Саммер - Саболо Моника 16 стр.


Они слишком сильно накрашены — как девчонки, переборщившие с мамиными румянами, — они слишком громко говорят, их неуместное волнение, особенно в этой полутьме, раздражает меня. Жизнь «У Роберто» похожа на спектакль, в котором все заверчено вокруг моего отца, и никто не знает, как реагировать на выходки его сына — угрюмого типа, который методично крошит хлебные палочки, а может встать, выхватить пистолет и просто так всех поубивать.

К отцу подходят поздороваться и мужчины — меня они едва удостаивают взглядом, — и их лица перекашивает такая же, как у него, удовлетворенная улыбка. Наверное, это жалкий итог их профессиональной жизни. Они чуть задерживают взгляд на моем линялом свитере, они слышали, что у меня «была депрессия», я читаю скрытый упрек, огорчение и стыд в глазах моего отца — сколько всего ему пришлось вынести из-за меня! Внезапно все эти мужчины кажутся мне ужасно старыми, измученными жестокостью собственных детей. Иногда я тоже остро чувствую эту горечь, так остро, что мне хочется броситься к отцу и обнять его, но это только укрепило бы мою репутацию человека асоциального и ненормального.

— У тебя похоронный вид, Бенжамен.

Я залпом выпиваю стакан красного вина, отец пристально смотрит на меня, будто каждое мое движение — провокация.

— Мне сказали, что ты опять продлил больничный.

Я вспоминаю о голубом экране своего компьютера, говорят, почти такое же свечение видели те, кто пережил клиническую смерть.

— Думаю, мне не хватает Саммер.

Отец поднимает глаза от тарелки, заполняющий ее окровавленный антрекот выглядит так, будто его в ярости разорвал на части какой-нибудь дикий зверь.

— Нам всем ее не хватает, Бенжамен.

— Почему ты не сказал мне правду?

Он не сводит с меня глаз. Вилка с ножом на секунду повисают над тарелкой, поблескивая в полутьме. В конце концов он кладет на стол эти полоски света:

— Какую правду?

— О настоящем отце Саммер.

Меня охватывает смущение — как всегда при встрече с отцом, — плечи напрягаются. Я кладу руку себе на запястье, чтобы унять судорожное желание хлопнуть еще вина и (а может, или?) уловить хоть какое-то биение жизни.

— Кто тебе об этом рассказал?

Голос его спокоен, но в нем слышится угроза.

— Марина.

Он смеется:

— Кто же еще.

Он выпрямляется в кресле, осторожно кладет на стол салфетку:

— Да, это правда. Когда я встретил твою мать, у нее была маленькая дочка. Без отца.

Вдалеке проходит молодая женщина, голова ее покрыта легким платком, она машет нам рукой. На мгновение мне кажется, что отец посылает ей воздушный поцелуй, но, когда он переводит на меня взгляд, в глазах его стоят слезы.

— Помню, когда я впервые увидел ее, на ней была такая синяя шерстяная шапочка.

Он проводит руками вокруг головы, словно сгребает невидимые воспоминания.

— Я всегда считал ее своей дочерью, я ее обожал.

Он потерянно смотрит на меня.

— Как она могла так с нами поступить?

Выражение его лица меняется, он смотрит сквозь меня, будто я — стекло, за которым проходит наше прошлое. Отец, мать и Саммер на беговой дорожке: они приближаются, они держат сестру на руках, или отец посадил ее к себе на плечи, потом она мчится вперед, одна, вприпрыжку, волосы у нее отрастают, щечки впадают, ноги удлиняются, блузка оттопыривается на груди; на ней кроличья шубка, потом платье на лямках, потом рваные джинсы и вокруг шеи наушники, бренчащие браслеты на руках; мать все более элегантна, все сильнее накрашена, отец практически не меняется, может, только его волосы серебрит седина и подбородок становится более волевым; а потом они смотрят на одежду Саммер — она лежит у их ног, как будто сестра моя была из снега и растаяла.

— Я ошибался, Бенжамен. Она не стала мне дочерью. Что-то в ней было не так.

— Но ты не думаешь иногда, что…

Он поднял на меня растерянный взгляд, выхватил из металлического ведерка, стоящего у столика, бутылку, ведерко зазвенело.

— Не думаешь иногда, что… ну, что с ней что-то случилось…

Салфетка, обернутая вокруг горлышка бутылки, забрызгана красным вином, и я на секунду представил, что отец порезал себе ногу и промокнул быстро кровь, продолжая улыбаться бизнесменам, которые приветствовали его издалека.

— А вдруг она умерла?

Я сказал это так тихо, что, возможно, он меня не услышал. Но он посмотрел на меня, уставился, не моргая, как будто всегда ждал этих слов, как будто мы таскали их за собой, как таскают на веревке маленькую птичку, таскали за собой все эти годы, не отпуская веревку, и уже так привыкли к этой мысли, что от нее не становится страшно.

— Нет, — он мотнул головой. — Я бы знал. Тут бы знал. — И ударил себя в грудь.

Мне опять захотелось встать и обнять его, а может, я хотел, чтобы он встал и обнял меня. Но по какой-то неясной причине моя грусть всегда превращается для него в боль, поэтому я остался сидеть и сидел вот так, неподвижно, пытаясь вслепую вытащить из кармана таблетку транквилизатора. Отец подозвал официанта, показал на пустую бутылку из-под «Сан-Пеллегрино» и улыбнулся на автомате.

В ту ночь мне опять снилась Саммер на берегу озера. В своей ночнушке она похожа на «Голубую стрелу»,[29] она бросается в косяк рыб, отливающий металлом. Я хочу заговорить с ней, плыву изо всех сил, чтобы догнать ее, но ноги мои обвивают водоросли, они поднимаются из глубины, я чувствую их прикосновение, чувствую, как что-то мягкое щекочет меня, а потом сжимается — скользкие живые растения обнимают меня, как страстная возлюбленная. Я кричу в воде, кричу от злости, кричу Саммер, что она должна вернуться, что она делает нам больно, но косяк рыб распадается, его блеск слепит меня. На секунду я вижу «Голубую стрелу», она в самом центре косяка, она открывает рот, округляет глаза, рыбы разворачиваются, окружают ее и сжимают круг, они — будто стоглазое чудовище. Когда рыбины уплывают, ее больше нет.

Поутру воздух был влажным. Тянуло ароматами растений и лимона, водной взвесью; запахи проникали мне в ноздри, набегали такими крошечными бурунами, которые приносил ветер. По-прежнему стояла жара; казалось, будто в озере что-то разлагается, и от него расходятся волны жизни и смерти. Пыль водных жителей, частички льда. Остатки окаменелостей, которые попали в молекулы воды. Они поднимались над озером, достигали горных пиков, а оттуда падали мелким, как сахарный песок или пудра, снегом и иногда попадали в легкие людей, которые дышали водой из озера, сами того не замечая.

Озеро — синяя дыра в самом сердце города, разверстая в нем пустота. Помню, как однажды в Женевском музее искусств и истории под грязным стеклом я увидел разбросанные по бархату изделия первобытных людей, истертые и жалкие: костяные украшения, деревянные наконечники, рыболовные крючки; они остались в памяти как что-то скучное и связанное с ужасными школьными экскурсиями. Я никак не мог поверить в то, что эти предметы могли находиться где-нибудь еще, кроме как под этим пыльным стеклом в витрине темного зала. Другое дело — большие картины с изображениями первых людей: они селились по берегам озер, в окружении бобров и волков. И я представлял себе, как чудесно было бы жить в хижине на сваях среди воды, под защитой густого леса! А еще в музее висели плакаты, рассказывающие про мельчайшее движение ледников, — оно продолжалось веками, пока шло потепление, а потом ледники растаяли и наполнили озеро, как глубокую тарелку. На фоне этих событий человек и вся его история занимали ничтожное место, и это ужасно удивило меня. Казалось, время сделало глубокий вдох и на мгновение остановилось, чтобы могли появиться люди.

Когда мы вышли из музея, нас поставили по парам, как то и полагалось; только что мы были маленьким племенем детей, вышедшим из прошлого, мы щурили глаза на солнце, держась за руки, но все это скоро забылось.

Инспектор Альваро Эбишер. Я вспомнил, как зовут того полицейского. Его имя поднялось на поверхность, цельное, как чистый наконечник первобытной стрелы, обнаруженный среди камней на пляже.

Отыскать его оказалось до ужаса просто, будто я только накануне вышел из его кабинета. Я позвонил в полицейский участок, и мне лишь сказали, что он теперь стал начальником отделения, а потом его перевели на внутреннюю линию; он почти сразу ответил, и я услышал его мужественный и усталый голос, который тотчас узнал.

Казалось, он не удивился — или просто привык сталкиваться с чернотой человеческих душ, или время для таких, как он, было чем-то вроде сдвигов в земной коре и ледниковых периодов. Он пробормотал: «Конечно, Саммер Васнер, помню», и назначил встречу — вежливо и отстраненно, как врач, не добавив ни слова. Казалось, ему очень скучно, и он не помнит обо мне ничего.

Я стою перед зданием уголовного розыска: оно с огромными окнами и сверкает, как будто отлито из металла. Очень похоже на гигантский сейф. В ушах у меня свистит ветер, он доносит до меня запах водорослей и разложения; пропитанный им до костей, я вхожу в холл.

Я жду инспектора Альваро Эбишера на диванчике, на который указала мне девушка за стойкой, маленькая, кругленькая, благоухающая гелем для душа. Когда она наклонилась, чтобы проверить мой паспорт и записать детским почерком мою фамилию в журнал, я уловил его экзотический аромат и представил, как она поджимает губы и выдавливает из тюбика на ладошку миниатюрный пейзаж из джунглей и водопадов. Форма была ей маловата, а слово «полиция», вышитое на груди, стоило бы заменить брошью из войлока в виде сердечка или цветком орхидеи.

Я покорно сел именно там, куда она мне указала, мотнув аккуратно причесанной головкой, хотя уже не очень понимал, зачем я сюда пришел: сдать экзамен по математике, сдаться самому, выйти в другое измерение, укрыться от реальности в этих картонных стенах? Я смотрел на снующих полицейских — они ходили туда и сюда, шутили, пили кофе из пластиковых стаканчиков, и только непонятные черные штуки, болтавшиеся на их ремнях, указывали на некую опасность, на что-то далекое. Мне подумалось, что если бы жестокость всех людей в мире была прикреплена к их поясам, каждый весил бы целую тонну.

Альваро Эбишер вышел из лифта; закатанные рукава рубашки открывали поросшие черным волосом руки, и я на мгновение представил, как он дерется с медведем. Он почти не изменился, может, волосы поредели и появился животик — результат сидячей работы крупных хищников.

Он направился прямо ко мне, улыбнулся, взглянул — с озорством, но строго, как если бы я снова стал пятнадцатилетним парнишкой под кислотой, а он забирал бы меня с площади Бур-де-Фур.

— Господин Васнер?

Я пошел за ним к лифту, который оказался слишком тесным для нас двоих; он нажал на кнопку третьего этажа, и я ощутил исходящие от него волны уверенности и мощи. На подбородке у него был шрам, такая тонкая рваная линия, а кожа на щеках воспалилась.

Лифт поднимался медленно, меня стало укачивать. Дыхание давалось с трудом, как будто мои легкие сдавила чья-то рука, на лбу выступили капли пота, а чертов лифт все полз и полз. Я боялся, что сейчас меня закроет паническая атака, и мне будет уже не избавиться от репутации законченного психа. Я украдкой взглянул на Альваро Эбишера — тот внимательно изучал свои ботинки. Лифт, к счастью, остановился, и, когда двери начали открываться с металлическим стуком, мне показалось, что меня перенесла сюда из прошлого машина времени. Я почувствовал себя таким же напуганным, виноватым и потерянным, как двадцать четыре года назад, когда, сидя в его кабинете, не мог отвести глаз от стены с надписью «мудила».

Альваро Эбишер пропустил меня вперед, вежливо указал на дверь своего кабинета, и я, улыбаясь и чуть ли не пританцовывая, отправился туда; мне показалось, что все это я затеял зря.

Комната была маленькая и пропахшая табаком. Я представил, как он курит здесь, даже окно не открывает, а в ящике стола или где-нибудь под ним спрятана бутылка с джином.

— Чем могу служить? — спросил он и чуть крутнулся на своем кресле на колесиках.

— Я по поводу сестры, Саммер Васнер. То есть я по поводу того, что вы сказали мне тогда, давно…

Он откинулся на спинку кресла и уставился на меня своими маленькими глазками:

— Прекрасно помню, господин Васнер. Помню вашу сестру и вас тоже.

Я выпрямился. Ладони у меня стали влажными, я вцепился в подлокотники. Он пристально смотрел на меня.

— Вы сказали тогда, что люди всегда находятся, что они оставляют следы…

— Так и есть, почти всегда так, да.

— Я и подумал, что… Столько времени прошло, какие-то следы должны были найтись, да?

— Я, извините, господин Васнер, хочу спросить, вы так просто пришли? Я имею в виду, вот так просто пришли, чтобы мне об этом сказать, двадцать пять лет спустя?

Он наклонился вперед, и меня как будто накрыла идущая от него волна тестостерона или чего-то, что бурлило в его венах и противоречило спокойному выражению лица.

— Видите ли, Бенжамен, я хочу сказать следующее: чтобы найти кого-то, этого кого-то надо искать…

В голосе у него не было ни тени обвинения, казалось, он просто выдал какую-то народную пословицу.

— Знаете, что меня всегда удивляло в вашей семье? То, что никто как будто и не хотел особо знать, где ваша сестра.

— То есть?

Я смотрел на него, к горлу подкатывала тошнота. Вдруг все вокруг закрутилось — этот стол, шкаф за ним, вешалка без одежды, похожая на сухое дерево в углу комнаты, стены, — закрутилось, как будто мы оказались в шторм на корабле.

— Как вы можете так говорить?

Меня удивил звук собственного голоса, и я прижал пальцы к горлу, чтобы взять себя в руки.

— Вы совершенно не представляете, что мы чувствуем, что чувствуют мои родители.

— Вы правы, совершенно не представляю.

Голос Альваро Эбишера звучал спокойно, но он глубоко вздохнул, давая понять, что этот разговор для него неприятен, однако нужно все же довести его до конца, раз уж мы начали.

— В самом начале ваш отец развел бурную деятельность. Он многих знал и, кстати, постоянно нам об этом напоминал.

Вот, значит, что. Вот она, репутация моей семьи, опять она, опять это впечатление превосходства и власти. Я посмотрел в окно на небо, оно бросало мертвенный свет на спину инспектора.

Я думаю об отце. Вот он в ярости садится в машину и исчезает бог знает где, отсутствует часами; вот он несется на скорости вдоль озера, крутит головой, будто сестра где-то прячется и вот-вот выскочит из густых кустов, как косули, которых рисуют на дорожных знаках: мы знаем, что они где-то есть, чутко реагируем на их присутствие — они незаметно дышат, тихо стоя среди деревьев, смотрят на нас сквозь листву своими блестящими глазами, — но никогда их не видим. Может, отец думает, что если будет ехать и ехать, то в конце концов найдет Саммер? Конечно, они — две точки в пространстве, и, теоретически, эти точки обязательно где-нибудь встретятся; это же нелинейная математика: движение одной точки приводит к движению другой, оживляет ее, как будто их связывает невидимая нить, дрожащая в такт их дыханию.

Перед глазами встает мать, вот она сидит в телестудии, сидит в слепящей пустоте. Я слышу ее слабый голос: «Какая мать может жить дальше, не зная… не зная, что случилось с ее ребенком… Это невозможно». Мне кажется, что стул, на котором она сидит, парит во Вселенной. Ее голос пронзает пространство, летит сквозь световые годы, не встречая препятствий, не порождая эха, мимо пылающих звезд и ледяных комет. Ее слова продолжают путешествовать сами собой в далеком космосе. Может, однажды они вернутся сюда, ворвутся метеоритом в атмосферу земли и попадут в ухо какому-нибудь прохожему где-нибудь на берегу моря или на трассе. Но этого пока что не произошло.

Назад Дальше