И Антонин со свитой, и Потит с окружавшею его стражей и невольниками, и несметные толпы народа, и чинная, важная группа знатных патрициев вошли во храм Аполлона и наполнили его до последних углов и углублений. Многие, чтобы видеть, как молодой, красивый пришелец будет приносить жертву, взбирались на пьедесталы колонн, цеплялись за них, другие становились на мраморные скамьи и даже на ступени, над которыми возвышались статуи богинь и богов. Главный бог храма, Аполлон, в дивной красоте изваянный из мрамора, стоял на высоком пьедестале в глубине здания, прямо против входных дверей. Антонин стал со своею свитою по правую его сторону, патриции по левую, а прямо против него поставили Потита. За ним толпился народ, заливший храм своими волнами. Ожидание было столь сильно, что в многочисленной толпе настало мертвое молчание. Антонин взглянул на Потита и сказал повелительно:
— Поклонись богу и воскури ему фимиам.
Жрецы в своих длинных, белых одеждах, с ароматами в руках, с разожженными углями в серебряном изящной формы блюде, ждали, чтобы Потит подошел.
Он сделал один шаг вперед, остановился, простер руки вперед и вперил взгляд свой в изваяние Аполлона. Оно заколебалось на своем высоком пьедестале — все бывшие близ него, увидя это, отхлынули, а жрецы, смущенные более других, бросились стремительно в толпу, которая также отступила, тесня немилосердно тех, которые были сзади. Статуя колебалась и вдруг рухнула. Во храме раздался грохот падающего и в куски раздробленного мрамора. Вопль негодования и гнева вырвался из уст многочисленной толпы. Потит стоял спокойно — он один и своим видом, и своим спокойствием царил над обуреваемою различными чувствами толпой. Антонин остановил готовый кинуться на Потита народ и произнес обращаясь к нему.
— Это чары; он колдун и жизнию заплатит за поругание нашей святыни.
— Но если ваши боги действительно боги, — сказал Потит, — то как же чары могут повергнуть их во прах и разбить в мелкие куски. Как могущественны эти боги, если не могут защитить себя от взора бедного колдуна!
— В тюрьму богохульника, — сказал Антонин, — и пусть он погибнет от огня.
Солдаты поспешно окружили Потита, ибо разгневанная толпа, вышедши из оцепенения неистово стремилась разорвать на части христианина, совершившего, по ее понятиям, святотатство. Солдаты с величайшими усилиями, прочищая себе дорогу, вывели Потита из храма и отвели в тюрьму. Народ бежал за ним, крича неистово и пытаясь вырвать его из рук солдат. Долго стояли около тюрьмы толпы народа, волнуясь гневом и выражая свое озлобление криками и громким ропотом.
Чрез несколько времени было объявлено, что 1 июля в Колизее произойдет бой гладиаторов и что Потит будет отдан зверям на растерзание.
Как всегда, Колизей наполнился народом пышно разряженным и ждал с обычным нетерпением боя гладиаторов и смерти отрока Потита. Шумя входила народная толпа и, одушевленная веселостию, размещалась по уступам великого цирка на его широких и просторных седалищах. Говор ее походил на гул шумящего, бушующего моря. Но лишь только разместилась она, теснясь на местах цирка, как его огласили ее нетерпеливые крики. Жестокие Римляне и множество пришельцев из дальней Азии, Африки и северных провинций империи, жаждали зрелищ и горели нетерпением насладиться видом сражающихся и умирающих на арене гладиаторов. Но изо всех зрелищ самое привлекательное считалось терзание христиан дикими зверями.
Раздались звуки литавр и труб, возвещавшие прибытие Антонина, и все смолкло. Император вошел в роскошной одежде, отягченный украшениями из разноцветных каменьев, оправленных золотом. Его приветствовала несметная толпа громкими криками. Он сел на свое место, под богатым балдахином.
Растворилась дверь, ведущая на арену и в нее вошел Потит в тяжелых цепях. Едва прикрытый бедною тканью, изнуренный голодом и заключением в душной, смрадной тюрьме, отрок однако при своей бедности и худобе казался прекраснее прежнего. Его светлый взор, кроткое лицо, благородная осанка, как и всегда, поразили глядевших на него. Многие умилились и сердца их дрогнули от жалости. Но те, которые сожалели о Потите, осужденном погибнуть в таких молодых летах, затаили это чувство в глубине души, опасаясь заслужить общее порицание. Как часто случается, что люди слабые, внутренно негодуя и сожалея, из трусости, из страха нарекания, не только скрывают лучшие и благороднейшие чувства свои, но еще прикидываются, что разделяют мнение большинства. Это постыдная слабость, достойная всякого презрения, которая обличает мелочность души и ничтожность характера.
Потит стоял посреди арены; но Антонин приказал подвести его к себе.
— Ты знаешь теперь, где ты и что тебя ожидает? — сказал он ему.
— Знаю, я на земле, созданной Богом и ожидает меня то, что Ему угодно. Да будет воля Его.
— Над тобою моя воля, а не воля кого-либо иного — и ты сию минуту испытаешь это!
Антонин подал знак. Решетки заскрипели на огромных петлях и темная пропасть разверзлась за ними. Из нее ринулись на свет звери, оглашая цирк диким ревом. Со страшными прыжками быстрым бегом кружили они по огромной арене и вдруг увидели неподвижно стоявшего, полунагого мальчика. Мгновенно звери утихли и смирились. Они тихо подошли к нему и послушно легли у ног его. Он стоял посреди их, опустясь на колени, скрестив руки и по просветленному внутренним светом лицу его видно было, что он горячо молился. Зрители и сам император были изумлены. Агния, дочь императора, находившаяся в числе зрителей, встала со своего места и вся в слезах, сложив руки, не спускала глаз с дивного зрелища.
Потит встал.
— Ты видишь, — сказал он громко, обращаясь к Антонину, — что я во власти моего Господа, а не в твоей власти. Он спасает меня от пасти лютых зверей, ибо час мой не пришел еще.
В эту минуту Агния, будто несомая ветром, слетела вниз и бросилась к ногам Потита. Она лежала без слов, и только взоры ее, устремленные на него с мольбой, обличали чувство ее охватившее. Она привстала, протянула к Потиту руки и воскликнула.
— Я верую! Верую!
Потит посмотрел на нее с неописанною любовью и, оглянув весь амфитеатр взволнованный и мятущийся, сделал знак, что хочет говорить. Все смолкло.
— Антонин, — сказал он. — римский император и вы все патриции и народ, слушайте, что я говорю. Господь на мне явил чудо, чтобы показать вам Свое могущество и обратить вас. Глядите на этих зверей, которые по воле Его кротче агнцев. Теперь все свершилось и я во власти твоей, могущественный император. Прикажи своим ликторам и я умру. Час мой пришел. А ты, дитя, — прибавил он, обращаясь к Агнии, — ты обращена. Не забывай чуда, которого дважды удостоилась быть свидетельницей, и прими святое крещение.
Многие присутствовавшие при этом обратились в христианскую веру, но большинство упорствовало и приписывало все происшедшее чарам Востока.
Агнию, по приказанию императора взяли и увели во дворец, а отроку Потиту отрубили голову в цирке посреди арены, при мертвом безмолвии стотысячной толпы народа.
Во II веке могила мученика, была отыскана, останки его перевезены в Сардинию, место его родины, и христианская церковь, причислив его к лику святых, постановила праздновать память отрока мученика и чудотворца Потита 1 июля каждого года.
Агния жила отшельницей в отдаленных покоях дворца; она приняла христианство и посвятила себя добрым делам и молитве. Она оставляла дворец тайком, чтобы посещать больных и неимущих, она принимала и кормила странных, посещала темницы, куда приносила утешение и помощь. Антонин нежно любил дочь свою, позволил ей исповедывать в тайне христианскую веру, жить по воле и делать добро. Он не спрашивал ее ни о чем, и притворился, что не знает о принятии ею христианства. Недолго Агния пользовалась общею любовью, как язычников, так и христиан, ею облагодетельствованных, ибо она одинаково помогала и утешала и тех, и других. Многих обратила она в христианство, но умерла рано, не достигнув 20 лет.
VI
Хрисанф и Дария
рисанф был сын богатого римского сенатора Полемия. Одаренный редким умом и любознательностью, он с самых ранних лет юности много учился, а достигнув двадцатилетнего возраста предался занятиям философией. Он жадно читал всякую новую появлявшуюся рукопись и так как в то время стали много говорить о христианах и их учении, то принялся читать все рукописи, написанные язычниками по этому предмету. Это чтение произвело на него большое впечатление; он достал себе списки Евангелия, многие другие христианские сочинения, повествования о смерти мучеников и о подвигах христиан и был поражен тем новым, высоким и чистым, что в них заключалось. Тогда он решился отыскать известного в то время отшельника, просил его преподать ему учение христианское и после нескольких бесед обратился в веру Христову, приняв святое крещение.Отец его, узнав об этом, крайне огорчился и вместе с тем разгневался. Знатные и образованные язычники, как известно, презирали христиан, считая их за людей необразованных и грубых. Не вникая в сущность их учения, не будучи в состоянии понять великой высоты его, они обращали свое внимание на внешность христиан и их общественное положение. Многие из них были рабы или бедняки и те, которые были богаты, одевались просто, не носили никаких драгоценных украшений и вели образ жизни отличный от других. Дома их лишены были роскоши, пиров они не давали, со своими невольниками обращались более чем милосердно, почти по-братски, пили и ели умеренно, от зрелищ в цирках отказывались и тратили большие суммы денег на больных и бедных. Такое поведение и понятие возбуждали презрение в языческом обществе, и всякий отец, богатый и знатный, страшился, чтобы сын его не был увлечен столь ненавистным христианским учением. Римлянину старого закала, гордому своим именем, своим состоянием и своею роскошью, казалось унизительным видеть сына в простой одежде, в обществе всякого рода людей, даже рабов, и знать, что его состояние будет растрачено на больницы, приюты и странноприимные дома. Такие учреждения еще не носили этих названий, но были уже устроены христианами; одна из первых учредительниц таких приютов была Агния, молодая богатая патрицианка. Она имела дом у ворот римских и сделала его приютом для больных и неимущих, для странных и бездомных. Там она поила, кормила, укрывала в ненастные дни приходивших бедняков и сама в обществе других христианок ухаживала за больными. Язычники, не имевшие понятия о любви к ближним. — к чужим по крови, но в Боге братьям, не могли понять, зачем и почему должно помогать всякому бедняку, просящему хлеба. Слова Спасителя: «Я был наг и вы одели меня, Я был в темнице и вы посетили меня, Я был голоден и вы накормили меня» были им неизвестны. Они жили в свое удовольствие, не помышляя ни о какой другой жизни за гробом, не помышляя о необходимости отдать отчет Богу в том, как оные провели здесь на земле эту жизнь им данную, и высоко ценили одни земные наслаждения. Отличительною чертой языческого мира было отсутствие чувства милосердия и любви к ближнему. Язычники любили конечно родителей своих, жен, сестер, братьев, друзей: но любить постороннего, страждущего и больного казалось им большим чудачеством и вздорною прихотью, а любить раба — безумием, даже низостью. Вот при таких-то понятиях можно себе представить, каково было Полемию узнать, что сын его христианин. К этому отвращению примешивался и страх. Христиане были гонимы и против них изданы были грозные законы. Сделаться христианином значило подвергнуться лишению имущества и даже жестокой казни.
Отец Хрисанфа, как сказано, пришел в ужас и в негодование. Он вступил в прения с сыном до тех пор ему во всем послушным, но эти споры не повели ни к чему. В дом, где до тех пор отец и сын жили в тесной дружбе, закрался разлад, вскоре дошедший до серьезного разрыва. Отец был разгневан, сын хотя и молчал, но не уступал отцу и не мог отказаться от своей религии. Наконец старый сенатор, видя беду неминуемую, опасаясь доноса, опасаясь ареста сына и лишения состояния, решился прибегнуть к строгим мерам. Он запер сына в отдаленных покоях дома. Пусть одумается, просидев один-одинешенек, — рассуждал сам с собою Полемий. Так прошло несколько дней.
Однажды, когда озабоченный отец сидел в своем покое одинокий и печальный, к нему вошел старый его приятель Корнелиан, друг детских лет и молодости, товарищ по учению и забавам.
— Что ты так задумчив? — спросил его Корнелиан после нескольких минут разговора, который обрывался, как бывает всегда, когда один из собеседников расстроен или озабочен.
— Ничего особенного, мне как-то не по себе, — схитрил старый сенатор, скрывая свои домашние дела из осторожности, ибо быть признанным христианином представляло серьезную опасность, а он хотя и очень был раздражен против сына, но в тайне дрожал за него.
— Зачем ты скрываешься от меня? — ответил ему Корнелиан. — Я с детства делил твои игры, к юности — ученье и забавы; еще твой отец вел дружбу с моим отцом, от меня ли тебе скрываться? Где Хрисанф? Я уверен, что он чем-нибудь огорчил тебя.
— Правда, правда, — сказал Полемий, склоняя голову. — Я горюю о Хрисанфе.
— Что сделал он? Он был всегда так кроток, послушен, не ходил на пиры, не любил зрелищ цирка и много учился и читал.
— Читал! Что читал он? Вот это-то и беда моя.
— Совсем не понимаю тебя. Пусть читает, лишь бы не тратил денег без пути и не слишком вдавался в излишества всяких удовольствий, да не знался бы с городскими повесами.
— Эх! — сказал, вздыхая старый сенатор, — я бы отдал половину состояния, если бы дело шло только о пирах и праздной трате времени.
— Но в чем же дело, — спросил Корнелиан, недоумевая.
— Слушай, старый товарищ, скажу тебе все. Я доверю тебе всю судьбу мою, судьбу моего сына, честь моего дома: ты не изменишь мне, не предашь меня неосторожным словом?
— Клянусь богами, как могу я помыслить о таком низком поступке в отношении друга детства!
— Так слушай же! Меня постигло страшное несчастье. Я узнал, что сын мой христианин! По этому одному слову ты можешь измерить пропасть, на краю которой стоит он, а с ним и я, как отец, любящий его безмерно. Он один у меня. Мать его умерла молодая. На него перенес я всю любовь, которую чувствовал к ней. Я воспитывал его, я думал, что он будет утешением и опорой моей старости, а он… христианин!
Корнелиан слушал старого сенатора с удивлением и прискорбием. Оба они задумались и долгое время молчали. Тяжко было это молчание, особенно для Полемия.
— На что же ты решился? — спросил наконец Корнелиан.
— Я? Сперва я спорил с ним, старался его образумить, потом умолял бросить эту нелепую затею, наконец рассердился, но все было напрасно. Он остался кроток, покорен, но непоколебим. Понять не могу, чем эти люди привлекают к себе молодых, богатых людей, понять не могу упорства тех, кто примыкает к этой секте, мне редко доводилось слышать, что кто-нибудь из них отступился. Правда, что некоторые христиане, жестоко гонимые, оставляют города, бегут в леса, пещеры и подземелья, но и там молятся, а когда схватят их, мужественно переносят мучения и смерть.
— Мы с тобою мало знакомы с этими христианами, — сказал Корнелиан, — стало быть есть что-нибудь такое, что привлекает к ним… но теперь поговорим только о твоем сыне. Он никогда не ходил на пиры, на собрания, в цирки. Я тебе советую открыть дом, задавать праздники, требовать его присутствия, словом, рассеять его, погрузить в водоворот светской жизни. Быть-может он забудет тогда привлекшую его секту и отстанет от нее. Но захочет ли он повиноваться тебе?
— Он, Хрисанф? — воскликнул старый сенатор, — но нет во всей империи более покорного, более кроткого, более почтительного сына. Одного слова моего достаточно, чтоб он повиновался мне.
— В таком случае прикажи ему явиться на первый праздник, который ты устроишь в своем доме, и оставь всякий разговор о христианах, как будто забыл обо всем этом.