- Почему же тот человек не выстрелил еще раз? - осведомился чуждый и, может быть, содержавший даже некоторые нотки угрозы голос.
- Да там, полагаю, поднялась суматоха, и я первый предпочел бы унести ноги, случись мне угодить в этакую передрягу. Так что вышло преступление касательно Буйнякова, а я счастливо избежал, - разъяснил Острецов.
Задавший вопрос погрузился в размышления. В его уме, а Острецов не сомневался, что это глубокий, ясный и довольно страшный ум, наверняка прокручивались разные варианты дальнейшего развития сложившейся к настоящей минуте ситуации. Таинственный незнакомец, конечно же, свято верил, что ему достаточно дунуть на манер какого-нибудь бога ветров - и в городе установится угодный ему политический, экономический, финансовый и нравственный климат. И вот что он, судя по всему, подумал, выслушав недалекого и нерасторопного Острецова: а нужна ли теперь смерть этого Бог весть зачем взявшегося за перо человека? Острецовские мемуары, если они будут доведены до ума, получат, возможно, куда более широкую огласку, чем это обстояло до сих пор с нелепой острецовской жизнью, - найдутся люди, готовые на этот счет чрезвычайно и чрезмерно постараться. Кто знает, не сойдутся ли концы с концами, если протиснется со временем слух, что не кто иной, как сам Острецов, выстрелил, пальнул из смертоносной игрушки, желая убить себя, но попал в Буйнякова. Стало быть, острецовская жизнь уже сама собой подходит к своему логическому завершению. Как всячески достойный внимания гражданин, как потенциальный автор все новых и новых мемуаров, как вероятный посетитель донельзя усовершенствованных парков он уже мертв. Так нужны ли новые выстрелы и новые жертвы? Не пора ли сменить пластинку? С трепетным волнением неизвестный на другом конце провода ощутил, как в него проникает что-то твердое, непреклонное и выпрямляющее. Это был гуманизм. Острецов почувствовал. Он вытянулся в струнку, приветствуя удивительное преображение незнакомца, и кончиком языка нежно лизнул воцарившееся в телефонной трубке благородное молчание.
***
Острецов отправился к тетке праздновать день, который она по каким-то неясным причинам сочла знаменательным. Эта тетка - тетушка Глаша, если держаться достоверности, - всегда поступала и все делала, надо полагать, правильно и хорошо, однако эта сторона ее жизни практически неизвестна никому из сторонних наблюдателей, тогда как ее отношение к нашему герою для нас совершенно прозрачно, и его мы вполне можем описать как поразительное, странное и отчасти даже двусмысленное. Еще когда Острецов был крайне мал, она уже как будто лукавила и слегка колдовала над ним, все хмыкала, хитро косясь на него, а то и покачивала красивой своей головенкой в такт каким-то соображениям на его счет, затейливо при этом ухмыляясь. Когда Острецов вступил в возраст, у многих других обозначавшийся не только половым, но и умственным возмужанием, она принялась намекать, что оставит ему наследство, которым он будет немыслимо поражен и останется доволен до конца своих дней. Когда же пришел неотвратимый срок ей подумать о душе, она не придумала ничего лучше, чем с нажимом, как бы уже финально, погрузить племянника в безысходный мир фантазий и грез. И ей представлялось, что Острецов буквально утонул в этом мире и безвольно в нем барахтается. Но на самом деле было не так, ибо Острецов не придавал заявлениям старушки ни малейшего значения. Как только он попадал в поле ее зрения, она, с быстрым искусством исключив посторонних, а кое-кого и беспощадно вытолкав, пускалась в пространные рассказы о чудесах, благополучным и полновластным потребителем которых он сделается с той самой минуты, как завладеет придуманным и заготовленным ею для него наследством. Он побывает в недоступных простым смертным местах, посетит волшебные страны, познает женщин небывалой красоты...
Вот и сейчас, за праздничным столом, старушке не терпелось еще разок переговорить с племянником, столь послушным ее чарам и уже едва ли живущим в реальном мире. Острецов, досадуя на эту перспективу, давно ему известную и давно опостылевшую, и не понимая, что он, собственно, празднует, сидел, опустив голову, и нервно перебирал под столом пальцами. Скука его приобретала характер беспрерывного болезненного давления на мозг и на сердце, отдававшегося и в желудке. Устав крутить пальцы, он принялся все громче пристукивать в пол своими старенькими башмаками. Он хорошо закусил, был немного пьян, и в его голове копошились всякие легкие, несмотря на давление, мысли, в частности и о том, что хорошо бы остудить тетушку, вылив ей за шиворот ушат холодной воды. Вот уж визгу-то было бы! Но было достаточно и устроенной им под столом чечетки, уже и без слишком эксцентричных выходок кое-кто из присутствующих укрепился во мнении, что морщинистый и с некоторой приметностью оплывший малый сей выжил из ума. Однако с самого начала праздничного вечера завелся там господин, ничего не думавший о сумасшествии или смехотворности Острецова и то и дело бросавший на него какие-то особенные взгляды, как если бы принимал его за нечто значительное и даже, допускаем, воображал исключительной личностью. Наконец он утвердил локоть на столе и утопил подбородок в раскрытой ладони, после чего уже не спускал с Острецова темных немигающих глаз. В конечном счете и тот вдруг почувствовал на себе тяжесть пристального загадочного взгляда. Перестав стучать и резко вскинув голову, он обнаружил угрюмого, погруженного в некий сумрак человека с мерцанием зловещего огонька в широко раскрытых глазах; тотчас явилась догадка, что этот человек наблюдает за ним уже давно и ни разу при этом не моргнул. Испуг и любознательность подхватили мемуариста и вынесли в кухню, куда не мешкая ступил и таинственный человек, и там Острецов беспокойно, с наигранной разве что лихостью осведомился:
- Ну, и как у вас с логикой?
- С логикой все отлично, - отпарировал человек, все еще прикрываясь своей неизвестностью, а может быть, и не вполне здоровый.
Острецов, возбужденный и словно восторженный от ужаса, напирал:
- Смотрите что твой пес, этакая суровая сторожевая псина, и, похоже, что-то сказать надо, объясниться, а молчите, как набравший в рот воды.
- Логика тут ни при чем, - принялся уже более развернуто возражать незнакомец. - Я просто задумался о вещах, могущих иметь для вас особое значение, и мне странным показалось, что при этом вокруг царит атмосфера, совсем не подходящая для серьезных и глубоких мыслей.
- О вещах, так вы сказали?.. И что же это за вещи?
- Завтра хоронят директора парка.
Где тут у тетушки задворки, подумал вопросительно Острецов, не станут ли меня бить, по-новому возвращая к той, прежней, действительности. Незнакомец теперь показался ему человеком новой формации, передовым, способным откинуть в прошлое, как бегущий конь откидывает пыль из-под копыт.
- Какого директора? - спросил он глухо.
- Да знаете вы. Так что не надо... то есть я хочу сказать, что мне вообще-то наплевать, но что вы сразу смекнули, о каком директоре речь, это мне ясно как день, а равным образом я отлично понимаю, почему вам хотелось бы сделать вид, будто вы не догадались тотчас же. Поэтому не надо, понимаете?
Ожидая от созданного его воображением образа конского ржания, Острецов, не утерпев, сам тихонько заржал; затем пробормотал смущенно:
- Но что с ним случилось, с этим директором?
- Я созерцатель, - заявил незнакомец не без напыщенности. - Причем я предпочитаю созерцать со стороны, насколько это возможно, так оно вернее, это помогает вдумываться в поступки людей и наилучшим образом улавливать причины тех или иных их действий.
- Удивлен, удивлен вашим поведением, а вы, кажется, необыкновенно вели себя в течение всего вечера, и я бы аплодировал, но у меня вопрос... вы занимаетесь только людьми?
Незнакомец продолжал, пренебрегши вопросом собеседника:
- Особенно интересно, когда налицо не просто действия и не только действия, ну... как бы это получше выразить... когда, может быть, даже вовсе никакое не действие, а событие, да, именно событие. И первейшее...
- Вы, - резко перебил Острецов, - настолько загадочны и погружены в сумрак, что я не в состоянии уловить ваш рост, ваши размеры, не могу уяснить, в какую сторону повернута основная масса вашей прически...
- Вы бредите!
- Я не брежу, нет, я просто не понимаю, как мне описывать вас в своих заметках.
- Не надо меня описывать. Говорю вам, важнейшее в ряду всего прочего, ну, там разных событий, которые просто события и больше ничего, есть смерть. Директор умер, вот что с ним случилось. Скоропостижно скончался, хотя, если брать по существу, успел состариться донельзя.
- Вы думаете, - Острецов усмехнулся - хотел скептически хмыкнуть, а вышла довольно циничная ухмылка, - для меня это важно? Вот это, вот то, что вы назвали событием и что в данном случае является смертью директора, действительно мне до некоторой степени известного...
- А как вы сами думаете?
- Не хотелось бы усложнять... - Острецов пожал плечами. - Тем более в связи с такой штукой, как смерть человека, на самом деле мне почти неизвестного. Вы же сами определили разницу между действиями и событием, и из вашего анализа со всей очевидностью вытекает, что смерть - отнюдь не располагающее к мудрованиям явление. И все же, - Острецов решительно взметнул вверх палец, - позволю себе заметить: о, если бы я мог как-то использовать упомянутую вами кончину в целях разрешения одной издавна меня мучающей проблемы... Впрочем, вас едва ли может заинтересовать эта моя забота. Ведь речь идет об очень и очень странном, чтобы не сказать чудовищном, хитросплетении.
- Постойте! - как-то встревожено воскликнул незнакомец. - Что же было бы, когда б вам все-таки удалось использовать?
- Я посмеялся бы над многими прочими проблемами, да еще как, еще каким поразительным смехом!.. Уверяю вас, у меня появился бы повод смеяться над многими вещами, да просто над разными всякими философиями, начиная с греков, вообще над всевозможными умствованиями...
- А-а... Ну да... Но вернемся к нашим баранам. Использовать, судя по всему, не удастся, зато вам, я полагаю, будет интересно побывать на панихиде. Ну, что-то там такое носит гражданский и общественный характер и на их языке называется панихидой. Состоится в клубе, а вы знаете этот клуб.
- Общественный, говорите? Это в самом деле интересно... то есть как бы намечается путь от частного к общему. А вы пойдете?
- Я вам не нужен.
Твердость, с какой прозвучал отказ, разом покончила с замысловатостью, украшавшей эту кухонную беседу, а заодно и с видами на отношения в последующем. До прощания с телом усопшего оставалось время, и Острецов провел его в размышлениях. Не пойдет в клуб, незачем, никто ему директор, и не очень-то приятно думать и вспоминать, когда речь заходит о подобного сорта людях и тем более когда на повестку дня выдвигается вопрос, не служит ли смерть добрым примером расплаты за их грехи и преступления. Но чуть ли не в последний момент образовалось внезапное решение идти, непременно идти: а ну как там будет Валечка? Кому же, как не ей, снимать всякие острые вопросы и выручать отнюдь не чужого ей человека, который бродит в тумане неведения и тяжко стукается лбом в мучительную проблему? Он перестал спорить с собой. Положим, Валечка в данном случае не более чем отговорка. А надо без обиняков и без всяких там уловок, без казуистики признать, что любопытно, чертовски любопытно побывать в клубе, где некогда стряслась с тобой беда, и повидать лежащим в гробу человека, по чьей вине ты надолго, если не навсегда, выбыл из строя. Ты подавал надежды и даже, живо интересуясь происходящим вокруг, бывал иногда в том клубе, а теперь директор, приказавший тебя избить, помер и лежит в гробу. И если сам тоже некогда подавал надежды, то теперь уже нет, с этим покончено раз и навсегда, и у тебя имеется прекрасная возможность глянуть на него - мстительно глянуть, торжествующе - в столь плачевном состоянии, ну да, мол, каково ему нынче и ведь поделом. Ты после той ужасной расправы не бывал больше в клубе, обходил его стороной, и причина, почему это было так, совершенно ясна. Ты стал другим, но если бы ты в клубе все же появился, наверняка нашелся бы человек, готовый шепнуть у тебя за спиной: а, это тот самый, которого избили, и не стыдно же ему опять тут шататься как ни в чем не бывало!.. Но теперь о каком же стыде может зайти речь? Да его вряд ли и узнают, настольно он впрямь стал другим. Сверх того, он, глядишь, снова преобразится, распрощавшись с негодяем директором, и на этот раз решительно и капитально, до того, что не то что в клубе, а и в куда более значительных местах сможет бывать, не опасаясь коварного и наглого шепота за спиной.
***
В фойе Острецов замешкался, как-то замельчил, немножко заметался. Действительность сводилась к тому факту, что близко, за дверью, стоит гроб с телом директора, и Острецов осознал, чего домогается от него эта действительность, - соответствия моменту, а если там, у гроба, он по каким-то причинам окажется в центре внимания присутствующих, то ничего иного нельзя и лишь то не запрещено, чтоб всеми силами показывать себя вполне самодостаточным господином. Стало быть, он уже взял на себя некую роль, и даже более или менее внятную роль. И тут еще не то странность, не то намек: вход в клуб украшают аляповатые афиши, свидетельствующие, что клуб полнится нынче театром, и это, по Острецову, лишало смысла вопрос, по зубам ли ему внезапно выпавшая на его долю роль. На первый план выступало соображение, что, не исключено, и его запишут исполнителем на тех афишах.