Велингтон-роод по-прежнему покорно расступался перед радиатором «роллс-ройса», и внезапно, продираясь сквозь хаос звуков улицы, донесся новый звук, властный, требовательный — могучий бас сирены океанского судна. Уишборн, высунувшись, посмотрел вперед, на море. К проливу подходил огромный белый лайнер с английским флагом на корме, весь — от пятки киля до верхушек мачт — какой-то холеный, надменный. Он брезгливо смотрел глазами клюзов на сторонившуюся мелочь и громовым басом требовал причала.
— «Куин-Мэри», сэр! — крикнул Фарли.
— Вижу без вас! — ответил Уишборн, нажимая на акселератор. Надо спешить, приехал патрон, большой босс, и он не простит, если Уишборн не встретит его на пристани. «Роллс-ройс» послушно и обрадованно рванулся вперед, но тотчас пришлось притормозить его ретивость.
С людьми на улицах делалось что-то странное. Люди сходили с тротуаров и становились среди улицы. И странные были у них лица. Не будничная нервная озабоченность, не спешка делового азарта, не обычное жадное, грубое было на их лицах, а угрюмая сосредоточенность и скрытая, но глубокая скорбь. Велингтон-роод загудел под тысячами людских ног. Из боковых улиц и переулков выходили все новые и новые шеренги людей и останавливались. Улицу перегородила живая стена, а над нею затрепетали от морского ветра красные знамена с черными окантовками.
Уишборн выключил мотор. «Роллс-ройс» тихо прошел несколько метров и встал. Тотчас справа и слева появились и тут же остановились другие машины. Уишборн оглянулся и увидел затормозившие легковые лимузины, грузовики, автобусы, трамваи, мотоциклы, велосипеды, коляски рикш и арбы, запряженные горбатыми быками. Вся многокилометровая Велингтон-роод, от моста, границы двух миров, до белого маяка на круглом конце острова, замерла и затихла. Машины попытались гудками требовать дорогу, но вскоре смолкли, оробев. Тяжелая, горячая тишина давила и пугала.
Уишборн отер платком внезапно взмокшее лицо и принялся разглядывать людей, загородивших ему дорогу. Тесно, плечо к плечу стояли малайцы в цветастых юбках-саронгах, китайцы в кофтах-курмах, грузчики арабы в куртках из синей дабы, индийцы в белых длинных, ниже колен, рубахах, некоторые с «бинди», красным кружочком на лбу, а рядом — выделяющиеся яркими желтыми плащами буддийские монахи, и вьетнамские крестьяне в тростниковых плащах, и даже японец в деревянных гета и обмотках английского солдата. Были в толпе и люди непонятной национальности, одетые только в грязные набедренные повязки, — те, кто спит на улицах и откапывает объедки в мусорных ящиках. Экзотика! Черт бы ее побрал! Ну и вонь же от них! Стадо, а не люди!
— Почему они нас не пропускают? Что им нужно? Узнайте! — приказал Уишборн не оборачиваясь.
Фарли открыл дверцу и крикнул в толпу по-малайски. Ему ответил уличный продавец похлебки, с дымящимися котлами на обоих концах коромысла, ответил коротким пронзительным и захлебывающимся вскриком, похожим на рыдание.
— Он говорит, умер Ленин, — перевел Фарли.
— Это я знаю! — раздраженно откликнулся Уишборн. — Почему же они остановили нас? Я ни черта не понимаю! Выясните толком, Фарли!
Секретарь снова крикнул в толпу, и к машине подошел маленький изящный, хрупкий малаец в саронге и белой студенческой шляпе. Огромные роговые очки занимали половину его крошечного лица, только и очки не скрывали глубокую скорбь мальчишечьих глаз. Студент заговорил по-английски, но с противным щебечущим акцентом:
— Сегодня Моску хоронят великого Ленина. — Студент снял шляпу, назвав это имя. Уишборн взглянул на его голову и с отвращением поморщился. Волосы торчат, как поросячья щетина. Ублюдок, противная желтая рожа! — Весь Совьет Юнион пять минут нет движения, — продолжал студент. — Пять минут молчание, потом салют. Так будет здесь тоже. Вы поняли, мистер?
У Уишборна от злости дрожали даже брови. Он недобро смотрел на студента, ему нестерпимо хотелось стукнуть малайца прямым в подбородок, но он не знал, что из этого получится. Под тяжелыми неподвижными веками юноши сверкнули желтые глаза. Уишборн поежился, может быть, потому, что в заднюю открытую дверцу понесло вдруг песком, мелким и едким, как молотый перец.
— Закройте дверь, дьявол вас возьми! — заорал он. — Ослепнуть можно!
Фарли захлопнул дверцу. Студент-малаец отошел к толпе.
Уишборн посидел минуту, задыхаясь от жаркой духоты, и снова заорал:
— К дьяволу! Едем назад, пробьемся в порт переулками!
— Нельзя. Назад тоже нельзя, сэр, — уныло ответил Фарли. — Нас крепко закупорили, сэр, — добавил секретарь тем же безнадежным тоном.
О, этот Фарли! Ни одного энергичного выражения в разговоре с толпой. Сидит, испуганно сгорбившись и потирая кончиками пальцев неврастенические, сдавленные виски. Сто пятнадцать градусов по Фаренгейту и сто процентов влажности воздуха выжали его. Пустой и мягкий, этот Фарли. Пора с ним расстаться. К тому же Фарли католик. Он, Уишборн, не средневековый монах, не думайте о нем плохо, он считает, что каждый человек имеет право выбирать себе любого бога, любую религию, но все же настоящий джентльмен должен принадлежать к лону англиканской церкви.
— Не любите тропики, Фарли? — сердито крикнул Уишборн секретарю.
— Я чувствую к тропикам отвращение, сэр, — с бурной ненавистью ответил тот. — Меня прямо тошнит от них!
Да, Фарли надо немедленно выгнать! Здесь не нужны пустые и мягкие.
Уишборн выскочил из машины, с треском захлопнув за собой дверцу. Он растерялся, он не знал, что ему предпринять, и только дергал всей кожей, как лошадь от укусов оводов и слепней. Боже, как он ненавидит этих азиатов! Мелкие, хитрые твари! Крэг, успевший вслед за хозяином выскочить из машины, осторожными, крадущимися шагами пошел к толпе и принялся враждебно обнюхивать засаленные штаны араба докера. Люди замерли, не спуская глаз с огромного пса. Крэг с храпом втянул воздух и ощерил слюнявые клыки. На его загривке дыбом встала шерсть, клокочущее утробное урчание собаки усиливалось и в звуке и в злобе.
— Не нравимся мы, ребята, милой доброй собачке, — сказал вдруг кто-то спокойно на чистейшем английском языке.
Уишборн быстро взглянул в ту сторону. Они стояли кучкой, парни с просторными плечами и дюжими сутулыми морскими спинами. Сказавший про добрую собачку все еще смотрел настороженно на Крэга, сунув руки в карманы комбинезона. Даже под густым морским загаром виден был англичанин, светлоглазый, с пшеничными волосами и тонкой кожей. Рядом с ним стоял коротышка с шевелюрой морковного цвета и крупными веснушками. А еще у одного были совсем белые, льняные усы. Наверняка из Уэльса! Наверняка сын или брат забастовщика.
— Вы англичане, моряки? — спросил строго Уишборн, сделав один шаг к толпе.
— Разве это не видно? — весело ответил одетый в комбинезон. — Вся команда «Галифакса» здесь. Только якорная вахта осталась на борту.
— Что у вас, англичан, общего с этими грязными дикарями, с желтыми и черномазыми лодырями?
Уишборн растягивал слова, как истый выпускник Оксфорда. Он проводил черту между собой и этими парнями в комбинезонах.
— Видите ли, мистер, как вас там… — начал было дружелюбно моряк, подходя к Уишборну, но Джемс Уишборн посмотрел на него так, будто снова провел черту между собой и моряком, переступать которую не рекомендуется. Он вздернул заносчиво подбородок и внезапно разозлился.
— Какого дьявола вам здесь нужно? Немедленно отправляйтесь на свою лоханку. Это говорю вам я, Джемс Уишборн! Вы слышали здесь эту фамилию?
Уишборн теперь уже словно откусывал и отплевывал слова. Но моряк не двинулся, спокойно, не вынимая рук из карманов, разглядывая стоявшего перед ним низенького, полненького плешивого человека, похожего на благочестивого разбойника.
— Чистенький, сытенький, — сказал моряк, а другой, с льняными усами, щелкнул языком:
— А дать бы ему «большую молитву», как думаете, ребята, что бы от него осталось?
Уишборн случайно слышал однажды о «большой молитве», каменный плите в полтонны весом — ею матросы скребут палубу для чистоты. У него вспотела даже лысина, и он заорал:
— Ну, живо! Марш отсюда, или я вызову полицию! Какое вам дело до какого-то Ленина?
Тогда отделился от толпы морковный коротышка.
— Я, надо вам сказать, плаваю двадцать лет, я оброс ракушкой, но, когда меня выбросили с работы, я плакал по-настоящему, — грустно сказал он. — А второй раз заплакал, когда умер Ленин. Не троньте Ленина, сэр, этого мы вам не позволим. И потому мы с ними, — посмотрел он на араба докера, на китайца и на малайского студента.
— С ними? — издевательски пожал плечами Уишборн. — Но вы же англичанин.
— Нет. Я с другого острова.
— Ирландец? Тогда все понятно.
— Я англичанин, — вмешался в разговор белоусый. — И я услышал про Ленина, когда был безработным и жил на пособие. Когда мы от голода становились плоскими, как камбала, нам давали бесплатно горячую похлебку. Хитрые собаки! Задабривали нас, чтобы потом натравить на русских рабочих и на Ленина. А теперь вы, мистер, натравливаете нас на этих парней? — хлопнул по плечу араба докера. — Но мы не ваши собаки. Не получится, ваша милость.
Уишборн хватил пересохшим ртом горячий, густой от запахов толпы воздух. Он понимал, что проигрывает. Надо было как-то с достоинством выйти из игры. Он повернулся, чтобы снова залезть в машину, но тут неожиданно в игру вступил Крэг. Пес все еще рычал, все еще дыбил шерсть, не спуская налившихся кровью глаз со штанов докера. И, не выдержав, с воем кинулся на араба, вцепился в засаленную штанину, рванул, не разжимая пасти. Собачьи клыки вцепились, видимо, и в человечье мясо. Араб болезненно вскрикнул и шатнулся назад, в страхе закрыв ладонями лицо. А вместе с ним и стоявшие рядом люди начали испуганно пятиться. На какой-то миг их души смял темный, необъяснимый, унаследованный от предков страх перед белым человеком и собакой белого господина. А Уишборн закричал, ликуя и хохоча:
— Молодец, Крэг! Грызи, рви их на кусочки! А завтра мы сделаем из них похлебку, которую даже свиньи жрать не станут!.. Фас, Крэг, бери!
Повинуясь приказу хозяина, собака вновь кинулась в толпу. Но не допрыгнула до оробевших людей. Тяжелый морской сапог ирландца, метко нацеленный в голову пса, отбросил его назад. Крэг трусливо, по-щенячьи, заскулил и кинулся в машину, едва не сбив Фарли.
От ярости лицо Уишборна похолодело, словно на него пахнуло ледяным ветром.
— Как ты смел?!.. — прошипел он. — Как ты смел ударить мою собаку, вонючий Пэдди[43]?
Даже под загаром ирландец побледнел так, что его веснушки стали пунцовыми. Целую минуту он молча глядел на оскорбителя, и целую минуту Уишборн под этим молчаливым ненавидящим взглядом чувствовал тоскливый холод страха, плывший вверх от желудка. Ему казалось, он слышит щелчок раскрываемого в кармане матросского ножа. Но нет, ножа ирландец не вытащил, а развернулся, влепил кулаком по круглой сытой морде и гадливо вытер руку о штаны. Уишборна понесло назад, и он упал, больно треснувшись затылком о буфер «роллс-ройса».
…Потом он сидел в машине на заднем сиденье и, обливаясь холодным липким потом, смотрел на молчаливую толпу. Теперь люди на улице молчали как-то особенно, сосредоточенно, опустив головы и словно вслушиваясь в свои скорбные мысли. «Пять минут молчания», — вспомнил Уишборн слова студента малайца и стиснул зубы, как малярик, силящийся удержать дрожь озноба. Он не слышал, как Фарли что-то говорил ему, настойчиво повторяя одну и ту же фразу. Наконец слова секретаря дошли до его сознания.
— Сэр, я вижу «Куин-Мэри» у пристани. Патрон уже на берегу. Мы опоздали. О, боже, что теперь будет! Сэр, вы слышите, я вижу «Куин-Мэри»…
Уишборн сделал слабое движение рукой. Это пустяк, все пустяки теперь, когда молчат вот так тысячи, миллионы людей на всем земном шаре. Эти пять минут молчания — тишина могилы, куда сброшен порядок, великолепный, лучший в мире порядок империи.
Вдруг могильная тишина взорвалась. Весь Велингтон-роод, может быть, весь остров, наверное, весь мир зарыдал гудками автомашин, паровозов, заводов, фабрик, шахт, доков и верфей, сиренами пароходов, звонками трамваев и велосипедов, рындами парусников, похоронными маршами оркестров и хлопаньем на ветру траурных флагов. Это было словно вопль Москвы, вопль всей земли. В эту минуту там, на Красной площади, предавали погребению Ленина.
Тот же малаец-студент подошел к «роллс-ройсу» и властно сказал сидевшему за рулем Фарли:
— Дайте сигнал! Немедленно!
И Фарли поспешно нажал на кнопку гудка. Надменный «роллс-ройс» послушно присоединил свой крик к грому прощального салюта. А едва замолк похоронный салют, люди на улицах колыхнулись, расступились, и снова Велингтон-роод помчался, закипел жадной, азартной, грубой суетой.
— Домой, — сказал Уишборн опустошенно секретарю.
На подъеме к мосту им встретилась рота морской пехоты. «Джоли» шли быстрым шагом, почти бежали, как десант, высадившийся на вражеский берег.
«Поздно. Мы опоздали», — подумал Уишборн. Шатается, рушится великолепная, лучшая в мире империя, рассыпаясь бесславными обломками!
Фарли посмотрел искоса на Уишборна. Шеф держался рукой за сердце и облизывал языком пересохшие губы. И он был серый, как мышь, надменный шеф. В глазах Фарли, этого вечно озлобленного неудачника, сверкнула злая радость. Он уже пустой и мягкий, как дырявый футбольный мяч, мой дорогой шеф! И патрон выгонит его. Здесь не нужны пустые и мягкие…
А Уишборн смотрел на грозный багрово-черный закат и видел пылавшие ненавистью глаза Азии. Азия проснулась и вышла в бой. Ее разбудил и повел в сражение человек, которого сегодня хоронило все человечество.
1928 г.
ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ ОКНА
Стол стоял рядом с окном. Поэтому человеку, вошедшему в комнату с зажженной лампой, пришлось подойти близко к окну.
Вложив лампу в проволочное гнездо, он взял со стола длинный плоский хлебец и отрезал от него большой ломоть. Затем из широкогорлого горшка вытащил ножом кусок вареной баранины и начал есть, не снимая мяса с ножа.
Другой человек, стоявший по другую сторону окна, на улице, тихо застонал. Не сводя горящего взгляда с хлеба и мяса, судорожно вцепился в раму руками. С трудом проглотил тягучую голодную слюну и в изнеможении прислонился к стене.
Не замечая горящих голодом глаз за окном, человек в комнате ел не спеша, наслаждаясь. Вцепившись зубами в баранину, закрыв от удовольствия глаза, он отрывал мясо маленькими кусочками и жевал его медленно-медленно. Когда с бараниной было кончено, он вытер нож, стряхнул с колен хлебные крошки и, держа лампу впереди себя, удалился куда-то в глубь дома, притворив за собою дверь.
В комнате снова стало темно. Лишь через щель от неплотно притворенной двери лег на пол луч света, тонкий и длинный.
Человек на улице тоже отошел от окна. Качаясь, сделал несколько шагов и опустился на кучу маисовой соломы. Уперся подбородком в ладони и исподлобья взглянул на дом.
Деревянный, из гладко обструганных досок, крытый красной черепицей, дом резко выделялся из всех остальных хижин деревни, бамбуковых, обмазанных глиной, с соломенными крышами. Рядом с домом щупала небо высокой ступенчатой крышей деревенская пагода[44].
Губы человека зашевелились.
— О, Тао-Пангу, о, брат мой, — зашептал он. — Если я попрошу у тебя пить, ты напоишь меня ядом змеи, если я попрошу есть, ты отведешь меня к белым дьяволам, которые накормят меня свинцом. Это так…
Он бессильно опустил голову. Но тотчас решительно вскинул ее. Поднялся и, подойдя снова к окну, прижался лицом к стеклу, всматриваясь.
В комнате было по-прежнему темно. Даже луч на полу теперь исчез. Видимо, в соседней комнате погасили лампу или плотнее притворили дверь.