– Довольно. Дальше я сама.
Но Резанцев не слушал – поднялся по мраморной лестнице на второй этаж, огляделся, поторопил кого-то:
– Иди вперёд, показывай.
Смело вошёл в святая святых, посадил Арину на кровать. Не считая Николая Евгеньевича, он был первым мужчиной, оказавшимся в её спальне. Арина испуганно порывалась встать.
– Нет-нет, сидите, – снимая фуражку, остановил её поручик. – Ольга Васильевна скоро приедет с доктором Мережковским.
Анюта присела на корточки, расшнуровывая полусапожки. Поломойка Люба ползала на четвереньках, затирая за Резанцевым мокрые следы. Слушая, как бьётся сердце, Арина глупо и бессмысленно повторяла про себя один и тот же навязчивый вопрос: «Господи, что же это такое?»
Ставя точку в конце затянувшейся неловкой паузы, умница Анюта со стуком уронила на пол сапожок и, принимаясь за второй, строго посмотрела на поручика.
– Идите, вам здесь нельзя. Надо барыне ногу осмотреть.
Резанцев спохватился, молодцевато щёлкнул каблуками, быстрым движением головы кинул на лоб светлые шелковистые волосы:
– Честь имею.
Глава 5
После того случая на катке что-то переменилось в душе у Арины. Она лежала целыми днями в постели. Мысли странные, противоречивые сшибались в её голове, а в довесок им – непонятное, выматывающее душу томление, заставляющее неустроенно ворочаться с боку на бок и в непонятном отчаянии вдруг зарываться головой в подушку.
Нога давно уж прошла, а Арина врала доктору Мережковскому:
– Да доктор, вот так… И так болит… Ой, доктор!
– Хм-м. – Доктор вращал в крепких волосатых пальцах её узкую розовую ступню, супил брови. – Странно. Вывих – так себе, не очень чтоб… Ну-с, попробуем вот что… – И пристроив на краю трельяжного столика лист бумаги, строчил перьевой ручкой очередной рецепт.
«Ай, как нехорошо, Арина Сергеевна, ай, вруша! – Арина стыдливо отворачивала голову к глянцевито блестящим рельефным изразцам уютно потрескивающей печи, и сама себе мысленно отвечала: – А вы знаете другой способ побыть одной, чтобы все оставили вас в покое, хотя бы на время?»
Едва уходил доктор, она в поисках оправданий искала у себя то признаки жара, то ступню выворачивала самым неестественным образом… Ай, как стыдно! Хотя, постой-постой! Хрустнуло что-то… Ну, конечно же, – не могла она врать.
А к четвергу вдруг поднялась на ноги. Боли как не бывало – она летала не жалея ног. Устраивала разносы прислуге. В этот четверг должен быть лучший из приёмов в доме Марамоновых.
В душе Арины царило праздничное ожидание. А вот чего она ждала? – в этом она не призналась бы даже самой себе.
Просто хорошее настроение. Что? Нельзя?
К вечеру от этого хорошего настроения не осталось и следа. Еле дождалась, пока разъедутся гости. Уже лёжа в постели, Арина сердито отворачивалась от Николая Евгеньевича, пришедшего пожелать ей якобы спокойной ночи, но конечно же не только за этим:
– Извини, Ники, – голова! Ты себе даже не представляешь, как разболелась… Да-да, спокойной ночи, целую.
И – под одеяло! С головой! Носом в подушку, чуть не плача…
Не пришёл, ну и не пришёл. При чём здесь Резанцев? Просто настроение поменялось. Имею право?
Утром Арина проснулась в сладкой истоме. Широко раскрыв глаза и боясь пошевелиться, смотрела в потолок, ошарашенная силой своего сновидения. Иногда сон оставляет след не только в сознании, но и душу переворачивает до самого потайного уголочка, и в теле отдаётся до самой дальней дрожащей жилочки.
Преступно хорошо, стыдно и немного страшно… Никогда, даже в мыслях, Арина не изменяла Николаю, а этот сон – почти явь. Всё так реально, так физически ощутимо…
Арина вместе с одеялом порывисто отбросила от себя эту преступную негу. Вскочила с кровати, упала перед иконой на колени: «Прости, Святая Дева! Ведь во сне же, не наяву!»
За завтраком она избегала смотреть в глаза Николаю Евгеньевичу. Сосредоточенно жевала, смущённо подносила салфетку к губам. И сразу после кофе уехала в Успенский собор – замаливать грехи.
Глава 6
Весна 1914 года.
Несколько месяцев о Резанцеве доходили только слухи, – то Ольга как бы между прочим вспоминала о нём, то Эльвира Карловна Бергман, знающая всё обо всех, рассказывала, что известная на весь город своей красотой Полина Вильковская пыталась отравиться из-за несчастной любви к нему, а он холоден к ней и к другим, добивающимся его любви женщинам, что тайно влюблён он в какую-то молодую особу и в обществе давно уже гадают – кто она?
Арина тоже гадала и злилась на саму себя. Что ей до какого-то Резанцева и до его таинственной пассии? Нет – жила в последнее время какой-то странной и непонятной обидой. Всё думала о той женщине – хоть краем глаза увидеть её. Это какой женщиной надо быть, чтобы так изменить человека? Гуляку с гусарскими повадками, презирающего любовь и признающего только флирт, заставить влюбится по-настоящему, замкнуться, не признавать других женщин.
Арина стала избегать общества. Слишком много мыслей было в её голове, а мысли эти требовали уединения.
Николай озаботился – здорова ли? Хандра напала? Засуетился, с доктором Мережковским советовался, подарки дарил, на Ривьеру летом обещал, – лишь бы его Ариша повеселела. Не понимал, что происходит.
А Ольга, похоже, видела Арину насквозь, но молчала. Лучшая подруга – роднее мужа, – а тема эта была у них – табу. О Николае, о Ромаше, об отношениях с ними – сколько угодно! Но об отношениях Ольги с Гузеевым – ни слова, ни намёка. Знала Ольга: Арина не одобрит, потому и молчала, хотя молчание давалось ей с трудом.
Однажды увидела у Арины на тумбочке «Анну Каренину», тонко улыбнулась, вскинула брови: «Интересуетесь?» Арина так выразительно посмотрела в ответ, что Ольга больше не иронизировала, и тему эту не затрагивала.
Объявился Резанцев неожиданно. Был очередной марамоновский четверг. В высоких греческих вазах стояли охапки цветущей сирени, в чёрном глянце высоких венецианских окон отражались хрустальные гроздья люстр. Пахло тонким ароматом гаванских сигар, французскими духами, сиренью. Гости по обыкновению спорили, пили шампанское, играли в карты. И вдруг – запоздавшие: Гузеев и Резанцев.
– Здравствуйте, Арина Сергеевна.
Светлые волосы Резанцева упали Арине на запястье, неприлично долгий поцелуй, сладким позором заклеймил руку, разбудил дремавший в щёках жар, а сердце, не разбирая дороги, уже понеслось по краю. По тому самому краю, с которого упадёшь и прежней тебе уже не подняться.
А что было потом?.. Потом мир потерял привычные очертания. Арина смутно помнила: подавали мороженое, пили кофе, и Эльвира Карловна без передыху доверительно жужжала на ухо:
– Аркадий-то наш, Бездольный, слышали?.. Нет-нет, не слухи – арестован. За связи с революционэрами. А я давно говорила, давно-о… А Роман Борисович! Только вам, Ариша, говорю. Это такой секрет, что… ну, в общем, вы меня понимаете, – переходя на заговорщический шёпот, Бергманша совала свой мясистый нос чуть не в ухо Арине. – Человек слишком либеральных взглядов. Мало того, что смутьянов в суде защищает, так ведь сочувствует им. По лезвию человек ходит. И ведь не скажешь по нём – такой душка.
Арина деликатно пыталась ускользнуть:
– Эльвира Карловна, голубушка, вы уж извините, – я на секунду отлучусь, распоряжусь насчёт… неважно, не буду вас обременять своими хлопотами.
И ускользнула! Подобрала над коленями подол белого платья, по ступеням сбежала с крыльца, спряталась в беседке над чёрным ночным прудом. Стояла окутанная душным неподвижным ароматом цветущей сирени, хмурила брови…
Где та умудрённая житейским опытом женщина, какой она была ещё два месяца назад? Где спокойная жизнь, которая казалась олицетворением тоски и скуки? Всё иллюзия. И жизнь, расписанная на будущее по годам, – тоже иллюзия. Что-то не запланировано в ней, чего-то не хватает. Главного! Того самого…
Спаси и сохрани, Господи! И думать нечего!
В сумраке заскрипела подсыпанная галькой дорожка… Несёт нелёгкая Эльвиру Карловну.
Арина с плохо скрытой неприязнью оглянулась и пальчиками растерянно потянулась к горлу, отступила, упёрлась в каменную балюстраду беседки.
Резанцев неторопливо подошёл, вынимая из портсигара папиросу.
– Не помешаю?
– Ради бога, с чего вы взяли?
Арина повернулась к нему спиной – смотреть на звёзды в пруду. Резанцев стал рядом, положив на широкую балюстраду серебряный портсигар.
– Кури́те, – разрешила ему Арина.
– Спасибо. – Он задумчиво мял в пальцах папиросу. – Мне кажется, вы целый вечер ищете возможность побыть одной. Я всё-таки не вовремя.
– Просто хотела на воздух, в доме душно.
– В самом деле – ещё только май, а душно, как летом.
– Да…
Пауза затянулась, и ворвалось в душу не замеченное раньше, – всё вокруг вибрирует от голосов сверчков: и серебристые лунные облака, и листья, и звёзды в чёрной воде.
– Странно, – усмехнулся Резанцев. – Так хочется говорить с вами, а впервые в жизни не знаю, что сказать.
Опустив голову, Арина гладила пальцами чуть шершавую, нагревшуюся за день балюстраду. Тонкая жилка отчаянно пульсировала на шее.
– Зачем тогда говорить, если не о чём?
Он смотрел, не отвечая, смущая Арину пристальным взглядом. Только спустя несколько долгих секунд, сказал вместо ответа:
– Вы так не похожи на других женщин.
Сердце Арины совсем ошалело. Ей бы повернуться, уйти, но она лишь отошла к другой колонне, стала к Резанцеву спиной. Он бесшумно шагнул вслед за ней, негромко вздохнул.
– С того самого дня, как увидел вас, места себе не нахожу…
И снова пауза. Арина боялась пошевелиться. Что он там? Смутно угадывалось – опустив голову, всё ещё мнёт папиросу… Ну же, говори!
– Я люблю вас, Арина Сергеевна.
А вот теперь бежать… Она порывисто обернулась, – поручик понял это по-своему: роняя из рук папиросу, схватил Арину ладонями за щёки, тёплыми мягкими губами помутил рассудок и торопливо отпустил, будто сам испугался своего порыва. Потеряв без его рук опору, Арина качнулась. Секунду ошарашенно стояла, наконец преодолела гипноз, – влепила размашистую звонкую пощёчину, задыхаясь, побежала к дому.
Сразу у дверей гостиной Арина попала в круг разновозрастных дам. Эльвира Карловна, ожесточённо обмахивая веером раскрасневшееся лицо, схватила её под руку.
– Всё выяснилось. Недаром говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным. – Эльвира Карловна опасливо оглянулась на компанию повязанных голубыми нитями табачного дыма мужчин, понизила голос: – Выяснилось, кто тайная любовь поручика Резанцева. Актриса Пичугова! Представьте – с ума от неё сходит! А вы видели её вблизи? Шея в складках, под глазами – круги. Возраст тщательно скрывает, но – лет тридцать пять, самое малое… Да что с вами, голубушка, – вы вся прямо не в себе!
– Всё хорошо, – Арина деликатно стала высвобождать свой локоть из руки Эльвиры Карловны. – На прислугу разозлилась. До чего нерасторопны – сил моих нет.
Рассеянно улыбаясь гостям и с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, Арина поднялась к себе, бросилась грудью на застланную кружевами кровать. Минут пять она не могла унять дрожь в руках, потом села на краешек кровати. Отчего-то было страшно. Будто жизнь вот-вот покатиться в тартарары.
Николай Евгеньевич деликатно постучал в дверь, вошёл.
– Ариш, что случилось? Прошла мимо, даже головой на оклик не повела.
Арина рванулась к нему, обняла, словно призывая защитить.
– Ариш, да что с тобой? Ты вся дрожишь.
Муж прижимал её к себе, гладил по волосам, но его большие родные руки сегодня не могли успокоить, они потеряли свою обычную утешительную силу. Теперь никто не поможет – только сама! И Арина вдруг отстранилась от мужа – внешне спокойная, уверенная в себе. Поправила за ушами волосы.
– Обычная хандра, Ники. Пройдёт. Ты иди к гостям, я сейчас спущусь…
Ночью, когда гости разошлись, Николай Евгеньевич по обыкновению пришел пожелать спокойной ночи.
– Ариша, да что, в конце концов, происходит? Ты последнее время сама не своя.
– Ники, ты обещал, поедем на Ривьеру.
– Позже, котёнок, ты же видишь, какие у меня проблемы. Все планы изменились.
– Когда позже?
– Не раньше августа, золотая моя.
– Я устала, давай я поеду сейчас, а ты меня догонишь. Если я буду там, то и ты быстрее приедешь. Глядишь, раньше со своими делами управишься.
Николай Евгеньевич вместо ответа склонился, целуя её в губы. Арина поспешнее, чем позволяли приличия, отвернула голову.
– Нет, Ники, не сейчас. Я очень устала.
Ушла на зов сверчков, к раскрытому в ночь окну, стала в волнах обеспокоенной сквозняком занавески.
Николай Евгеньевич обиженно пожал плечами:
– Неделю назад ты говорила то же самое, и месяц назад. Если не сейчас, то когда? Через месяц? Через полгода? Через год?
Арина порывисто обернулась от окна:
– Ну почему у вас, у мужчин, всё сводится к одному? Неужели это самое главное?
– Ариш, когда два человека любят друг друга…
– Да-да, понимаю. Конечно! – Она схватилась пальчиками за виски, замерла, склонив голову. – Я просто расхандрилась. – Отбилась руками от взвившейся занавески, пошла к кровати. – Извини, мне нужно отдохнуть. Это само пройдёт.
Легла, свернувшись калачиком, жалостливо сложила у подбородка кулаки. Муж присел к ней на краешек постели.
– Может, тебе действительно поехать на Ривьеру одной? Супругам надо иногда отдыхать друг от друга. Месяц-другой отдохнёшь от меня, а там и я приеду. Давай-ка оставим это на завтра, котёнок. Утро вечера, как говорится… – И склонился, целуя в лоб. – Спокойной ночи.
Ушёл было, но вспомнил – просунул за дверную портьеру руку, выключил свет, осторожно прикрыл за собой дверь.
Глава 7
Лето 1914 года.
Известие о начале войны всколыхнуло сонный город. Шумными базарными толпами горожан крутило на площадях и перекрёстках. Несли блестящие на солнце хоругви, пели «Боже царя храни», бросались качать на руках встречного офицера, – бедняга ловил руками воздух, падала фуражка. Бесконечное «ура!» раскатывалось от площадей в каменные щупальца улиц и проулков.
Блестела медь военных оркестров, «Прощание славянки» до озноба пробирало души. В церквях служили молебны за победу русского оружия. В облаках знойной пыли со всех сторон стекались к городу сопровождаемые воинскими и полицейскими чинами серые колонны запасников.
А на вокзале уже дико свистели готовые к отправке паровозы, кидались к небу струи белого пара. Ветер сметал с заплёванного перрона на промасленные шпалы окурки и подсолнуховую шелуху, трепал углы небрежно приклеенных к стенам листков царского манифеста, хлопал над головой трёхцветным флагом.
Толпа увлекла за собой Любку, да девушка и не сопротивлялась, только сильнее прижимала к боку корзинку, прикрытую пучками купленной на базаре зелени. Здесь, на Мещанской, толпа была совсем не та, которую Любка видела полчаса тому назад перед Успенским собором, – та толпа была чинная, опрятно одетая и не кричала, не ругалась матом, – она сдержанно гудела. Та толпа была из хороших городских районов, а с этой, что взять? – Кривая Балка!
Вокруг Любки кричали, пихались локтями, толкались.
– К Бергману давай!
– Насосался русской кровушки!
– Громить его, немчару!
С трудом втискиваясь в узкий проулок, толпа густела, вязко перетекая с Мещанской на Немецкую. Зажатая со всех сторон, Любка и сама уже воинственно кричала, грозила кулаком, тёрлась о чьи-то спины. Она не видела лиц: перед глазами мельтешили только затылки, сальные воротники, небритые щёки, но все эти безвестные безликие люди уже казались ей давними знакомыми. И парень, чёрный масленый рукав которого всё время тёрся об её плечо, и насквозь пропитанная тошнотворным селёдочным запахом торговка из рыбного ряда, и обладатель хриплого немолодого голоса, который дышал Любке в затылок водочным перегаром и криком советовал кому-то в первых рядах: