И тем без слов сказали, кто в редакции главный.
– А что случилось? – деловито спросила Анна Арсентьевна.
– Да вот! – щёлкнул парень себя по сапогу кнутовищем.
– Пишите про эту гаду… Не то я эту чичирку захлещу кнутом. Вусмерть! Иля… Знакомыши подзуживают меня: «Да сорганизуй ты ему кислоту в хариус! Сразу перестанет липнуть к сладкому женскому вопросу!»
– А вот всего этого, погорячливый, не надушко, – флегматично подсоветовала Анна Арсентьевна. – Не то вас посадят.
– Тогда скорейше пишите! Сеструха пришла к нему с зубами! А он её чуток не!.. Ну гад же!
– Можете не продолжать, – поморщилась Анна Арсентьевна. – Мы знаем, о ком вы… Это наша всерайонная зубная боль…
Тут Анна Арсентьевна повернулась ко мне.
– Это о Коновалове. Выслушайте, Толя, парня и пишите фельетон.
– Я ж младше всех в редакции! – в панике выкинул я белый флаг. – И я не написал ещё ни одного фельетона!
– Вот и напишите первый.
Я зачесал там, где не чесалось.
Мы вышли с парнем в коридор. И тут парня прорвало.
– Мы одни… По-молодому как мужик мужику я тебе выплесну, блиныч, вкратцах. Пришла она к нему с зубами. А он глянул ей в рот, и загоревал котяра: «У-у-у!.. Да у тебя страшный вывих невинности!» – Она и вытаращи на него иллюминаторы. Пала в панику. В страхе допытывается: «Какой ещё вывих невинности?» – «Той самой. Святой. Богоданной!» – «Да у меня никто ничё и не отбирал. Чё Божечко дал, то и при мне всё в полном комплекте! Я ещё ни с одним парубком толком не гуляла!» – «А тут парубка вовсе и не надь! Невинность – товарушко хрупкий… Слишком резво махнула игривой ножкой иль там неловко присела… одно негабаритное движение – вот и получи дорогой вывих, а то и медальку позвончей – ты в дамках![29] Только ты, любопышечка, не горюй. Я хорошо вправляю!» – «Но вы-то врачун по зубам!» – «И по всевозможным вывихам. Универсалище ещё тот!» – Она, дурёнка, и поверь. Вот невезёха!.. Поплелась к Коновалистому в чум – он живё тут жа, при поликлинике, – на вправление вывиха… Козлина этот шоком[30] дверь на крючок и разогнался было втюхать. Да не с той ноги побежал. Мы, борщёвские, люди хваткие. По мордяке честно добыл фрайер занюханный два разка! На том и вся кислая рассохлась канитель… Пиши про эту шмондю. Не то я за себя не поручусь. Стопудово[31] устрою ему день Бородина! Научу его десятой дорогой обегать женскую оппозицию!
А ночью мне, холостяшке, приснилось, будто я уже казакую при жене да при сыне. И по пути из детсада забрели мы с ним в наш магазин. Выходим с молоком.
Идёт ровный, спокойный дождь.
– Папи, смотри! А дождь прямой. Без зарючки!
В дверях впереди него замешкалась молодуха.
И сынаш сердито толкнул её в левую паляницу.
Она нервно сбросила его ручонку со своей сдобы:
– Что ты делаешь, мальчик?!
– Сынку, не толкай, – говорю я. – А то у тёти может произойти вывих невинности.
– Какой такой ещё невинности? – страшно подивилась подмолодка.
– Святой… Богоданной… – апостольски уточнил я.
Наснится же такая глупь!
У меня впервые заболел зуб. С неделю уже маюсь. Всё мылился сбегать к врачу. Сегодня-завтра, сегодня-завтра…
И бежать к тому же Коновалову. В районном нашем сельце Щучьем другого зубаря нет.
Если сейчас настрочу про Коновалова, то как потом буду я у него ремонтировать бивни?[32] Этот же ротознавец вырвет из меня что-нибудь другое вместо больного зуба!
И наутро поплёлся я к нему как рядовой зубной страдалик.
Я ещё рта не успел толком открыть, как Коновалов с апломбом бухнул:
– Рвём!
– Может, для началки хоть чутельку полечим?
– Трупы не лечим!
Я расстался с первым зубом и твёрдо решил заняться фельетоном.
Невесть откуда узнала про это наша редакционная бухгалтерша Люция Нам, приятная дама бальзаковского возраста, и сноровисто понесла Коновалова по кочкам:
– Этот Коновалистый такой тип! Это тако-ой многоступенчатый типя-яра!.. Я прибежала к нему с зубами! А он помотался этак сладкими глазками по мне и: «Раздеваемся!» – «И вы тоже?» – спросила я невзначай и слегка шутя.
«Я при исполнении… Мне не обязательно…»
«А как раздеваемся?»
«Традиционно. Как всегда».
«И до чего раздеваемся?»
«До Евы».
«Но у меня же зуб!»
«И у меня зуб. И не один… И чего торговаться? Да знайте! Врач заходит даже туда, куда и стыдливое солнце не заходит! Раздеваемся! Трудовой народ за дверью ждёт!»
Я подняла на него жалюзи.[33] Не знаю, что и сказать.
«Ну зуб же болит! – толку свою петрушку. – А зачем раздеваться-то?»
И он мне фундаментально так вбубенивает:
«Для выяснения всей научной полноты картины заболевания!»
Всей так всей… Чего уж там мелочиться! Да ради ж дорогой науки!..
Ну, разделась.
А он:
«Походим на четвереньках! Походим!»
Я чего-то упрямиться не стала. Быстро-весело помолотила вокруг зубного станка. Разобрало, что ли… Я ещё и вкруг самого Коновала гордо прошпацировала на четырёх костях…
Он стоит слюнки глотает. Во работёха!
Я на него даже разок тигрицей зубами призывно щёлкнула.
А он весь распарился. Зырк на дверь, зырк на меня и никаких делодвижений. Ну не типяра ли он после этого?
Я понял, весь грех Коновалова слился в то, что он дальше горячих смотрин не шагнул. И случай с бухгалтершей я не воткнул в фельетонуху. И подлинную фамилию девушки не назвал. Всё меньше будет хлопот у борщёвских скалозубов.
Вовсе не фельетон, а статья выплясалась у меня.
И статьяра длинная, нудяшная.
А Анна Арсентьевна прочитала и заявила мне гордова-то:
– Прекрасный фельетон! Вместе понесём на согласование в райком. Праздник! Первый фельетон в газете!
Февральским вьюжным вечером мы с редактором двинулись в райком. К первому секретарю с красивой фамилией Спасибо. К самому Владимиру Павловичу!
Тока не было.
Анна Арсентьевна с поэтическим подвывом читала ему моё творение при судорожно вздрагивающем робком пламешке в лампе.
Отважно дыша через раз, я мёртвым столбиком торчал в чёрном углу.
Первому мой фельетонка глянулся:
– Прекрасный испёк фельетон! Надо громить этого алконавта и пернатого дружка! Только, – Спасибо пистолетом наставил на меня руководящий мохнатый палец, – дорисуй нужную концовку моими словами. Присядь на углу стола и запиши. Диктую: «Врач. Советский врач. Я преклоняюсь перед людьми, которые носят это святое звание. Ведь им мы вверяем самое дорогое – свою жизнь. И до слёз становится больно, когда среди них нет-нет да и промелькнёт пятнистая душонка, подобная Коновалову П. Е. И долго ли он будет чернить честь советского врача?»
И тут же Спасибо уточнил:
– До завтрашнего утра. Про утро не для печати… Записал?
– Почти… Спасибо Вам…
– Не за что.
После дополнительных бесчисленных руководящих усушек и утрусок мой фельетонидзе наконец-то прорисовался в газете.
В день его выхода Коновалов решительно наловился градуса. Ну как можно было такое событие не обмыть?
Он был такой чистенький, что никак не мог добрести до своей сакли и замертво пал отдохнуть в знакомом боевом стогу.
В тот исторический тёмный момент, когда над его фривольно откинутым в сторону башмаком белым тёплым облаком опускалось нечто непередаваемое на словах, он вовремя бдительно проснулся и очень даже уверенно взял хозяйку облака обеими руками за легендарное упругое королевское колено и почти твёрдо проинформировал:
– А вот этого, душенька, делать не надь.
Она узнала знакомый голос и, в деланном испуге вскрикнув для приличия, поинтересовалась:
– Пал свет Егорыч! Да по этой египетской темнотище я вас и не уметила в стогу… Вы-то что тут делаете?
– Пришёл сынка наведать! – с вызовом болтнул он первое, что шатнулось на ум. – Дак сынка-то не в стогу пока живё… В хате.
– Приглашай в хату.
Пал Егорыч, отважистый донжуанец, сорил любовью налево и направо. Детей у него было как у Чингисхана. В щучинских дворах в семи бегали его киндер-сюрпризики. Пеструнцы и не подозревали, что у них есть живой папик.
Пал Егорыч вовсе не собирался проведывать своего сынка. Всё просто ну так крутнулось. Просто набрёл на подгуле на знакомый стог. По старой памяти просто припал отдохнуть.
И чем повернулся этот внеплановый, скоропостижный привал? Как-то так оно нечаянно свертелось, пустил он слабину, попутно – ну раз уж по судьбе занесло сюда! – решил наконец-то жениться.
А через недельку так столкнулся я с молодожёнами на улице. Невеста была довольная. Они шествовали в загс.
– Я б этого святого гадёнка задушил за его клеветон! – брезгливо доложил невесте Пал Егорыч, кивнув на меня.
– Иля ты точишь на него тупой зуб? Оё! Ой да ой! Жуть с ружьёй! Ну что ты гонишь пургу?!.. А я позвала б его в свидетели! А там и в посажёные отцы. Смотри… Худенькой веснушчатой парнишок… А чего смог! Мозга-ач! У-умничка! Только, повторяю, худенькой. Навприконец-то этот бухенвальдский крепыш жанил тебя, бесхозного жеребца! Наконецушко-то у меня нарисовался законный супружец, а у Виталика – всезаконный папайя. Я вся в довольке. Аж шуба на мне заворачивается! Область отстегнула тебе ловкое новое назначение. В городке! Махнём отсюдушки… Из этой дырищи… А без фельетохи всё это рази пало б нам?
– Никогда.
– А ты сразу душить. Благодарить надо!
– А я что делаю? Мысленно… Всё б ничего. Да ты, двустволушка, слегка худовата, костлява. Прям гремишь горячей арматурой!
Невеста расхохоталась:
– Егорыч!.. Ну да мил Егорыч!.. Роднуша!.. Роднулечка мой!.. Да ты ль не знамши? Живёшь – торопишься, даёшь – колотишься, ешь – маешься… Ну где ж тут поправишься?!
19 мая 1960
Рождение фельетона
Я переехал в Рязань.
«Рязанский комсомолец».
Под вечер Любченко, Покровская и я поехали из Рязани в колхоз «Россия» на встречу с редакцией «Сельской молодёжи». От журнала выступили: ответственный секретарь Добкин, заместитель главного редактора Хелемендик. Стихи читал Евгений Лучковский. Забавно выступали читатели. Напишу фельетон.
И написал. Вот этот.
Среди немых и заика оратор
Нет такой глупости, до которой мы не могли бы додуматься.
В колхоз «Богатырь» приехала бригада из молодёжного журнала «А мы тоже сеяли».
На встречу.
Демократичные гости перенесли стол со сцены к первым рядам. Поближе к своему читателю. Тихо уселись и стали, как подсудимые, ждать участи.
– Товарищи! – усмехнулся председательствующий, когда сотрудники закончили с ужимками похваливать журнал. – Дайте-ка им перцу. На пользу!.. Слова просит, – он поднёс к глазам лист, – Пётр Захр-ряпин. Завфермой.
С крайнего стула в первом ряду встал долговязый парень.
Кашлянул. Осмотрелся.
Сунул руки за спину и скорбно вздохнул.
– Мне, товарищи, как и всем, – Пётр прикипел взглядом к потолку, – очень приятно встретиться с молодёжью… Которая представляет сельскую прессу в столице. Но сегодня, уже к вечеру, встречает меня комсорг и говорит: будет встреча с журналистами. Скажешь что-нибудь. А что я скажу, если этот журнал не читал? Я посмотрел пять номеров. Плохой журнал, надо сказать. Мне трудно выступать. Чувствую так, – кивок на гостей, – как они себя, когда приезжают в деревню. Ведь они, граждане, не знают, как отличить корову от быка! Не знают, с какой стороны доить корову!.. Не взял меня за душу журнал. И до тех пор не будет брать, пока писатели не пойдут в глубь села.
– Мне хочется, – уверенней рубил оратор, – как там говорится, сказать по существу. Тут публика сельского направления. Поймёт. Вот двое у меня привезли на ферму комбикорм и другие вещи. Один пьяный. Ну не стоит! Другой тоже пьяный. Но стоит. Только качается. Тому, что качается, говорю я:
«Сарыч, когда перевоспитываться будем?»
Он строго меня послушал и легкомысленно упал. Далеко людям до совершенства. Зло берёт. Исколотил бы – драться неудобно… Я стараюсь по-современному подойти. Я мог бы их выгнать. А я подобрал их со снега. Развёз по домам. Сам перенёс корм с саней в кладовку. В общем, стараюсь воспитывать свои кадры. А они пьют и пьют. Как с ними быть, граждане писатели? Вот о чём напишите!
Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:
– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся по три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!
Женская половина зала вызывающе поддержала:
– Пр-равильна!
Агитатор Зоя Филькина философствовала:
– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая. Давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная. Как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…
Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.
У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.
Столичное воспитание сказывалось.
Спецкор редакторской корзинки
Удивительно, что труднее всего вызвать эхо в наиболее пустых головах.
Редактор Виктор Кожемяко, который брал меня в «Рязанский комсомолец», уехал на Дальний Восток корреспондентом «Правды».
И главным у нас стал бывший ответственный секретарь Константин Васильев по прозвищу Костюня Рябой.
Этот бритый шилом[34] Костюнька никогда не обмирал от любви ко мне.
А тут, впрыгнувши в генеральное креслишко, вовсю чёрно возлюбил меня.
Что я ни напиши, Рябой всё тут же брезгливо метал в корзину.
А если что и пропустит, так так искромсает, что тошен становится белый свет.
И вот однажды, прибежав из обкома ВЛКСМ,[35] даёт он мне горячее очередное задание.
Я исправно делаю своё дело.
Еду в командировку.
Пишу очерк «Стоит общественный огород городить!»
Сдаю.
Рябой тоже делает своё дело.
Читает. По диагонали.
Бракует с жестоким наслаждением, комкая рукопись.
Торжественно-брезгливо швыряет в корзинку. Стояла у него под столом.
– Постеснялся бы показывать главному редактору свой чержоп![36] – выпевает, морщась. – Ну да лажа же в полный рост! Неужели не усекаешь?
Я молча достал свой бедный «Огородик…» из корзинки, на коленке расправляю сжамканные страницы:
– Не кажется ли вам, что вы решили сделать меня спецкором вашей персональной корзинки?
– Тебе со стороны видней… Да такому тоскливому скрижапелю[37] место только в корзинке!
– А ведь материалец стоящий…
– Хватит тут ботву гнать.[38] Пока ещё ни один мазила писака не наезжал на свою бодягу.
– Тогда пускай выскажутся люди со стороны…