Михаил Литов
МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ
Об одном довольно странном городе судят чрезвычайно по-разному, и слыхать, между прочим, утверждения, будто он забыт Богом, а некими словно бы нарочито злоумышляющими людьми отброшен далеко от мест чудесно озаренного лучами незаходящего солнца процветания цивилизации. Иные, правда, славят его как производящий ошеломительное впечатление мегаполис, в общем, то и дело попадаются люди, трубящие хвалу, исступленно взбаламучивающие грязь и еще много разных прочих изворачивающихся в словесном мусоре так и этак. Все это, разумеется, покажется вздором, если поискать в первую голову не досужих толков и пустопорожней болтовни, а отражения подлинных жизненных реалий. Лет двадцать назад в упомянутом городе, точнее, в парке культуры и отдыха, в задуманном, пожалуй, как многопрофильный клубе, мрачноватым кубом громоздящемся на территории указанного парка, внезапно, кстати, ставшего с величайшей интенсивностью приукрашаться и даже как будто расширяться куда-то в необозримую даль, разыгрался дурацкий фарс, явно не дотягивающий до много более высоких жанров, в частности трагикомедии, действительно отражающей дух немалого числа исторических эпох. Можно бы выразиться в данном случае и покрепче, но зачем: политики, сунувшиеся тогда в переполох, а то и затеявшие его, так и не вышли за пределы некой местечковости и не идут ни в какое сравнение с комедиантами куда более высокого ранга, резвившимися в ту пору на мировой арене и до сих пор остающимися для иных что называется незабвенными. Добавим к сказанному, что упомянутый фарс положил начало, обернулся прологом истории, которая ниже в естественном порядке потребует изложения кое-каких подробностей биографического характера. Так вот, некто из уже колеблющихся в ту пору мелких функционеров по фамилии Павлов вдруг громко, с претензией сдобрить свежей струей суховатые мероприятия партии, но в силу раздирающих его противоречий не без ноток истерии в голосе прокричал:
- А почему бы, интересуюсь я, Валечке Федоровне не занять место в президиуме? Ставлю на голосование!
Было ли это отсебятиной? И был ли президиум, иначе сказать, что подразумевал некто Павлов, внезапно обронив это слово? Возможно, общественные или какие-нибудь партийные, чтобы не сказать узко-сектантские интересы, наряду с мучительно ищущей себе применения совестливостью, принудили Павлова именно к подобному порядку действий, то бишь внезапно вырвавшемуся из его глотки восклицанию. Но с этим вправе поспорить тот факт, что наш рассказ менее всего проникнут каким-то там партийным душком и уж к чему мы в своем тесном мирке индивидуализма, нагловатого скепсиса и эстетских замашек действительно склонны, так это считать, хотя бы и вопреки здравому смыслу, политику величайшим позором нашего времени. С другой стороны, не видать особых оснований утверждать или отрицать что-либо в корне противоречивое или даже вовсе немыслимое, например, что дело отнюдь не в Павлове и тем более не в Валечке Федоровне, сколь она ни прекрасна, а в том, что на кон было поставлено - ни много ни мало - будущее посетителей парка. Кому, собственно, придет в голову, что мотивом, своеобразным припевом воцарившегося в клубе оживления решительно не могло быть, среди прочего, и подспудное, в целом фантастическое стремление некоторых проголосовать или даже не обинуясь отдать свою жизнь за это будущее как за светлое в своем роде? Из уже сказанного с предельной очевидностью вытекает, что ни от чего мы так не далеки бесконечно и не защищены надежно, как от суждения иных блуждающих и, скорее всего, попросту заблудших умов об аполитичности как о словно бы безупречном и спасительном благе.
Тем же тихим и теплым вечером и практически в то же время, как Павлов восторженно и бездумно создал свою, можно сказать, креатуру из легковесно развлекающейся Валечки Федоровны, в квартире последней раздался телефонный звонок. К тревожно визжащей трубке зайчишкой прискакал супруг упомянутой дамы Острецов. Вопросительная улыбка играла на его поразительно тонких губах, придававших ему облик человека принципиального и безнадежно увязшего в каких-то казенных сферах. На первый взгляд это совершенно невыразительный субъект, всего лишь с некоторым пузцом, вполне добродушный на вид, не более того. Вкрадчивый голос шепнул ему в ухо:
- Ну и дает ваша жена жару, ну и колобродит, аж пыль из-под копыт. Вы спрашиваете - где? Да в клубе, почтенный, в клубе нашего знаменитого парка.
Неизвестный уже без особой надобности внес уточнения касательно адреса и прервал связь. Острецов поверил, совершенно не усомнился. Мгновенно взбесившись, он выбежал на улицу, остановил машину, в которой по-своему бесновался водитель, а вместе с ним какие-то еще писклявые существа, и, превратившись из мудрого тихони в обманутого мужа и неистового ревнивца, помчался не лучшим образом устраивать свою личную жизнь. Откровенно образовавшаяся при этом безгубость его открытого в неслышном крике рта могла навести на соображения о призрачности его существования.
Раскрасневшийся, взлохмаченный, не на всякий вкус роскошный в этот миг своего восторга и упоения Павлов все еще разыгрывал роль живущего простой народной жизнью человека и даже, переборщив с азартом, немножко чувствовал, как если бы и сознавал себя таковым. Приседал он, танцуя, и выбрасывал в быстром и грубом па то одну, то другую ногу перед неистово топочущей, отбивающей чечетку Валечкой Федоровной. Суетно, но не без своеобразной изысканности прикладывая остро согнутую в локте руку к затылку, выл и верещал функционер, что в совокупности с писком его партнерши было уже безобразным гвалтом. Между тем у буфетной стойки, не спуская глаз с Павлова, жадно хлебал кофе другой партиец, Буйняков, мало-помалу впадал в ярость, все приметнее багровел и набирался мощи. Он вырабатывал догматическое решение, из которого будет явствовать, что Павлов, внезапно оскотинившись, перестал смиренно чтить лежащие в основании партийной политики мифы и по-мальчишески увлекся легкомысленной дамочкой, представавшей прежде всего в образе беспартийной сволочи. Буйняков отлично понимал метод любого разнузданного, дерзко пренебрегающего политкорректностью клеветника: хочешь опорочить политика - изобрази его не врущим там что-то с трибуны, с броневика или в интимном собеседовании с добродетельной женой, а жирующим, дико пляшущим, потным, похотливым, с какой-то даже плещущейся в глазном яблоке спермой. И вот безрассудный Павлов сам лезет в карикатуру. Буйняков суров, и к тому же хорошо смотрится, гладок, почти красив, великолепно откормлен. Павлов, представлялось Буйнякову, исхитрился позабыть о решающих и всеобъемлющих партийных установках и ведет себя как беззаботный пачкун, совершенно упуская из виду, что пришло время посетителей парка ошеломить и озадачить, а затем, сплотив в более или менее организованное стадо, вывести на прямой путь к достижению цели, с достаточной четкостью намечающейся впереди. Буйняков скор на расправу. Пока он еще раздумывал, какому наказанию подвергнет проштрафившегося соратника.
Павлов забывался и время от времени впрямь впадал в забытье, он хохотал, запрокидывая голову, и, мельтеша, в иные мгновения и коленями стуча по полу, как шальной целовал ручки Валечки Федоровны. Буйняков, подскочив к нему, злобно зашипел:
- Раскрепостился, мерин? Предаешь базовые интересы? Меняешь их на глупые плотские надобности? Не боишься продешевить?
- Ты эти выкладки сейчас лучше брось! - взвился Павлов. - Не надо подтасовывать, - небрежно затем он отмахнулся. - Не маячь тут, товарищ, уйди, у меня жизнь пошла все равно как утопия, и самое время, чтоб никто не мешал и не путался под ногами.
Буйняков в ходе этого ожесточенного обмена мнениями нервно жевал губами, Павлов губы вытягивал в тонюсенький хоботок, рассчитывая, возможно, куснуть и как бы ужалить наставника. Последний высказался с предельной, как ему казалось, ясностью:
- Ты, похоже, забыл, что планируется встреча с общественностью. Скажи, что я вижу? Это и есть подготовка? Вот эта варварская пляска и сопутствующая ей неприкрытая похоть? Ты на грани, человек, у опасной черты. Ты рискуешь сорвать мероприятие.
Высказываясь горячо, Буйняков в то же время с пугающим хладнокровием зафиксировал в своем вместительном уме тот выдающийся факт, что у коллеги нынче глаза некоторым образом отчаявшегося на горячих волнах счастья человека. Павлов по-прежнему приплясывал, а Буйняков уже рачительно растекался среди всяких деталей и частностей, размышляя, как поскорее и без лишнего шума отделаться от Валечки Федоровны. Такого сорта дамочкам не место на готовящемся для посетителей парка митинге; вообще даже и из парка, если принять во внимание, как нынче преобразился он далеко в лучшую сторону, следует гнать ее взашей. Итак, у источавшего похотливые взгляды Павлова все завязывался и завязывался с очаровательной женщиной непринужденный разговор, и в какой-то момент он пылко воскликнул:
- Я подавлен! С объективной точки зрения, много разных партийных наполнителей и добавок толкают сущность человека к исполнению ее якобы прямых обязанностей, а попутно сгущают тьму, где не всякому посчастливится неожиданно напороться на луч света. Но ваша, Валечка Федоровна, бесценная красота не посчиталась ни с какими заслонами и догмами, со всей присущей ей ослепительностью шибанула мне по глазам и непосредственно в голову, и одним этим уже обеспечено мое в высшей степени субъективное и, в более широком смысле, любовное к вам отношение. Как же не подивиться размаху такой интенции? И я всегда, поверьте, всегда буду выражать безудержное восхищение вашей полнейшей невообразимостью и бесподобностью! У меня теперь необычайный релятивизм, и я, стало быть, не напрасно прозябал, о-о, я поджидал вас в этих, можно сказать, партийных недрах и в результате оказался хорошо подготовленным к любым спекуляциям. Так почему бы вам, чертовски красивой и сногсшибательной, шикарной такой, и в самом деле не занять место в президиуме?
Директор парка из безмерного и вместе с тем беспомощного дивования специфическим красноречием партийного ловкача, сумевшего пленить саму Валечку Федоровну, известную своей необузданной ветреностью, вышел на скульптурно обозначившую его оторопь, услыхав (случайно подслушал он) о выдвижении этой дикой женщины в президиум.
- Вы полагаете, подобное возможно? - проклокотал он, подбегая к Буйнякову.
- Не знаю, о чем вы, но почему бы и нет? - ответил тот солидно, вкладывая в свой ответ и толику презрения, с каким всегда относился к продажному, корыстолюбиво, а не сознательно игравшему в поддавки с его, буйняковской, партией администратору. - Если это произведет большое и благоприятное впечатление на народ...
- Ну, если вы берете на себя ответственность...
- Беру, беру без колебаний и с удовольствием.
Директор издал задушевный клекот готовящейся к ночному успокоению птицы. Возившаяся с очередной порцией кофе буфетчица подарила функционеру нежную улыбку. А тот, разумеется, хитрил. Он прекрасно понимал, что именно повергло директора в оторопь, и, играя с ним как кошка с мышкой, готовил для Павлова конфуз таким образом, чтобы вместе с тем сел в лужу и этот как бы случайно подвернувшийся господин. В предвкушении успеха он сладко причмокивал и змеевидно простирал руку к объемистой груди буфетчицы, а еще не знал, что его планы сорвет Острецов. И вот тут-то и вбежал в фойе, а затем и в зал, в ту пору исключительно танцевальный на вид, ставший оголтелым и в какой-то мере оглашенным муж Валечки Федоровны. Разъяренный и сумбурный, он более или менее внятно сжимал кулаки, отнюдь не могучие, однако, у него. С пронзительной моментальностью сообразив, что развитие одолевающей его горячки предполагает уже не удовольствия, а скорее горькие и опасные последствия, Павлов юркнул за спины танцующих, в гуще которых снова и снова Валечка Федоровна совершала гигантские скачки.
- Кто он? Где он? Убью! - кипятился Острецов, схватив жену за плечо; он определенно не помнил себя. - Выпущу кишки!
Если где-то и складывается сумятица в условиях более или менее твердой верности эстетике изящного, то отнюдь не в городе, о котором у нас речь. А она наступила.
- Террористический акт! - взвизгнула буфетчица.
Парадоксы пышнотелой, подумала о буфетчице и ее возгласе значительная часть танцующих. Странным образом голоса отдельных участников намечающейся драмы, да и публики в целом, вскидывались - с невероятной легкостью! - над громоподобными раскатами невесть откуда доносившейся музыки и бездушно, с механическим нажимом покрывали их.
- Не позволю наставлять мне рога! - заканчивал Острецов свою мысль, доходчиво говорившую о серьезности его намерений.
Кровь отхлынула от лица его жены, время от времени с ее губ тихо срывались какие-то слова, и можно было подумать, что она молится.
- Что же это такое? - втерся директор. - В чем дело? Главное, обойтись без перемен, без опрометчивости, без измены... и нужно все устроить так, чтобы в моем парке не случилось никакого беспорядка...
Острецов мельком взглянул на него, но и мелочи взгляда хватило на острую вспышку отвращения к обывательскому мирку, куда наглядно повалился тщетно пытавшийся не растерять суровость административного облика директор. Он поднял в воздух раскрытую ладонь, чтобы в следующее мгновение сжать выдающийся по своим размерам директорский нос как резиновую грушу. Сердца многочисленных свидетелей замерли в предвкушении забавного происшествия, но Острецов вдруг заметил Павлова и, знающий (или каким-то образом догадывающийся) о его склонности к слабому полу, почувствовал, как им уже играет тошнотворное убеждение, что физиономия этого Павлова ныне выдвинулась не иначе как из круга наглых молодых людей, толкающих Валечку на всякие сумасбродства.
- Не трожь меня! - затрубил Павлов, едва Острецов попытался схватить его за фалды пиджака.