-Вот и все, - сказал Волков. -Ежели верующий, то самое время тебе молиться.
Александр ничего не ответил, только вдруг схватил Волкова за руку и сжав ее, жарко заговорил. уже ничего и никого не стесняясь.
-Ты знаешь, комиссар, я ни о чем никогда не жалел в своей жизни. Все что ни делал, я делал только ради России-матушки. И когда с немцами воевал, и когда против красных пошел, я только в Россию верил, за неё на смерть был готов. Не за царя, не за Ленина вашего. Одна у нас Родина, и за нее воевать и умирать не страшно. А вот сейчас, только об одном жалею - не увидеть мне твоего прекрасного будущего, если, конечно, оно наступит.
-Наступит, непременно наступит, - убежденно произнес Волков. -Ежели не мы, то детишки наши увидят. У тебя-то детишки есть?
-Не успел.
-Ну, значит, родственники увидят. Остались они у тебя?
-Были в Петербурге. Мать, да сестра. А живы, нет ли, один Бог ведает.
В этот момент во двор вышел давешний поручик. Конвойные повыбрасывали сигареты и встали по стойке "смирно". Но поручик, словно не замечая, прошел мимо них и подошёл к Комаровскому.
-Не раздумали, господин штабс-капитан? Ведь вы же поляк, вам ли быть среди этой москальской сволочи? Одумайтесь, пока не поздно. Стоит ли умирать ради холопов, не лучше ли пойти на службу великой Польше, которая скоро раскинется от моря до моря? А России скоро конец.
-Дурак ты, - отчетливо и громко скказал Александр. -Дурак. Никогда не будет России конца, Россия была, есть и будет.
-Пся крев, - заорал поручик и замахнулся. Но Александр даже не отшатнулся, а просто смотрел в его глаза. Рука замерла в нелепом взмахе, и спустя пару мгновений упала.
-Ты сам этого хотел, ты сам это выбрал, - зашипел поручик и вихляя тощим задом, вернулся к конвоирам. Те снова вытянулись и взяли винтовки наизготовку.
-Готовсь, - закричал поручик тонким голосом и конвоиры вскинули винтовки.
-Ну, вот и все, - сказал Волков и взял руку Комаровского в свою руку. -Хороший ты человек, только запутался.
-Да и ты порядочная сволочь, - засмеялся Комаровский и сжал руку Волкова. -А если что не так было, то прости меня.
-И помолчав, добавил:
-Товарищ.
И в этот момент раздался залп. Волков и Комаровский медленно упали на землю, так и не разжав рук. Глаза Комаровского остались открытыми и продолжали смотреть в небо. Конвоиры и поручик несколько опасливо подошли к упавшим, словно боясь, что сделали свою палаческую работу недобросовестно и кто-то остался живым. Увидев открытые глаза Комаровского, поручик подпрыгнул, выхватил из кобуры револьвер и разрядил в неподвижное тело весь барабан, при этом страшно и истерично сквернословя. И только когда раздался сухой щелчок, означавший. что барабан опустел, он обхватил голову руками, и словно пьяный покинул место казни. А конвоиры начали спешно обыскивать трупы, надеясь хоть на какую-нибудь добычу.
***
25 августа 1993 года в ходе визита в Польшу Борис Ельцин со словами "Простите нас", возложил венок к памятнику жертвам Катыни в Варшаве. В 1996 году правительства России и Польши договорились о строительстве мемориалов в Катыни и Медном.
***
7 апреля 2010 года, посетив Катынь, Владимир Путин назвал ответственного за нее. Он высказал свое "личное мнение", что Сталин "совершил этот расстрел исходя из чувства мести" за красноармейцев, погибших в польском плену в 1920-х годах. О гражданских лицах и белогвардейцах он благоразумно умолчал.
***
Польша, несмотря на бесспорные факты бесчеловечного отношения к пленным красноармейцам, а также к белым и гражданским лицам в 1919-1922 годы, не признает своей ответственности за их гибель в польском плену и категорически отвергает любые обвинения по этому поводу в свой адрес. Как заявила в 1998 году генеральный прокурор Польши и министр юстиции Ханна Сухоцкая, "...следствия по делу о, якобы, истреблении пленных большевиков в войне 1919-1920 годов, которого требует от Польши Генеральный прокурор России, не будет."
Власти России по прежнему продолжают каяться за Катынь, которой не было, и не хотят требовать покаяния от Польши за злодеяния по отношению к русским людям.
Пашка
-Пашка, ирод, да что ж ты делаешь! Креста на тебе нет! И как совесть тебе позволила на такое пойти? -Уйди, святой отец, а то расшибу, сатана худая! Опять мне тут контры разводишь! И про крест мне тут не агитируй. Свои поповские выдумки оставь для несознательных, что к тебе в церковь ходят.
-Оставь, говорю, святыни, не сотвори худого для души своей. Ибо, совершивший святотатство, не будет прощен во веки веков! -Тааак, - протянул Пашка. -Покудова, значица, советская власть за трудящегося человека все свои силы кладет, ты мне тута еще агитацию разводить удумал?
Разгоряченный Пашка даже вытащил наган, но, поглядев на высокого, с седой, развевающейся на ветру бородой, священника, со злостью закинул его обратно в кобуру. -Голод у людей, понимаешь, ты, служитель культа? А ведь первый должон бы поддержать, поспособствовать. Или Христос не тебя учил помогать людям? Мы ж не воровские люди, не разбойные, не для себя снимаем. На каждую такую цацку это ж сколько пудов хлеба купить можно? Да и рази мы все взяли? Мы ж тока оклады сняли. А иконы мы тебе все оставили, голова твоя поповская. Мы же понимаем, что религия есть дурман, но коли кто несознательный к тебе за этим ходить пожелает, что ж, мы не против, тока ты против народной власти не настраивай.
-Дурак ты, Пашка. Разве ж я когда против народа был? Вспомни, что в писании сказано: «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? сказываю вам, что подаст им защиту вскоре.» Молиться надо о заступничестве Божием и тогда смилостивится Господь… -Молиться, - презрительно хмыкнул Пашка. -Да пока ты там размусоливать о помощи у аналоя будешь, люди-то помрут. -Вскоре подаст защиту, - передразнил священника Пашка, но тут же почувствовал неловкость, словно бы отобрал у ребенка игрушку, да еще насмеявшись над ним при этом.
-Ладно, отец Александр, иди. Все равно энти дела уже решенные, губком утвердил, а решения власти я выполнять должон, поскольку ею на этот пост поставлен. Священник хотел было что-то возразить, но взглянув на злое, упрямое лицо Пашки, молча развернулся и горестно взмахнув руками, отправился к своему домику. Его фигура выражала немой укор всему происходящему, и Пашка вдруг разозлился и на него, и на себя, и на стоящих вокруг людей. Не зная, как быть, он закричал вслед:
-Иди, иди! А вздумаешь ишо агитировать противу народной власти, ей-Богу отвезу в местную Чеку, пущай они там с тобой валандаются. Собравшаяся было толпа быстро рассосалась и вскоре возле телеги, где вповалку лежали снятые в церкви оклады, и некоторые другие вещи, остались только четыре человека, включая Пашку.
-Ну, давайте, езжайте. К вечеру должны добраться. – напутствовал их Пашка и вручил вожжи одному из сопровождающих. -Берегите и себя, и добро. Народное горе на них можно вылечить. Уж вы постарайтесь. -Ну, Паша, нешто мы не понимаем. Все в сохранности будет. Ну а ежели что… -тут Пашкин собеседник передернул затвор винтовки и гневно махнул рукой.
Четверка людей обнялась на прощание, один из охранников хлестнул лошадь, и телега со скрипом двинулась в путь. Все трое зашагали рядом, молча и сосредоточенно. Пашка же не оглядываясь пошел к своему дому. Проходя по улице он всем своим нутром ощущал взгляды односельчан, где-то осуждающих, где-то равнодушных, а где-то и согласных с ним. И хотя Пашка был уверен в своей правоте, в правоте партии, пославшей его на изъятие церковных ценностей, все равно, на душе его было муторно. Зайдя в дом, он долго не мог найти спички. Чертыхаясь, Пашка шарил по полкам, пока, наконец, не нашел злосчастный коробок. Чиркнув спичкой, он зажег свечку, которую заранее вынул из кармана, и быстрыми шагами пересек комнату. В дальнем конце ее стоял большой сундук, в котором покойная бабка когда-то хранила всякие мелочи, столь необходимые в крестьянской жизни: свечные огарки, нитки, мотки пряжи, куски ткани, и прочее. Теперь ничего этого не было. Единственным предметом, который заполнял когда-то набитый доверху сундук, была початый полуштоф. Вытащив его на свет, Пашка задумчиво покачал его в руке, и затем решительным шагом вышел на улицу. Неяркий осенний день уже показывал все признаки скорого наступления темноты, той самой осенней темноты, в которой, если нет у тебя фонаря или иного огня, не видно ни зги. Путь Пашки был недолог. Дойдя до дома священника, который не особо отличался от других домов, разве что крытой железом крышей, он решительно постучал в дверь, и, не дожидаясь ответа, открыл ее и вошел. В комнате священника пахло тем необычным запахом, который присущ только жилищам священнослужителей. Комната была довольно большая, в центре ее стоял большой круглый стол. Вдоль стен выстроились большой книжный шкаф, шифоньер и комод. В правом углу висел огромный киот, перед которым висела лампада. Стоявший на коленях священник оглянулся на вошедшего, поморщился, но ничего не сказал.
-Здравствуй еще раз, отец Александр. – сказал Пашка. –Не выгонишь? -Как же тебя выгонишь, когда ты при нагане? – с легкой, но ощутимой иронией ответил священник. -Что ты ко мне пришел, али совесть замучила?
-Да не. Вот поговорить просто хочу. Ты ж меня, наверное, анафемой проклял, на все лады, мать их всех, разукрасил? -Глупый ты Пашка. Молодой и глупый. Все люди – создания божии. Бог всех завещал любить, даже врагов своих. Как же мне тебя анафеме предавать, если я тебя с малых лет знаю? Крестил тебя. Ты ж на моих глазах вырос. И сердце твое я знаю, доброе оно. Ты только к Богу пока не пришел.
-Но, но! То, что ты меня крестил, ишо ничего не означаит. Я теперича в Бога не верую. Поскольку комсомолец, он Бога не признает. Я в правду верю. -И какая же она, правда?
-Давай-ка, отец Александр, сядем за стол. У меня вот, полуштофчик с собою есть. Не откажешься со мной выпить? -Не откажусь. – совсем просто сказал священник и вышел в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся оттуда, неся с собой пару потемневших от времени стопок, да тарелку с парой соленых огурчиков.
-Извини, раб божий Павел, что кроме огурчиков, ничего более закусить нет у меня. -Ну я тебя тоже, отец Александр, знаю. Ты, в отличие от прочих, завсегда с нами по-хорошему был. И никогда ты от нас не брал, ни за свадьбы, ни за похороны. Вот потому-то я и не отправил тебя в Чеку, ни опосля революции, ни сейчас.
-Добрый ты, Павел. -Я-то? Да не, я просто вижу в тебе, что наш ты, хоша и в Бога веруешь.
Павел налил в стопочки. Оба взяли стакашки, и не чокаясь выпили. После чего священник перекрестился и отрезал себе от огурчика. -Ты пойми, отец Александр, товарищ Ленин дал всем нам свободу. В том числе и от темноты, в которую наши односельчане веруют. А ты им потворствуешь. Ну чего тебе сдались эти оклады? На них одного золота, наверное, с пуд будет. И висит оно безо всякой пользы для народного дела. А сейчас на это золото хлеба купят. Голодным раздадут. Рази ж это не доброе дело? И Богу твоему угодно будет, ежели он у тебя действительно народ любит.
-Эх, Пашка! Ты пойми, ведь на эти иконы всем миром собирали. И твои отец с матерью, царствие им небесное, тоже не пожалели своих копеек. В конце концов, даже не в самих окладах дело, тут предков наших с тобой остатнее, самое дорогое, порой даже последнее. А ты это на продажу. А что там в заграницах с ним сделают? Поломают и в переплавку? -Нашел чего жалеть. Вот погоди, придет светлое время, сделаем тебе новые оклады, раз уж тебе без них не можется.
Пашка помолчал и продолжил, с натугой, с болью. -Вот, ты моих родителев вспомнил. А что, помог им твой Бог, когда колчаковские прихвостни их вот там, у моего дома повесили? А за что? Даж не за меня, а за то, что хлеба у них не хватило, который те бандюги грабили.
Он замолчал. Отец Александр тоже молчал, ожидая, когда Пашка выговорится. -Вот, ты меня о правде спросил. Был бы я шибко грамотный, я б тебе как по нотам ответил. Сказать тока связно не могу, зато я ее сердцем чую. Вот сделано хорошо для народа – значится это и есть правда. А нет – долой!
-И Бог тоже для народа. Он же за народ себя на смертные муки предал. Всем защиту и надежду подал. -Эх, да какая такая надежда? Людям вот тута жить хочется! Понимаешь? Вот за эти надежды и чаяния я готов всю свою жисть отдать, до последней капли крови сражаться буду. Вот, думали, кончится война, и заживем. Ан нет. Сколько еще ее, всякой сволочи, по лесам бродит? Сколько их нам в окошки пуляет? А за что? За то, что мы жизню трудовому народу построить желаим? За ихние богатства отобранные? Так рази ж они сами энти самые богатства наживали, а? Не нашими ли руками все было сделано? Какое такое право у них на народное добро есть, ответь мне!
-На крови в царство Божие не въедешь, даже если вы его тут, построить хотите. Не слушаете вы Бога. Заповеди его нарушаете. И отнимать, даже у богатого, неправедно нажитое, есть грех. Пашка потемнел лицом, сжал кулаки. Но сдержав себя, снова разлил в стопки. Выпили. Пашка, не спрашивая у отца Алескандра разрешения, достал кисет и свернул самокрутку. Прикурил и жадно затянулся, не смотря на осуждающий взгляд священника.
-Нарушаем, говоришь? А кто нас от царя Гороха грабил? И кто нас давил? И не царевы ли прислужники, да казаки нас пороли? А скока перевешали и перепороли? Сколь они до своих антант ешелонов добра вывезли? Это как скажешь? -Бог все видит и всех рассудит.
-Рассудит. Как же! До этого еще дожить надо. Когда он, твой суд ишо будет? А нынче мы справедливость сами установим. Кто мешает – того под откос, штоб не мешал новой жизни. -И не жалко тебе, жизни чужой? А если у него свои мечты, дети, жена? Почему его-то желания для тебя и твоих товарищей чужды?
-Жалко. Но народ для меня еще жальче. Сам вспомни, сколько из нас тянули, да жить по-людски не давали. Да и сейчас пройдись по деревне – у кого хоть пара стекол в окошках осталась? Тогда не было, и сейчас нет. Одна корова на семью, лошадь, хорошо если есть на пару хозяйств. А богатеи наши местные, да кулаки? У каждого по стаду, лошадки да овечки, свиней не пересчитать. Добра на десятке телег не вывезешь. Мало мы на них побатрачили? А что взамен? Тока кукиш получили за работу, мать их перемать! И вот таких, кто нам житья не давал, кто нас за горло держал – всех к стенке, ежели не желаешь сдаться. Или уйди в сторону, тогда, может и пожалеем. -Злой ты стал, Павел. А злоба и ненависть к добру не приводят. В человеке надо хорошее видеть. Учить его. Наставлять. Как это церковь делает. Со временем и лютого зверя можно укротить и к добру наставить.
-Красиво ты говоришь, отец Александр! Да только кому она нужна, красота энта? Пашка вновь наполнил стаканы и выпил с какой-то злостью. Выдохнул, хрустнул огурчиком. -Нету у нас времени. Нам вить всю страну подымать надо. А вокруг контры развелось, цельное море. И они с нами тоже не задушевные разговоры вести будут. Забыл, что они творят по всему уезду? Кажинный день убивают, грабят, насилуют. А я с ними опосля всего разговоры говорить буду? Нет уж, попадись ко мне эдакая контра – мигом к стенке.
Отец Александр хотел что-то возразить, как неожиданно раздались гулкие звуки выстрелов. Кто-то щедро, от всей души палил так, словно стремясь как можно скорее израсходовать свои запасы. Взлаяли собаки, грохнул взрыв. Тут же всю деревню пронзил бабий вскрик. И так же внезапно оборвался. -Антоновцы! – выдохнул Пашка. Рука дернулась к кобуре и выхватила наган. Пашка быстро вытащил обойму и пересчитал патроны.
-Ах, ты, мать твою! Всего пяток остался. Но ничего. Хоть пару гнид за собой, но утащу! -Куда ты!
Священник схватил его за рукав и оттащил от двери. Быстро отомкнул крышку подпола и впихнул туда ошалевшего Пашку. Затем надвинул на крышку домотканый ковер и сел за стол. Спустя пару минут в комнату ворвалась разношерстная толпа. В основном мелькали крестьянские полушубки, но нашлись и пара шинелей, и матросский бушлат, не обошлось и без вездесущих казаков. Комната тут же наполнилась запахом сивухи, давно не мытых тел, и злобным гомоном. -А ну поп, сказывай, где эта красная сволочь? Куды его дел?
-Да что спрашивать – плетей ему отсыпать, мигом скажеть! Неча ево жалеть! -Цыц! – гаркнул одетый в форму казачьего есаула ражий детина. Шум моментально стих. Есаул подошел к священнику, наклонился над ним и произнес тихим недобрым голосом:
-Кажи сразу, поп, куда этот краснопузый девался, иначе пожалеешь, что на свет родился. Священник медленно встал. Слегка дрожащими руками поправил крест и разгладил складки своей рясы. Затем так же тихо, но с достоинством ответил:
-Не боишься Бога, казак? Он все видит, все ведает. В дом служителя Божьего с оружьем ворвался, угрожаешь. Не страшно тебе будет потом, в день последнего суда? Есаул даже отшатнулся, словно от удара. Потом опомнился, подскочил к священнику и ударил его наотмашь.
-Сказывай, курва, куды Пашка ушел? Видели, как он к тебе шел. И ежели не скажешь, то мы с тебя кожу сдерем, с живого. Заставим твой язык развязаться. Хватайте его! А на последнем суде мы сами с Богом разберемся. Ты нас им не стращай. Мы жизнью пуганые! Стоявшие вокруг вмиг навалились на священника и стали крутит ему руки.