-Ну, вот и свершилось! – растроганно прошептал рядом стоящий Дмитрий. Федор искоса взглянул на него, и отчего-то поморщился, словно почувствовав какую-то фальшь. А Дмитрий, ничего не замечая, восторженно продолжал смотреть на памятник, словно завороженный. И только когда на площади не осталось почти никого, он надел шапку, и они отправились обратно.
-Что теперь думаешь делать? – спросил Дмитрий самым обыденным голосом, как будто бы переключившись на очередной канал. Федор неопределенно пожал плечами, поскольку и сам не знал, что делать дальше. Оставаться в селе ему почему-то больше не хотелось, но и уехать сразу же, было бы не совсем прилично. Поэтому, он невнятно выдавил из себя нечто сумбурное, словно пытаясь оправдаться перед Дмитрием и самим собой.
-Понимаю, дом есть дом. Но, по крайней мере, память отца своего освятил, теперь знать будешь, что не забыто ничто и никто.
Сборы в обратную дорогу были недолгими, и само собой, не обошлось без очередного застолья, песен, торжественных речей и приглашений приехать на следующий год уже вместе с детьми и женой.
Обратно в город Дмитрий повез его по другой дороге, обещая показать нечто интересное. И когда они выехали из села, он хитро подмигнул Федору и указав рукой на какой-то хлам, сказал:
-Видишь, вон там посреди всякой рухляди бетонюка валяется? Не хочешь посмотреть?
-Ну и что там такого интересного может быть?
-Пошли-пошли, не пожалеешь.
И Дмитрий почти силком потащил Федора за собой.
-А с того, что сюда, на эту свалку, мы памятник большевистским палачам утащили. Сейчас сам увидишь. И на памятнике этом, между прочим, имя Столярова выбито. А если ты не знаешь, то именно он твоего отца да моего дядьку порешил, это он сгубил столько невинных душ, что от одной этой мысли страшно становится.
И он показал на бетонную стелу, которая сломанной стрелой лежала посреди ржавых банок, полусгнивших листьев и осколков бутылок. На некоторых местах стелы были написаны матерные слова, а на верхушке была даже намалевана свастика.
-Зато теперь именно тут, в помойной гнили, его имени самое место.
При этих словах он пнул памятник сапогом и бешено сплюнул. После чего расстегнул ширинку и начал мочиться на памятник, злобно ухмыляясь. Федор невольно отвернулся, но ничего не сказал.
-Вот так! Вот так, получай! - слышалось глухое, полное злобы бормотание Дмитрия, который, словно бы вошел в раж, и никак не мог успокоиться. Но все же, его вспышка прошла и они вернулись к машине. До самого вокзала они молчали, ощутив внезапно появившуюся между ними пропасть. На привокзальной площади Дмитрий быстро попрощался, и, сославшись на неотложные дела, уехал. Федор почувствовал облегчение и вошел в зал ожидания. До поезда оставалось совсем немного, примерно два часа, и он решил скоротать это время в ресторане за рюмкой водки и почитать местную газетку, чтобы уж совсем скучно не было. Зайдя внутрь, он с удовольствием отметил, что народу почти не было, поскольку ему совсем не хотелось с кем-то разговаривать.
Почти сразу же к нему подошла официантка, немолодая женщина с вызывающе накрашенными губами. Сделав нехитрый выбор, он развернул газету и почти сразу в глаза бросился выделенный жирными буквами заголовок – «Памятники воюют между собой». Он начал лениво и рассеянно читать и вдруг его словно подбросило, поскольку в статье мелькнула фамилия Столярова. Федор резко встрепенулся и уже внимательно. Стараясь вникать в каждое слово, стал читать статью с самого начала. Автор статьи писал о том, что в селе Рождественском, бывшем колхозе «Красный путь», был поставлен памятник жертвам репрессий как раз на том самом месте, где раньше стоял памятник бойцам и командирам Красной армии. Особое внимание журналист обратил на имя Столярова, который, будучи заместителем начальника местного НКВД, на окраине села с пятью бойцами лично защищал отход беженцев и погиб в неравном бою, своею жизнью дав возможность спастись отходившим на восток женщинам и детям.
Федор отложил газету и перед его глазами отчетливо, словно на фотографическом снимке, возникла картина Дмитрия, мочившегося на памятник. Его руки затвердели, сжавшись в кулаки, и ему стало неизмеримо стыдно. Было стыдно перед самим собой, перед своим отцом, перед всеми теми, чьи имена были брошены на поругание среди грязи и мусора на околице.
***
…Суди, Господи, не по делам нашим, а по милосердию Твоему…
Допрос
-Садитесь, мадемуазель, будем же, наконец, французами в этой варварской стране.
-О, да, - насмешливо произнесла девушка, и непринужденно села на предложенный ей стул. Только одна она знала, сколько усилий стоила ей эта непринужденность, после того, как следователи Второго Бюро «побеседовали» с ней в подвалах печально известного дома номер семь по Екатерининской улице.
-Сегодня я в полной мере ощутила гостеприимство и знаменитую на весь мир французскую галантность моих соотечественников.
-Не буду скрывать, - продолжил майор, - словно бы не замечая ни кровоподтеков, ни иссиня-черных синяков на лице девушки, - положение у вас очень серьезное. Серьезнее некуда. Именно поэтому я и решил встретиться с вами лично. Надеюсь, вы понимаете веские причины, побудившие меня на это?
-Полагаю, что да. Равно как согласна с вами в том, что все очень серьезно, что мы с вами не в «Мулен-Руж» и не в одесском варьете.
-Я восхищен вашим умением шутить, мадемаузель, но время шуток кончилось. Когда заканчиваются игры…
-Это не игры, - резко перебила его девушка. -Если вам так угодно, то вы можете играть в карты в своей казарме или швыряться франками в казино. А в этой стране, в этом городе, на весы истории брошены судьбы тысяч людей, играть которыми в угоду богачей мы не вправе.
-Боже, какой пафос! – усмехнулся майор. -И все-таки, позволю себе с вами не согласиться. Для нас, я имею в виду французов, это именно игра, увлекательная, смертельно опасная, но все-таки игра. Люди – это просто пешки, которыми двигают фигуры посерьезнее, чем даже мы с вами. И что в этой игре значат судьбы каких-то русских варваров, если на карту поставлена честь Франции и ее процветание? Стоит ли их жалеть?
-Ваше право считать жизнь игрой, - бросила девушка и дерзко взглянула в глаза майора. -Но в данном случае это право есть право только лишь грубой силы, а значит, для вас только сила является основанием всякого права. В моем положении я вынуждена выслушать вас. Хотя мне это и неприятно.
-Оставим вопросы философии в покое. – поморщился майор. - И если позволите, давайте считать нашу сегодняшнюю встречу не допросом, а, скажем, беседой. Вы не против? Тем более, что я не буду пытаться что-то вызнать у вас. Как мне передали, вы утомили более молодых и энергичных следователей. Я противник жестокости, потому буду взывать к вашему разуму. Я надеюсь, вы понимаете, что ваша жизнь висит на волоске? И что только я один могу спасти вас от столь печального конца? Вина ваша доказана, вы нарушили все мыслимые законы, как русские, так и Франции. Вас ждет расстрел. Но есть выход. Он всегда есть.
-Какой?
-Поймите, вы же так молоды, вам еще нет и тридцати.
-Сорок два, майор. Мне уже сорок два.
-Разве? Ну что же, будем считать, что я ошибся в приятную для вас сторону. Девушка презрительно хмыкнула, но ничего не сказала в ответ, и слегка отвернувшись, стала смотреть в сторону от майора.
-Так вот, от имени французского командования, я хочу предложить вам необременительное соглашение, которое нисколько не повлияет на вашу дальнейшую жизнь. Вы сможете и дальше жить в Одессе, или же уехать с первым пароходом в нашу прекрасную Францию, где сможете вести добропорядочную жизнь во благо своей семьи. Ведь есть же у вас семья?
-А что взамен? Предательство?
-Ну почему же так грубо? – сказал майор, и продолжил вкрадчивым голосом. -Мы не будем требовать от вас имен ваших сообщников, их адреса и прочее. Нас волнует другое. Не буду скрывать, что вас считают не без оснований самой красноречивым, в плане агитации, оратором. И простое устранение не решит создавшейся проблемы. Что из этого следует? Вы всего-навсего даёте нам слово не агитировать наших солдат в пользу большевиков, и, в качестве покаянного жеста, попросите распропагандированных вами солдат вернуться к исполнению ими союзного долга.
-Нет, - резко бросила девушка и отвела взгляд на окно, за которым угадывалась теплая весенняя ночь. «Возможно», подумала она, «возможно, это последняя ночь в моей жизни. Кто же придет после меня? Кто поднимет знамя борьбы, которое скоро выпадет из моих рук? Страшна не сама смерть, страшно умирать с мыслью, что не все сделано, не все выполнено. Ах, если бы еще несколько дней!»
-Подумайте, Жанна, неужели вам не жалко умирать? Какая жизнь вас ждет впереди, полная счастья и любви. Мы даже готовы оказать вам определенную материальную помощь, чтобы вы смогли забыть…хм…печальный инцидент сегодняшней ночи. Соглашайтесь, и перед вами откроется дверь в будущее.
-Нет, - снова коротко ответила девушка, и повернув голову к майору, произнесла:
-Какие вы все одинаковые и мелкие. И ваш Андре Бенуа точно так же призывал меня к сделке. Теперь вы. Неужели у вас нет ничего более оригинального?
Под взглядом горящих глаз майор смутился, но продолжил увещевания.
-А как же быть с жизнью? Это самый бесценный дар, который только может быть в этом мире. Вам не страшно умереть в пору своего расцвета? Всего несколько слов солдатам – и вы обретете новую жизнь. А если продолжите упираться и стоять на своем, тогда вас ждет черный провал могилы. Одумайтесь, сделайте выбор в пользу жизни.
-Умираем только раз.
-Не страшно?
-Страшно. Но есть разница – как умирать. И за что. Вот вы, майор, за что будете умирать, если даже доживете до старости? Вы не будете вспоминать сотни, тысячи, замученных и расстрелянных только за то, что они осмелились обустраивать свою жизнь сами, без оглядки на жиреющих владельцев и помещиков?
-Частная собственность – это свято.
-Частная собственность – это преступление.
-Преступление – это отнять законно принадлежащее и разделить его среди не имеющих на это никакого права. Собственность должна быть в руках немногих, только тогда многие смогут быть счастливы.
-Демагогия! Частная собственность несет преступления и смерть. И только общество, свободное от частного, сможет построить новое и справедливое будущее.
-Вы всерьез полагаете, что русское мужичье способно на созидание? Вы забываете, что основа основ любого цивилизованного общества, это частная собственность, которая священна и неприкосновенна. А ваши химеры, которыми вы обольстили неразумное большинство, несут в себе заряд разрушения, вы же сами поете в гимнах о том, что весь мир насилья будет разрушен.
-Да, будет разрушен. Но не весь мир, а только та его часть, которая совершает насилие к людям. И тогда на этих обломках бесчеловечного насилия мы построим свое царство свободы.
-Но ведь вы его построите тем же самым насилием. Чем же вы лучше нас? Мы равны и одинаковы!
-Бросьте, майор. Вы слишком умны, чтобы не понимать очевидного. Ваш мир не может существовать без того, чтобы не разорять, не убивать, не отнимать последнее у слабого. И все только потому, что алчность ваших хозяев не знает границ. А мы применяем насилие вынужденно, чтобы потом его никогда не было. Свобода труда выше свободы капитала.
-Ваши умозаключен6ия опасны, так как несут угрозу основам нашего мира.
-И потому вы готовы на убийство?
-Да, готов. Как бы ни прискорбно это было для меня, но я готов преступить через чувство милосердия и человеколюбия. Именно ради того, чтобы наиболее цивилизованная и культурная часть общества могла пользоваться плодами прогресса. Да, пострадают тысячи. Но выиграют миллионы. Созидание и творение, это привилегия высшего круга, допусти туда вас и ваших приспешников – и начнется хаос. Мы не имеем права допустить распространения большевистской заразы. Не дай-то Бог, если солдаты, одураченные вашими идеями, вернутся во Францию и захотят что-то изменить. Допустить такой ход событий мы не в праве.
-Вы забываете, майор, что будущее мира лежит не в вашей частной собственности, оно принадлежит людям труда. Когда-нибудь, вы станете свидетелем гибели проклятого людьми и Богом капиталистического общества, где все оправдывается деньгами. Служа мамоне, вы не сможете служить добру.
-Уж не хотите ли вы меня обратить в свою веру? Вот это было бы действительно оригинально. На Бенуа вы точно также изливали потоки своего красноречия?
-Ни в коей мере. Вы, мсье Порталь, враг, причем, даже в большей мере, чем ваш Бенуа. Тот всего лишь палач, исполнитель чужой воли, бездумный и невежественный. А вот вы… Вы гораздо страшнее и опаснее. У вас, по крайней мере, есть идея. Страшная, подленькая, но идея. И вы, и ваш д’Ансельм, ради этой идеи сеете смерть там, где люди нуждаются в жизни. Вы, и подобные вам, есть дьявольское воплощение зла.
-Между прочим, именно генерал д’Ансельм отдал приказ в кратчайшие сроки найти и уничтожить агитаторов, работающих в их войсках. И, как вам не покажется странным, именно он попросил меня озвучить условия, на которых вы сможете вернуться к настоящей жизни. А вы после этого акта гуманизма называете нас воплощением зла. Наоборот, мы хотим спасти заблудшие души и вернуть их на путь истины. Да, мы проливаем кровь, но делаем это вынужденно. Так хирург отрезает пораженную гангреной ногу, дабы спасти весь организм. В том числе и спасти вас для настоящей красивой жизни.
-К настоящей жизни? – при этих словах девушка столь громко рассмеялась, что майор Порталь вздрогнул. -Mon dieu, как вы наивны! Моя нынешняя жизнь и есть самая что ни на есть настоящая. И предложи мне Бог прожить жизнь заново, я прожила бы ее точно также. Моя цель – борьба с тамими как вы ради будущего миллионов, а не сотни собственников. Только где вам это понять, не сможете и не сумеете. Даже если вам это сильно захочется.
-Вы фанатичка! – вскрикнул майор и замахнулся. Но при взгляде на Жанну, которая даже не сделала попытки отшатнуться, опустил руку и отвернулся. Он никак не мог взять в толк, почему эта дерзкая, смелая – да, он вынужден это признать, - и пропитанная до мозга костей большевизмом девушка, не может или не хочет понять, что ради жизни, достойной обеспеченной жизни, не стоит рисковать собой, что сделка, предложенная им от имени д’Ансельма, настолько выгодна, что рационально мыслящий человек просто не имеет права от нее отказаться.
-Вы фанатичка, - уже более спокойно сказал майор и сделал очередную попытку воззвать к могучим силам природы и инстинкта самосохранения.
-Поймите же, наконец, жизнь - это дар…
-Вы повторяетесь, майор, - сказала девушка и отвернулась. Глядя на нее, майор невольно ощутил незримую силу ее веры, не сколько в себя, а сколько в ненавидимую им идею, владевшей сидящей перед ним. Он почти физически ощущал свою беспомощность там, где, казалось бы, разумный человек давно признал бы превосходство его, майора Порталя, над окружающим миром. А тут, стоя перед сидевшей на стуле девушкой, он отчетливо понимал, что никакая сила не сможет сломить силу духа, что ни сотни и тысячи матросов французской эскадры, ни батальоны зуавов и сенегальцев, никто не в состоянии одержать над ней победу.
-Ну что ж, вы сами сделали свой выбор. И не вините меня, что вместо доброй старой Франции, вы выбрали тернистый путь смерти. Пеняйте только на себя.
-Пусть. Пусть самое трудное для меня впереди, и пусть путь этот усеян терниями. Но пройдя сквозь эти тернии, мы устремимся к звездам. А вы, и вам подобные, останетесь жалкими червями, способными копошиться только в отбросах истории.
Майор оцепенело смотрел на нее, не в силах стряхнуть с себя чары последних слов. Он не мог поверить, что можно вот так просто взять и отказаться от сладости жизни ради химерных идей большевизма, ради какого-то непонятного, и оттого пугающего, будущего, которое олицетворяла сидевшая перед ним. Ему казалось, что он словно беспомощный карлик, стоящий перед огромной скалой. Безотчетный страх перед грядущей грозной стихией ледяным объятием охватил его душу, и он безотчетно вздрогнул. Страх! Вот что сидело у него внутри с той самой минуты, как он заговорил с ней. Избавиться от этого страха можно было только одним способом, и он знал, что когда исчезнет источник страха – исчезнет и сам страх, и он снова ощутит себя свободным. С огромным усилием он протянул руку и позвонил в колокольчик. Вошел Андре Бенуа и с ним еще три офицера.