– Идёт…
Как подбежали адовы холода – я наливщик льда.
В ту пору масло на заводе охлаждали живым льдом и надо было за зиму запастись таким льдом на целый год.
И вот я в фуфайке, в кирзовых сапожищах на гибельном холоде наливаю лёд. Льёшь вразбрызг воду из шланга и она тут же замерзает. А вместе с нею в сосульку застываю и я. Вода – то со всей дури временем скачет и на меня. Бандюга ветер не спрашивает, в какую сторону ему плевать.
И сосулькой всю смену торчишь в дрожи на промозглом ветру.
«Трусись сильней. Грейся!» – прибегала по временам из детства весёлая подсказка старика Сербина, папинова приятельца.
Да жара таки что-то не варила меня.
А помощник кочегара…
Таскать носилки с углём вдвое тяжелей тебя…
Стороной я проколупал, что наш Начальничек отряжает в Воронеж на курсы компрессорщиков одного чумрика с тремя неполными классами.
Я и ахни доблестному Митюку:
– А тебе не нужны приличные компрессорщики со средним образованием?
– Ты что ли? Нет! Ты, зелёный помидорянин, завтра запростяк уёрзнешь в газету. А мужику с тремя классами да с тремя пукёнышами[25] бежать некуда. Он вечно будет крутиться в компрессорщиках. А ты, тыря-пыря-растопыря-хмыря, до сблёва умнявый…
Я обиделся.
И мы с братом Гришей отрулили от своего Началюги.
Сбрызнули в райпромкомбинат.
Делали шлакоблоки.
А всё свободное время я очумело носился то на велосипеде, то на своих двух кривых клюшках по окрестным деревням, выискивал фактуру для заметок и строчил, строчил, строчил в евдаковскую райгазету «Путь к победе», в «Коммуну», в «Молодой коммунар»…
Не ушло и году, в мае позвали в область.
На совещание юнкоров.
И восходит на трибуну достопочтенный франтоватый Усачёв.
И говорит с трибуны достопочтенник высокие слова про то, что вот раньше, в войну, солдаты с парада на Красной площади шли прямо в бой. И сейчас есть фронт – новые газеты в недавно созданных сельских, глубинных районах. И сейчас есть бойцы, которых хоть в сию минуту направляй на передовую. В новые газеты.
И слышит всё собрание покаянный рассказ про то, как приходил я к Усачёву проситься в газету, и про то, как не поверил он в меня, и про то, что вот сейчас он принародно винится, что в прошлом году паяльником он щелканул – проморгал Журналиста и должен сейчас исправляться, и исправляется не иначе, как с данием, то есть с вручением мне почётной грамоты обкома партии «за активное участие в работе советской печати».
А к грамоте пришпиливается обкомовское направление в село Щучье. В районную газету «За коммунизм».
Мама совсем потерялась душой, узнав про мои скорые, срочные сборы в Щучье.
– И на шо ото, сынок, ехать? – жаловалась-отговаривала меня мама от Щучьего. – Чужа сторона, чужи люди… Один одиною… Один душою… Да Антонка… Та кто тоби рубашку погладит? Та кто борщу сварит?
– Сидя у матушки на сарафане, умён не будешь. Не Ваша ли присказка?
Мама не ответила.
– Надо, ма, когда-то и от сытого борща уезжать… – виновато заглянул я маме в скорбные глаза.
– От сытого никода не поздно уехать… А к какому приедешь? От у чём вопрос… И на шо ото сдалась тебе та писанка по газетах? Чижало ж составлять. Головой и маракуй, и маракуй, и маракуй… Игде ото стилько ума набраты? У соседа не позычишь… Не займёт… А голове отдых надо? Нет?..
Так говорила мама, укладывая мне в грубый длинный и широкий тёмно-синий мешок самодельное тёплое одеяло, две простыни, тканьёвое одеяло, подушку метр на метр. Меньшей в доме не было. Сама шила. Сама набивала пухом со своих кур.
Всё укладывала в мешок, который я потом, уже в Щучьем, набил сеном, и был он мне матрасом долгие холостяцкие годы.
Укладывала мама, а у самой слеза по слезе, слеза по слезе, а всё каплет! Всё моё приданое и пересыпала слезами.
И стал я работать в газете.
Поцелуй козочки, или Убежавший мотоцикл
Уже вечерело. Я вышел от тракториста, к кому приезжал от газеты на попутке. Он уговаривал меня переночевать у него. Но я, застеснявшись, отказался и почесал своим ходом в Щучье.
Когда я выскочил за околицу села, было совсем темно. Полевой дороги не видно.
И побрёл я назад. В Малый Самовец.
Неправда, где-нибудь да перекручу ночку!
В потёмках я наткнулся на конюшню. Ворота закрыты не на замок, а на палочку.
Я вошёл и увидел в углу стожок сена.
Вот и мой дорогой бесплатный отель «Метрополь»!
Я зарылся в стожок и уснул.
На первом свету меня разбудила коза.
Она подбежала к стожку подкормиться и нарвалась на меня. Сквозь сон я сперва услышал шелест поедаемой сухой травы и скоро торопливые тёплые губы схватили меня за нос.
Я вскочил.
Коза осмотрительно отошла от стожка с пуком травы, торчащей изо рта, и уставилась на меня.
– Ме-е? – бархатно проблеяла она, будто спросила: «Ты кто?»
Козочка была молоденькая, красивая. С весёлыми серёжками.
Я потянулся и дурашливо завёл разговор:
– Панночка! Чего тебе нужно было от моего родного носа? Чуть не отгрызла… Ты что, будила меня? Или так целовалась?
– Ме-е… – уже тише, повинно ответила она. Будто созналась: «Да».
– Эх! Радость ты моя всекитайская! Да кто ж так целуется на зорьке? Учись, пока живой!
Я нежно взял её за кончики ушей, развёл их в стороны и ласково чмокнул в сочные тревожные губы:
– Вот как целуются в танковых частях!
Козочка отпрянула от меня. Гневно всплыла на задние стройные ножки и, угнув голову, со всей выси тукнула меня рожками в подставленную ладонь. Наказала за украденный поцелуй.
О своей ночёвке в конюшне, где жили и лошади, и козы, я как-то случайно проболтался редактору.
Анна Арсентьевна запечалилась.
– Толя! – сказала она. – Это не дело ночевать по конюшням. Надо что-то предпринимать… У нас в редакции нет машины. Зато есть мотоцикл. Целый ИЖ! Вы самый молодой в нашем коллективе. Должны быть и самый мотористый. Мобильный такой… Как какое срочное задание – скок на самокат и в путь! В минуты вы на месте. На автобусы надежда кислая. Всего в несколько самых крупных сёл ходят. А пешком когда доберётесь? Да и не ночевать же вечно по конюшням… Так что учитесь ездить на мотоцикле.
Июль. Макушка лета через прясла глядит.
В воскресенье наш метранпаж Коля повёз меня на долинку у речки Битюг на боевые учения. Вёз на ИЖе и рассказывал-показывал, как же править этой чумовой страстью.
– Свято помни главное: «Мотоциклист – полуфабрикат для хирурга». Не лихачь!
На долинке я трусливо сделал сам на ИЖе круга три, и Коля аврально завопил:
– Всё! Всё!! Всё!!! Отличично! Блеск!! Ас!!! Приказом министра обороны Союза Советских Социалистических Республик войсковые ученья успешно завершены! Клевота!.. А я уже весь устал. Аж извилины задымились! Объявляется срочный отлёт в уют. По хатам!
Я сел на ИЖ. Кивнул на кружалку за собой:
– Прошу, пан Учитель! Прокачу с именным ураганчиком! Прыгай!
Коля заколебался:
– Не-е, шишки-мышки… Нажопником[26] я никуда не поеду. Нужно мне это как зайцу спидометр. Дай-ка я лучше сам довезу тебя назад в полной сохранности…
– Мы так, двухколёсный браток, не договаривались. Кричишь, что я ас. А сам этому асу не доверяешь? Значит, не ас я вовсе, а недоучка?
Колюня хорохористо заартачился:
– Ойко да ну успокойся! Только кончай крутить яйца. Ас! Ас!! Ас, в дышло тебя!!!
Обречённо махнув рукой, – была не была! – Коля плюхнулся на чёрную кружалку за моей спиной и благословил меня многопартийным матом.
Дня через два я поскакал в командировку.
День цвёл солнечный. Полевая дорога сухая, и я летел на ИЖе как сто чертей на сабантуй в родной преисподней.
На ферме я переговорил с заведующим.
Собрался уезжать. Завожу своего коника… Никаких признаков жизни не желает подавать. Совсем не фурычит!
– Давай-ка мы тебя подтолкнём! – предложили свои скромные услуги два дюжих молодца.
– Не возражаю.
Я держу своего ИЖика за рога.
Коржики позади упираются битюжками.
С божьей помощью потихоньку разбегаемся.
Я наддал газку, и мотыч,[27] зверовато рыкнув, вырвался из моих худых бледных клешней и угрозливо понёсся.
Я и оба-два толкача сделали всё что могли. Настежь распахнули дурацкие калитки[28] и тупо таращимся, как наша тачанка без ездока с рёвом, с дымком нарезает от нас по лугу.
Успокаивало лишь то, что на пути мотоцикла никого из людей не носило.
А зиял всего-то затрапезный овраг.
Чумной ИЖ чуть не перемахнул его.
Но, слава Богу, тукнувшись передним колесом в противоположный берег, ухнул на дно оврага и покорно затих.
После этого случая я никогда не просил подтолкнуть и ездил на ИЖе года два, пока работал в Щучьем.
Июль 1959
На хуторке слеза
Начало ноября.
Шквальный ветер.
Бандитский дождь со снегом.
А в районе половину свёклы не успели убрать.
Власти закрыли все районные конторушки и выперли всех на свёклу.
Нам, редакции, тоже милостиво отстегнули участочек у хуторка Слеза.
Работалось мне легко.
Наклонился, подхватил увесистый корешок-бомбочку, быструшко ножом очистил от грязи и ботвы – шваркнул в общую кучу.
Наклонился. Очистил. Швырнул…
Наклонился. Очистил. Швырнул…
Оптимистическая музыка дорогого товарисча Моцарта!
Не работа, а сплошная гимнастика!
Но я стыдился посматривать в сторону Анны Арсентьевны.
Анна Арсентьевна, наш редактор, уже в приличных годах и даже в такую погоду на свёклу подкрасила бровки, щёчки, губки.
Она не привыкла к каторжно тяжёлой работе.
В загвазданной фуфайке, в грязных шерстяных рукавицах она трудно выдёргивала из земли свёклу за чуб, трудно счищала грязь и не бросала, а несла, пошатываясь, корень к куче.
А по лицу её лились то ли дождь, то ли слёзы со снегом.
Анна Арсентьевна замечает, что у меня голая шея.
Она снимает рукавицы, молча завязывает на мне шарф узлом.
– Ну и человеченко… Ну совсем ребёнок, – ласково выговаривает. – Нету матери рядом, некому присмотреть…
А у меня щиплет в глазах, Я пониже опускаю голову.
Но вот уже ночь. Темно.
Не видно проклятуху свёклу.
И мы, мокрые, голодные, полуобледенелые, с устали еле бредём по хуторку в колхозную конторку.
Там мы будем ждать тракторную тележку. По такой грязи только на тракторной вездебежке и можно отвезти нас в Щучье. В эту несусветную сырь ни одна машина не высунется из гаража.
– Толя, – виновато улыбается мне Анна Арсентьевна, – вы знаете, как говорят? Какая лошадка везёт, на ту и наваливают.
– И что Вы хотите навалить на этого дохлю? – потыкал я себя в грудь.
– Не в службу… Вы у нас быстрец… Самый молодой коник, силы ещё пляшут… Что значит двадцать лет… В хуторке дворов десять. Пройдите и подпишите желающих на нашу газету. Заодно и погреетесь… Чтоб потом специально не приезжать сюда.
Из ридикюля она достаёт пук подписных квитанций.
Я молча беру и, угнув голову, подбегаю к первой хате под прелой соломой.
Я знаю, Анне Арсентьевне не столько нужна подписка, сколько то, чтоб я в чужих домах хоть согрелся. Ведь колхозная контора не отапливается и там не жарче чем на улице.
Я прожёг хаток пять. Никто у меня не подписался.
Ответ один:
– Мы, касатик, уже подписавши… На «Звёздочку».
Я пролетел весь хуторок – напропал никто не разбежался получать нашу районку!
Тогда я и спроси у одного дедка:
– Это что ж за наваждение?! Весь хуторок выписал лишь какую-то «Звёздочку». Это что за газета такая?
– А по-вашему, – говорит ясно так, будто из книги берёт, – «Красная звезда» будет. Военная газета такая.
Я опешил:
– Зачем же вам здесь, в хуторке, всем нужна лишь одна «Красная звезда»?
– А затем, милок, что в «Звёздушке» не квакают про село. Про гигантские успехи деревенского коммунизьма. Начитались мы про эти успехи – горькая головушка сама в петлю лезет! Звали ж наш от роду хуторок Слеза. А власти бах новое ему имя пришей. Радостный! А какая тут в шутах радость? Смеются над нами… Вот такая она, коммунизьма…
– Хоть бы один кто подписался на нашу районную газету «За коммунизм»…
– Хотько за, хотько против – не нужна ваша коммунизьма! Тошно про деревенские победищи читать…
Он помолчал и хохотнул:
– Ты, что ль, вроде уполномоченного?.. В прошлом годе приезжал из района один уполномоченный. Плохо куры у нас неслись, приезжал подымать яйценоскость. Отпределили к нам на постой. На день ему приносили с птични по одной курице. Мая баба готовила. Вот сварила ему первую курицу, обжарила с лучком. За секунд слопал и сымает с моей бабы строгий генеральский спрос:
– Почему у куры было всего две ноги? Куда подевала остальные? Скоммуниздила и сама схомячила?
– А нешь зевнула?
Баба кивает в окно на кур во дворе:
– Спытайте у ниха, почему у ниха лише по две ноги…
Подивился он:
– Действительно, у каждой в наличности всего толь по две ноги. А я думал, что побольше…
Вот такого раздолбайку петуха прислали помогайчиком повышать яйценоскость. А он эти яйца только у себя в штанях да в магазине и видел. Так какая была от него полезность колхозу? Сожрал с десяток кур и сдристнул. Вся и помощь… Не помощь, а убыток!.. И ты… Вот понатыкали этой свёклы… На кое горя? Знали ж, что убирать некому. И согнали помогайчиков. Вот ты где ноне должон стучать? В районе… В газетной епархии давать огня. Высокие там идеи тащить в народ непросветлённый. А ты свёклу за хвост таскаешь! Радостная у нас коммунизьма! Аж слеза прошибает…
В конторе наши встретили меня уныло.
Трактор, который потащил тележку с молоком на маслозавод, перевернулся по этой несусветной грязюке и ждать нам нечего.
Под ночным дождём со снегом мы потащились молчаливым стадом в Щучье. До него семь километров.
1959. Ноябрь.
Муж, наденный в стогу (История с историей моего первого фельетона)
Жизнь развивается по спирали и на каждом витке искрит.
Врач зайдёт, куда и солнце не заходит.
Вдруг слышу: «Осторожно! Двери загса закрываются!..» Я еле выскочить успел!
В вид из нашего редакционного окна влетел на взмыленной кобылёнке с подвязанным хвостом молодой здоровяк, навспех привязал её к палисадной штакетине и через мгновение горой впихнулся к нам в комнату.
– Кто из вас главный? – в нетерпении крикнул он.
В комнате нас куковало трое. Все мы были рядовые газетчики. Но в душе каждого сидел главный. Да кто ж признается в том на миру?
Все мы трое аккуратно уткнулись в свои ненаглядные родные бумажульки.
– Так кто ж тут главнюк? – уже напористей шумнул ездун.
Мы все трое побольше набрали в рот воды.
Воды хватило всем.
Мы сидели в проходной комнате.
За нашими спинами была пускай не Москва, но всё же дверь к главному редактору.
На шум важно вышла из своего кабинета наша редакторша.
Мы все трое уважительно посмотрели на неё.