– И Адольфа и его толстомясую немку голышом выпустить на улицу. Пусть потрясут салом, пусть покажут, сколько жира накопили на горбу русского народа.
Вставая на цыпочки, Любка глянула в первые ряды, и из всей толпы явилось ей первое лицо – Максим Янчевский. Плечом стала втискиваться между жаркими потными телами, выдёргивала вслед за собой корзину, из которой падали зелень и овощи. Хлюпали и брызгали семечковой мякотью раздавленные ногами помидоры. Юбка перекрутилась задом наперёд, кофта выбилась из-под пояса, платок калачиком скатался вокруг шеи.
Протиснулась. Потянула Максима за собранную под ремень косоворотку.
– А, принцесса с мусорным ведром, – улыбнулся парень. – И ты здесь? Не боишься?
– А чё бояться-то? – радостно кричала в ответ Любка.
– А ну как полиция заарестует? Вон, видишь, стоят.
Максим кого-то отпихнул плечом, покровительственно освобождая Любе место рядом с собой, постучал пальцем, показывая наколку на правой руке: кораблик клонится на ветру, парус надулся голубиным зобом, остренькие волны вокруг.
– Со мной не пропадёшь. Если что – на этот кораблик сядем и от кого хочешь уплывём. – Хитро улыбнулся, подмигнул. – Ладно, не боись, никого они не тронут. Если хотели бы, давно бы всех разогнали. Ведь знают, что идём магазин громить, а молчат.
– А чё за кораблик?
– Это не кораблик, Люба, – мечта. Человек без мечты – пустое место.
Из проулка вытиснулись на просторную Немецкую, свободно расправили плечи, хоругви на свободе взвились выше. Любка вместе со всеми истово крестилась на купола Дмитровского монастыря. Кто-то затянул гимн. Толпа подхватила тысячью голосов – мощно, сильно, до торжественного озноба. Любка безжалостно рвала охрипший голос: «Боже царя храни, сильный державный, царствуй на славу, на славу нам!»
Не успели ещё гимн закончить – кто-то с протяжным скрипом вырвал из стены табличку с названием улицы, бросил на булыжную мостовую вверх согнутыми когтистыми гвоздями, белыми от известкового порошка.
– Была Немецкая – стала Безымянная.
– Русская стала!
Грянуло нестройное «Ура-а!..», и в ответ ему на противоположной стороне улицы вырвали ещё одну табличку, обнажая на полинялой фасадной краске яркий девственный прямоугольник, отмеченный по углам отколотой штукатуркой и гвоздевыми отверстиями. Жестянки с номерами домов тоже полетели на булыжную мостовую, будто и в них было что-то немецкое. Пока баловались табличками, дошли до магазина Бергмана.
Откуда-то появились камни – горячие, гладкие, их передавали из рук в руки. Максим по-дружески сунул Любке в руку булыжник – как последним куском хлеба поделился.
На одной половине магазина прислуга уже успела опустить железные жалюзи, другая соблазнительно блестела зеркально чистой витриной. Яркое солнце вдруг раскололось в тяжёлом витринном стекле, рухнуло острыми краями.
Свист, звон, дребезг.
Оскалилась стеклозубая пасть разбитой витрины. Становясь друг другу на плечи, полезли сбивать вывеску магазина. Хрустя битым стеклом, ринулись в магазин, и только тут сшиблись в пронзительной перекличке свистки проснувшихся городовых. Любку оттёрли от Максима, и рядом с ней вдруг обнаружился обладатель хриплого голоса, который всю дорогу дышал ей в затылок водочным перегаром:
– Бергмана нам давай! Всё ему припомним!
В ответ кто-то кричал в другое Любкино ухо:
– Будет он тебя ждать! Давно сбежал. Говорят, у Марамоновых в особняке отсиживается.
Крики, гам, улюлюканье.
Свистки городовых и упоминание о хозяине отрезвили Любку. Она с ужасом заглянула в почти пустую корзину и, зло вклиниваясь плечом, стала пробиваться вон из толпы…
Дома Любка поставила под кухонный стол корзину, в которой осталась только морковь, да пара свёкл на дне, скривила в плаче лицо, захлёбываясь, стала рассказывать Глафире: мол, попала ненароком в самую толпу. Все какие-то бешенные. Налетели, на землю повалили, помидоры потоптали. Еле вырвалась.
Приврать приврала, а плакала искренне, от испуга. Пока шла домой, кураж исчез, и теперь ей казалось, что все уже знают о её участии в погроме, что ещё чуть-чуть – и наступит неминуемая расплата.
– Ладно, не хлюпай, – миролюбиво сказала Глафира. – Хорошо, что обошлось. К хозяину Бергманша приехала, до смерти перепугана. В магазине у неё погром, а Адольфа Карловича до сих пор нет. Уж и не знает, жив ли?
Любка обмерла, только робко облизывала солёные от слёз губы… Ой, не зря Бергманша приехала! Неужто прознала?
Едва Глафира вышла в столовую, Любка кинулась к иконе, бухнулась на колени: «Прости, Господи!»
Глава 8
Папироса, с которой Николай Евгеньевич делил своё нетерпение, полетела в урну.
– Извините, господа.
Оставив у входа в вокзал случайных своих собеседников – пристава и начальника станции, он пошёл навстречу прибывающему поезду. Горячий августовский ветер волок по людному перрону редкую рябь подсолнуховой шелухи, белой рванью рассеивал шипящий паровозный дым.
На втором пути провожали воинский эшелон. Сквозь чих паровоза слышны были переборы гармоники, топот ног, лихие частушки.
Арина заметила мужа издалека, – на голову выделялась в толпе его статная фигура. Замахала ему с подножки вагона ладонью. Поднимая над головой букет роз, Николай Евгеньевич пробивался к ней: обходил тележку грузчика, у кого-то просил прощения. Ему недоумённо смотрели вслед, удивляясь глупой счастливой улыбке, которая так не вязалась с обликом всесильного Марамонова.
– Ариша, родная. – Николай Евгеньевич склонился головой под широкие вислые поля белой дамской шляпы, целуя жену и в одну щёку и в другую. – Как я по тебе соскучился!
Арина устроила подбородок на его плече, крепко обняла, замерла, боясь потревожить исходящее от мужа ощущение родного тепла. Их толкали, извинялись, просили посторониться, а они стояли, не замечая никого вокруг.
Николай Евгеньевич наконец отстранил от себя Арину, суетливым от счастья взглядом изучая её лицо:
– А я неделю места себе не нахожу. Так переживал, похудел даже. Вокруг война, а ты – через всю Европу. Приезжаю на вокзал, – расписания поездов больше нет: отправляются когда хотят, приходят когда хотят. Не знал, что и думать.
– Рассказать тебе все мои приключения, дня не хватит, – рукой, затянутой по локоть в тонкую белую перчатку, Арина заботливо сняла с мужниной щеки упавшую ресницу, лукаво прищурила глаза. – Цветы мне?
Он спохватился, встряхнул букет, чтобы освежить его.
– Конечно, тебе. Извини, всё в голове смешалось. Твои любимые розы.
– Красивые.
– Вот приедем домой, уложу тебя на диване, сяду у твоих ног, и будешь рассказывать мне все свои приключения.
Широко раскрыв глаза, Николай Евгеньевич покачал головой, будто не верил такому счастью, склонился целовать Аринины пальчики, унизанные золотыми перстеньками поверх перчатки.
– Как я по тебе соскучился, – будто вечность прошла, а не каких-то два месяца. Я совсем уж было собрался к тебе ехать, а тут – эта война. Вчера только из Петербурга вернулся – будем на нашем заводе снаряды делать. Боже, как я по тебе соскучился… Ну идём, идём… Носильщик… будь любезен.
Николаю Евгеньевичу отдавали честь полицейские и военные чины, уважительно снимали шляпы штатские господа, – кому-то он отвечал, кого-то по рассеянности не замечал. Остался всё тем же – вся его уверенность в себе, вселяющий трепет взгляд, властность жестов, рядом с Ариной странным образом исчезали, и он зачастую выглядел растерянным как гимназист.
Прижимаясь друг к другу, пошли к выходу с перрона – через сутолоку, крики, гам. Вдоль стоящего чуть поодаль состава, голова которого терялась за пакгаузом, шевелились солдатские спины, наискось охваченные колёсами скатанных шинелей; отдельными группами стояли офицеры и провожающие их дамы.
Завыл паровозный гудок, зазвучали команды:
– Кончай пляску!
– Первая рота! По вагонам!
– Шевелись, шевелись, в Берлине допляшете!
Среди офицеров мельком померещилось Арине лицо Резанцева. Едва удержалась, чтобы не оглянуться. Усмехнулась, теснее прижимаясь к Николаю…
Всё сон! Забытый, никому не нужный сон.
Два месяца провела Арина на Лазурном Берегу, в одном из тех немногих заграничных мест, которые буквально пронизаны русским духом. Там на каждом шагу слышалась родная речь, звонили к обедне колокола православных церквей, а на набережных прогуливался весь петербургский свет.
Два месяца среди солнца, улыбок и чужого счастья. Даже чахоточные больные, которым жить осталось, может быть, считанные месяцы, и те казались счастливыми, а Арина – в тоске, будто рассталась не только с Николаем, но и с самой собой. А ведь всё было для счастья: молодость, красота, обеспеченность… Попробуй пойми саму себя и эту странную жизнь.
К июню, совсем измаявшись, Арина собралась ехать домой, но пришло письмо от Николая: заканчиваю дела, скоро буду в Ницце, жди. Потом случилось сараевское убийство, в Европе становилось неспокойно, а приезд Николая всё затягивался. И вдруг телеграмма: «Не жди. Срочно возвращайся домой». Срочно не получилось – попала в предвоенную европейскую суету, а домой добралась уже после объявления войны.
– Я, Ариша, вот что задумал, – говорил Николай Евгеньевич, когда они выбрались из толпы и вышли на привокзальную площадь. – Давай-ка переедем мы с тобой в наш городской особняк, а загородную резиденцию отдадим под госпиталь. Конечно, здесь в городе всё не то: и ветер не так свеж, и небо ниже, и звёзды не такие яркие, но надо жертвовать привычками и уютом. Война, судя по всему, затянется. Среди местных военных эйфория – полны решимости закончить войну в полтора-два месяца, а в Генеральном штабе поговаривают о годичном сроке, о возможных больших потерях и о том, что раненых – страшно сказать – будут десятки тысяч. Я и подумал, – ты у нас натура деятельная, рвёшься в дело, вот и возьми на себя хлопоты по организации госпиталя. Как тебе идея?
Арина прижалась к нему сильнее.
– Я готова. Прямо сейчас. Только…
– Не бойся, у тебя всё получится. Я тебе помогу.
Едва уселись в авто, расхлестался летний ливень. Шофёр в клетчатом английском костюме, в гетрах и кепке засуетился, поднимая откидной верх. И всё же успели промокнуть.
По кожаной крыше звучно секли струи дождя. На перекрёстках бросались под колёса трамвайные рельсы, дрожь пробегала по всему автомобилю. Босоногие мальчишки, вылизанные дождём, как новорожденные щенята, перебегали дорогу, заставляя шофёра яростно квакать автомобильным клаксоном.
Арина рассеянно смотрела на город, искажённый бегущими по лобовому стеклу потоками, а мыслями была уже дома – переставляла мебель, освобождала комнаты, прикидывала, где будут палаты, где операционная, где процедурная.
– Ники, а врачи? А сёстры?
– Узнаю тебя – уже загорелась новым делом. – Николай Евгеньевич со счастливой улыбкой человека, угадавшего в выборе подарка, обнимал её, щекотал усами шею. – Не волнуйся, врачи у тебя будут самые лучшие. А ещё я задумал организовать санитарный поезд, так сказать, госпиталь на колёсах. Сами будем раненых прямо с фронта привозить.
Арина благодарно потерлась щекой об шевиотовое плечо мужниного пиджака…
Как могла она не видеть, что любит этого родного человека? И что с ней было два месяца назад?.. Досадливо прикрыла глаза… Бред, чуть не стоивший ей семейного счастья.
Скоротечный гром укатился куда-то вперёд и как ни крути баранку шофёр, как ни квакай клаксоном – уже не догнать его. А вот и солнце выглянуло, отлило серебром последние капли дождя. Чёрный капот автомобиля заблестел, как крышка ухоженного рояля.
Умытая Александровская светилась мокрыми вывесками и витринами: кондитерская Карташова, аптека Фридмана, кафе «Монмартр», синематограф «Одеон». И радуга – скупая, линялая – где-то далеко за черепичными крышами упёрлась краем в золотые купола Дмитриевского монастыря.
Ах, скинуть бы туфельки, приподнять подол платья и – по лужам, вслед за мальчишками! Чтобы солнечные брызги из-под босых пяток летели выше головы.
Бывает же так хорошо!.. Даже далёкая, не осознанная ещё война, с её страшными десятками тысяч раненых, не в силах притупить этой безответственной, эгоистичной радости.
Арина поёрзала, втёрлась Николаю под мышку и, устроив у него на груди голову, счастливо улыбнулась.
Нет, всё-таки есть на свете счастье. Теперь точно известно – есть!
Глава 9
Осень 1914 года.
Максим стоял посреди госпитального двора – беспоясный как арестант. Иногда он терял равновесие, топал пыльным сапогом как человек, со всего маху промахнувшийся мимо ступеньки, и снова пьяно качался на широко расставленных ногах, будто ловил подошвами зыбкое дно идущей по волне лодки.
– Анюта-а! – пьяным голосом орал он, задирая встрепанную голову к окнам второго этажа. – Аню-ут!
Уже несколько раз санитарки просили Анюту, чтобы вышла, угомонила парня, но девушка пренебрежительно отмахивалась: «Скажи – занята. Нет никакой возможности, скажи». Анюте было не до Максима: она теперь работала сестрой в марамоновском госпитале, а во второй палате у неё лежал молодой поручик, которым уже несколько дней девушка была не на шутку увлечена.
Максима пытались отвадить и дежурная сестра и дворник, а теперь и Любе пришлось отбиваться от него, – вышла с ведром воды вымыть крыльцо, и попала в цепкие пальцы.
– Любка, Богом молю, – просил Максим, хватая рвущуюся от него девушку за серый госпитальный халат. – Позови её.
– Отпусти, порвёшь. – Любка силой рвала из его рук холщовую полу халата.
Теряя равновесие, Максим заплетался ногами, но пальцев не разжимал.
– Позови!
– Занята она… на операции… Да, отпусти же!
Девушка наотмашь хлестнула парня мокрой тряпкой из грубой мешковины. Грязные брызги отлетели от безвольно мотнувшейся головы Максима. Любка испуганно шмыгнула в вестибюль. Закрыла перед носом парня дверь, прислонилась спиной и в ту же секунду отлетела от дверной створки. Опрокинув ведро, распласталась на мраморном полу в луже грязной воды.
Нелепо размахивая руками и срываясь ногами со ступеней, Максим кинулся на второй этаж и вдруг с тупым видом замер: навстречу ему спускалась Ольга Васильевна Грановская – заместительница Марамоновой по госпиталю.
– Ну? – строго спросила женщина, остановившись на середине лестницы. – Могу я узнать, что здесь происходит?
Максим полез пальцами в спутанные волосы, – снимать картуз, а тот еще на улице слетел с головы. Скрюченными пальцами зачесал на лоб чёрные кудри.
– Мне бы это… Мне бы с Анютой попрощаться… На войну забирают.
– Сюда не полагается. Ждите у ворот, ей передадут, если, конечно, она захочет видеть вас в таком состоянии.
Из палат вышли на шум два молодых выздоравливающих офицера. Перегнувшись через мраморную балюстраду, глянули на Максима, многозначительно переглянулись между собой.
– Все в порядке, господа, – успокоила их Грановская. – Он сам уйдет.
С величавым безразличием повернулась, пошла к себе в кабинет.
– Зовите сейчас… – заартачился Максим. – Никуда не уйду.
Грановская остановилась на полушаге и после секундного раздумья утвердительно кивнула в ответ на вопрошающие взгляды офицеров. Молодые люди с готовностью спустились по лестнице, ухватили упирающегося Максима под руки, выволокли во двор, грубо швырнули лицом в землю.
То ли от удара, то ли от самогона Максима развезло окончательно. После нескольких безуспешных попыток встать на ноги, он бессильно сел, размазывая по лицу кровавые сопли. Впервые видела Любка сильного и уверенного в себе Максима таким беспомощным. Так разжалобилась – чуть не заплакала. Кинулась поднимать.
– Вставай… ну чаво же ты…
В коренастом теле силенок оказалось достаточно, – прикусывая от натуги губы, она подняла парня, повела к воротам. Причитая и уговаривая Максима, падая вместе с ним и плача от отчаяния, Любка час тащила его на себе до слободы. Максим бормотал что-то несуразное, и только иногда в нечленораздельном его мычании можно было разобрать угрозу Анюте.