачиваясь от ветра, дядя Серёжа разжёг вату. Тлеющий рукав издавал неприятный запах. Дядя Серёжа натянул рукав на лыжную палку, снял с себя ремень и, привязав им рукав к палке, отдал её мне. Я стал размахивать этим вонючим факелом. Волки довольно быстро разорвали зайца. И хватило, разумеется, не всем. Зайчатина только ещё больше разожгла их аппетит и ещё больше распалила их, нацеленную на нас, агрессивность. Но мы успели воспользоваться их замешательством – обзавелись вонючим факелом, который вызвал в их рядах нерешительность. Тут я успел их посчитать – девять волков подступали к нам! Ого! Дядя Серёжа воткнул в снег позади нас лыжи. Получилось нечто вроде небольшого забора, оказывавшего на волков некоторое психологическое воздействие. Теперь нападать сзади на нас они не пытались. Зато спереди подошли совсем вплотную, скаля хищные пасти. Глаза их горели безумным огнём голодного зверя. Меня трясло от страха, тело покрылось холодным потом. Дядя Серёжа, срезав с лыжной палки кольцо ограничителя, отдал её мне вместо пики. Другую, тоже без кольца, взял в левую руку, а в правую топор. Волки, видя все наши приготовления, нерешительно готовились к нападению. Их раздражал запах горелой ваты, поэтому они, по большей части, стали перемещаться к дяде Серёже, делая нерешительные броски и отскоки. Дядя Серёжа был наготове, чтобы рубануть или ткнуть любого приблизившегося на достаточно близкое для него расстояние. Мне было жутко. Тело бросало то в жар, то в холод, ноги и руки дрожали, что было, конечно, не в мою пользу. В моей правой руке была лыжная палка, которую я должен был использовать как пику, а в левой – факел с тлеющим рукавом, которым я, как мог, размахивал перед мордами подступающих волков. Волки, казалось, были готовы в любой момент наброситься на нас всем скопом, чтобы разорвать, но продолжали жаться друг к другу в какой-то нерешительности. Дядя Серёжа сделал резкий выпад в их сторону, чтобы определить степень их трусости, но они не только не проявили её признаков, а на оборот, постарались воспользоваться его приближением. Дядя Серёжа с силой ткнул ближайшего хищника лыжной палкой. Тот взвизгнул и отскочил, но остальные не отступили. Гривастый вожак близко не подходил, но постоянно менял своё местоположение, видимо планируя как напасть поудачнее на более высокого и сильного противника. Он выжидал удачного момента. И вот один из волков принял позу готовности к прыжку. Дядя Серёжа замахнулся топором. Волк остервенело прыгнул и, наскочив на сильный удар по черепу, упал к ногам дяди Серёжи. Остальные волки, как по команде, бросились на нас. Ещё один волк, пронзённый лыжной палкой, упал на снег. Но ещё пытался ползти к дяде Серёже, пытаясь достать его левую ногу своими клыками. Дяде Серёже некогда было сбрасывать его с палки-пики, он работал топором, ударяя одного за другим. Кому-то доставалось лезвием, кому-то – обухом. На меня волки лезли не так активно, видимо брезгуя вонью факела.
Я отталкивал тех, кто слева пытался наскочить на дядю Серёжу. Силёнок, чтоб проткнуть лыжной палкой точно так же какого-нибудь волка, у меня явно не хватало. Волки от моих уколов только отскакивали, чтобы возобновить атаку. Но вот один из них, бросившись ко мне, разинул пошире пасть, и я тут же всадил в неё свою палку-пику. Она вошла глубоко и волк с силой сжал челюсти, так, что я не смог выдернуть её назад. Я попробовал ткнуть в морду этому волку факелом, но он не среагировал и не желал отпускать палку, а может уже и не мог. Это моё замешательство дорого обошлось дяде Серёже. Вожак, воспользовавшись случаем, прыгнул на него с моей стороны и вцепился клыками в левое плечо. В этот страшный момент топор не успел отогнать очередного хищника и тот ухватился ещё и за дядину Серёжину правую ногу. Я ткнул факелом в морду вожака и тот отвалился от плеча дяди Серёжи, успевшего рассечь топором вцепившегося в его ногу волка. Это был четвёртый волк, упавший у ног дяди Серёжи. Пятый – лежал у моих. Я подёргал палку и кое-как сумел-таки вытащить её из волчьей пасти. Вожак, распространяя вокруг запах палёной шерсти, отряхиваясь и отфыркиваясь, снова прыгнул на дядю Серёжу. Но я успел ткнуть его на лету своей палкой-пикой и он упал справа, прямо под топор дяди Серёжи, голова его была рассечена. Трое оставшихся волков нападать не стали. Но они враз завыли, то ли оплакивая своего вожака, то ли от бессильной злости. Меня мороз по коже пробирал от этих звуков. Дядя Серёжа взял топор в левую руку и правой потрогал левое плечо. Прокушенное плечо явно болело. Я хотел его об этом спросить, но он снова перебросил топор в правую руку и, наклонившись, до конца перерубил пополам рассечённого ранее его ударом волка. Схватив отрубленную часть за ногу он бросил её в сторону оставшихся волков. Те, перестав выть, набросились на остатки своего собрата и с жадностью стали рвать их в клочья, торопливо глотая куски ещё тёплого мяса. «Да-а-а, – подумал я, – вот уж действительно, голод не тётка!»
«Ну, а что же дальше?» – спросил я дядю Серёжу. «Да ничего, Васька. Одевай лыжи да пошли». – «А эти на нас сзади не набросятся?» – «Нет. Им теперь мяса надолго хватит. Жри – не хочу, как говорится».
Вонючий факел догорал, но я его не бросил, для страховки. Мы одели лыжи и спокойно двинулись в сторону деревни. Я часто оглядывался, но волки за нами больше не шли. Когда мы миновали речку и стали подниматься в горку к деревне, дядя Серёжа сказал: «А знаешь, Васька, кто виноват, что на нас волки напали?» – «Кто?» – «Заяц». – «Как так?» – «А вот так. Проткнул я его палкой-то, кровь из него пустил. Запах её по ветру пошёл, да как раз в сторону волков. А они не то, чтобы очень кровожадные, а просто нынче очень голодные. Зимой с ними часто такое случается. А ты знаешь, что значит, когда голодному волку в нос запах крови ударит?» – «Представляю, – говорю, – дядя Серёжа». – «Как это ты представляешь?» – «Так ведь я тоже голодный». Дядя Серёжа рассмеялся: «Вот ведь какое совпадение. Что ж ты там этого мне не сказал? Я бы вторую-то половину волка тебе отдал». – «Вот ты какой, – говорю, – дядя Серёжа. Волков кормишь зайчатиной, а меня хочешь накормить волчатиной».– « Злопамятный ты, Васька, – пошутил дядя Серёжа. – А как мы сейчас оправдываться будем перед тётей Таей? Она ведь нас уж заждалась небось. Вот мы такие сейчас придём, рваные да покусанные, напугаем её. А её сейчас пугать да расстраивать нельзя – она в положении». – В гору мы шли держа лыжи и палки в руках. Шли рядом, а не друг за дружкой. Хоть и было уже темно, как ночью, но дядю Серёжу, рваного и потрёпанного, разглядеть было нетрудно. И я представил, как испугается его вида тётя Тая, как заахает да заохает, засуетится. Ну конечно надо что-то придумать. А что?..
«А ты, дядя Серёжа, – спрашиваю, обманывал когда-нибудь тётю Таю?» – «Нет. Если только в шутку. А по-серьёзному, я даже и не умею». – «Ну и как мы её обманем?» – «Надо что-то придумать».
До деревни осталось с полкилометра. Уже были видны светлые пятна окон на фоне тёмных силуэтов изб. Нам надо было придумать какую-то версию, не вызывающую ни подозрений, ни сомнений. Иначе тётя Тая не уснёт, пока от нас правды не добьётся. А я в жизни никогда никого не обманывал и делать этого не умею, потому придумать ничего не мог и бесцельно, наверное сердясь за это на себя, спросил: «Дядя Серёжа, а для чего на свете существует неправда? Она ведь не вечная. Всё равно, рано или поздно, будет разоблачена. Все это знают и всё равно её выдумывают».