Я бегу к себе в кабинет и звоню в отдел сельской молодёжи «Комсомольской правды».
Объяснил, что за кашу сватаю.
– Присылайте!
– Сегодня же вечером отправлю.
– Не вечером, а сейчас диктуйте! – и называют мне телефон стенографического бюро газеты.
Через три дня, сегодня, 13 сентября 1963 года, мой «Огородишко…» державно раскинулся на трети первой полосы «Комсомолки». На самом видном месте!
Фитиль! Фитиль!! Фитиль!!!
Ну фитилище воткнули мы-с панку Рябому!
Наутро позвонили из «Комсомолки», поблагодарили за отличный материал!
И что любопытно. На второй странице дали коротышку информушку из Грузии. Написал её Ираклий Хуцишвили, мой первый редактор. Когда-то он был редактором «Молодого сталинца». Сейчас стал корреспондентом «Комсомолки» по Грузии.
Мой очерк раз в десять крупней заметки Ираклия. Ученик шагнул дальше учителя.
Как-то нескромно-с…
Итак, что плохо для Рязани, то превосходно для Москвы!
Говорят, когда рябой сычун увидел этот мой разогромный очерк в «Комсомолке», он позеленел и стал ещё рябее и просипел:
– Мда-а… Прижал-таки мне чуприк яйца дверью…
Но мне он сквозь кривые ржавые бивни процедил:
– Ты-то особо не фуфырься. Кто дал? Мальчишки! Что они там, в Москве, понимают в селе?
– А вы в Рязани много понимаете в селе? Вы хоть одну строчульку написали про село?
Рябое лицо его пошло пятнами.
Мне он ничего не ответил. Помолчал, значительно посмотрел в пол и криво присмехнулся:
– Ну что, субботарь, фестивалишь в душе?
– Разно… А при чём тут суббота?
– На досуге я поизучал твою биографию. Первую в жизни заметку опубликовал в субботу. Что заметка… Ты-то у нас сам субботнее явление Христа народу…
– Да, я в субботу родился. И что из того?
– А то, что в субботу, как выяснили учёные, рождаются гении. Мда-а… Подляночку мне на весь Союз мог выдать только гений…
– Вашими же доблестными старательствами…
– Только чего не подписался полностью? Чего не указал, что ты сотрудник «Рязанского комсомольца»?
– А зачем?
– Пусть знает страна, что есть такая в Рязани газета.
– Может… А разве стране не стоило знать, что есть в Рязани ещё и такой редактор? – кивнул я на него. – Может, и вас следовало в авторы включить? Ради крикламы?
– Реклама ещё никому не помешала…
Мой московский «Огородище…» окончательно доломал наши отношения.
Так он мне и помог.
Среди прочих своих нетленок я отправил в Тулу, в «Молодой коммунар», и «Огород…». Когда редактор Евгений Волков увидел его, он тут же принял моё предложение и взял к себе в штат без испытательного срока.
До этого Евгений работал собкором «Комсомолки» по Новосибирской области.
13 сентября 1963
В поезде
В Тулу я ехал через Москву.
На каждой остановке с соседней плацкартной лавки срывался толстячок и летел на вокзал.
– Куда вас носит? – спросил я.
– Оё! И не спрашивайте… Я был у кардиолога. Так этот шокнутый мормон накыркал мне, что я могу в любую секунду отстегнуть копыта. Вот я и бегаю к кассам за билетом лишь до первой станции.
– Какой вы полохливый скопидомушка! – усмехнулась ему полная красивая старушка, сидела напротив меня за откидным столиком. – Мне бы ваши печальки…
Разговорились. Оказывается, у неё какая-то мудрёная нервная болезнь. Уже 15 лет пухнет. Не двигается. Не может сама раздеться. На носилках вносили её в вагон.
Я разламывал ей булку, мешал чай. Окает она. Она из Плёса (под Ивановом), откуда Левитан. Волжанка. Там у неё с мужем украли чемодан. В нём её лучшая одежда, бельё, деньги, что скопила для крымского курорта, куда сейчас и едет.
Жаль её. А она не хнычет. Бодра.
На мягкой улыбке вспоминает:
– Как-то вышел от меня мой лечащий врач и в коридоре наткнулся на приятеля. Говорит: «Знаешь, вот странная больнуша… По всем моим диагнозам должна бы умереть лет тринадцать назад, но до сих пор здравствует!» – Тот и отвечает: «Это, коллега, ещё одно подтверждение того, что, если больной действительно хочет жить, медицина бессильна». Посмеялись и разошлись.
А мне, ёшкин козырек, вспомянулось, как хотели меня вылечить народными методами. Лежала я в больнице. Ходил ко мне из соседней палаты один болящий старичок. Вот он и говорит мне с моей подругой Сашей:
– Жалконько мне вас. Я скажу вам средство, как вылечиться.
– Говори.
– Боюсь. Меня могут посадить. Вот буду выписываться, тогда и скажу.
Выписали его. Приходит прощаться и говорит:
– В расфасовку[39] свозят мертвяков. Вот вам средство: обмойте мёртвого и воду выпейте. Как рукой всё снимет!
Настрадались мы, соколик… Ради здоровья на всё готовы. Взяли мы поллитровку и повезли нас на каталках к сторожу морга, к армянину старому.
– Христофорушка, – докладываем ему всё по порядку. – Так и так, мы дадим тебе водки, а ты нам дай одного клиента.
У него глаза на лоб:
– Какие шустрихи бабульки! Ну дикие сексналётчицы!
– Не бойся! Невинность твоего жмурика мы не порушим…
– В городке Лексингтоне – это в американском штате Южная Каролина, – тоже думали, что покойника не изнасилуешь. А работница тамошнего морга Фелисити Мармадьюк забеременела от молодого жмура! Пожаловалась своему гинекологу. А он и шукни полиции. И эта деваха Фелисатка выплатила штраф в 250 тысяч долларов. Её обвинили в осквернении умершего и в акте некрофилии.
– Не горюй! В наши годы и в нашем положении от нас такойского геройства не жди. Ты сильно не убивайся. Никого мы осквернять не собираемся. Мы только его помоем и воду с него выпьем. В нём, Христофорушка, всё наше спасение! Уступи любого жмурика. Бери спокойно плату! – и отдали ему поллитру.
– Ладно. С водкой я знаю, что делать. А всё же… Ох, дурная моя голова!..
Саша его перебила:
– Христофорушка! Не говори так! А то одного начальника посадили за неуважение к власти.
– Да, я самый большой начальник над жмуриками. Все лежат, один я бегай вокруг них. Ну, с учётом замечания спрошу культурно. Ох, умная моя головушка… Что вы будете делать с моим клиентом?
– Да в нём, божий человеченько, повторяем, всё наше спасение!
– Раз так – берите. Свеженького! Может, ещё горяченького! – и показывает на здоровенного дядьяру. – Сегодня подкатили.
Подъехали к «спасителю».
Зубы оскалены. Глаза открыты. Страшно.
Начали мы мыть. Саша моет ноги, а я – лицо.
Смотреть ему в лицо боюсь. Глаза отворачиваю, а сама мою.
Намыли полбанки.
Поехали в палату.
Как все уснули, Саша тайком от меня налила себе в ложку и выпила.
Я ей и говорю:
– Хоть темно, а вижу. Воруешь! Какая ты ходовая. Не делишься со мной.
Налила она и мне в ложку.
Подношу ко рту – увидела мёртвого в ложке. Его оскаленные зубы, широко раскрытые ужасом глаза.
Страшно-то что! Я чуть не закричала на всю палату.
Задрожала я вся, бросила на пол ложку.
И тут же пожалела. Сашка выздоровеет, а я нет!
И всё равно ни ложки не приняла.
А Сашка всю банку высосала.
И всё равно не помогло ей это народное средство.
Старуха в печали помолчала и снова заговорила:
– В другой раз приходит ко мне другой старый насмешник и так лукаво докладывает:
– А ты могла б вылечиться.
– Ка-ак?
– Мужик у тебя молодой?
– Откуда? Под шестьдесят.
– Тот-то. Надо молодого.
– Да кто ж на старую покусится? – с жалью я.
– Деньги есть на водку?
– Есть.
– Найду.
Дня через два приходит рыжий детина лет тридцати. Тупой и пустой. Мнётся.
– Вы Антонина Ивановна?
– Я.
Молчит.
– Вам дедушка что-нибудь говорил?
– Говорил.
– Вот я к вашим услугам.
– Да знаешь, милый, я не хочу так лечиться.
– Вам видней.
Вздохнул. Постоял. Поскрёб затылок. Побрёл.
Я рассказала об этом подруге Саше. Та – моему мужу. А он ревнивый. Прилетел ко мне:
– Было такое? – сымает спрос.
– Было.
– Знаешь, мать, собирайся домой. А то тут тебя вусмерть залечат!
И увёз меня из больницы.
– А это было уже не со мной. Однако на моих глазах.
Пятигорск. Санаторий. Первое Мая. Все ушли на демонстрацию.
Шесть женщин-калек распили на террасе бутылку шампанского и запели.
К ним подсели три парня с гитарой.
– Станцуем? – говорит парень из этой троицы молодой красавице Зине.
– Неохота.
Выпили ещё.
Другой парень Зине:
– Станцуем?
– Да что-то не тянет…
Сказали про обед.
Безногую Зину повезли в кресле с колёсиками в столовую.
Парни запечалились:
– А мы её ка-ак звали на танцы…
26 июня 1964
Перевоплощение
Командировка. Волово.
За обедом в столовой ко мне подсел милый паренёк.
Разговорились. Он и вывали мне свою историю.
Он играл в местном самодеятельном театре.
Хотелось ему сыграть в пьесе милиционера в главной роли. Так ну серьёзных ролей ему не давали.
Решил он доказать, что может отлично перевоплощаться.
После репетиции свистнул форму мильта и бегом с обыском к знакомой самогонщице.
– Аппарат мне не нужен, продукт гони. А то застрелю, – и схватился за пустую кобуру. – Скорей!
Бабка в дрожи принесла бутыль самогона. Стал пить, ни капли не пролил. Эта аккуратность заставила бабку засомневаться:
«Те милиционеры слюньки глотали, пили и лили. А этот только аккуратно и жадно пьёт, как холодную воду в жару».
Она и бухни ему в лицо:
– А может, ты вовсе и не милиционер?
К этому моменту парня совсем развезло.
Тут он и вскипел:
– Как так не милиционер!? Я сейчас тебя за грудки да по всем статьям по роже, по роже!.. А-а! Да вас уже две? Подмогу себе кликнула!? Пл-л-левать!.. Я и двум покажу, где раки зимуют и самогон достают у ротозеек таких, как ты…
Бабка прибежала к участковому:
– Иван Петров, что это за борец привязался ко мне? Пил, грозил… А потом спать полез на печку. Это-то летом!
Парня взяли. Судили.
На суде он доказывал, что всё это из спектакля. Доказывал худруку. Всё это перевоплощение. Репетировал сцену из спектакля!
Прокурор в клуб на спектакли не ходил. Он свои ставил. Отломил парню три года.
Парень больше не хочет перевоплощаться. Не ходит в клуб и не просит в спектакле главной милицейской роли.
Был парень-огонь.
А сейчас какой-то забитый тушканчик.
В столовую вошла мать, цыкнула на него и он, согнувшись, испуганно побежал домой.
При расставании я спросил его, зачем же он мне всё это вывалил.
Он растерянно пожал плечом:
– Так… Просто так… Мне хотелось кому-нибудь выговориться. Я и выбери вас. У вас чистые, добрые глаза.
Через много лет, когда я готовил свои дневники к печати, мне стало больно и стыдно, что у этой истории не было продолжения. И автором этого продолжения должен бы быть я. Почему я, узнав эту горькую историю, не полез в драку за парня? Уму непостижимое упущение. Почему не защитил его в газете? Почему я не дал в газете по ушам долбонавту прокурору?
Я не хвалю парня. За всякий проступок отвечай.
Но не тремя годами тюрьмы за бездумную шалость.
12 июля
В подвальной комнатке
Вчера наша редакция поехала в Тарусу. Выходные вместе проведут молодые журналисты Орла, Брянска, Тулы, Калуги.
Я не поехал. Закупал продукты на неделю. Купил семнадцать пачек перловой каши.
Сначала жил я в Туле в гостинице.
Потом редакционная уборщица бабушка Нина определила меня на койку к своим знакомым в подвальной комнатке. К бабке Маше с дочкой. Бабка на седьмом десятке, дочке Нюре далеко за сорок.
– Анатолик, – говорила мне бабушка Маша, – не бери в жёны деревенскую бабу. Привезёшь в город… Начнёт губы красить, начнёт сиськи в открытую носить. А шею мыть не будет…
Заодно досталось и соседям:
– Ох у нас и соседи… Грызут, грызут друг друга и всё голодны. Так двадцать лет сидят голодом. Ну, ничего… Не съел бы меня Бог, а добрые люди не съедят. Подавются моими костьми. Я ж вся худая что!
В магазине баба Маша отчитала кассиршу – обманула на десять копеек.
Пьяный малый из очереди:
– Бабка! А чего ты хотела? Это тебе не церковь. Тут коммунистический магазин.
19 июля
Готовый фулюган
Вечереет.
Баба Маша мелко режет капусту для своих цыплят.
Я сижу рядом. Слушаю её.
– Человек – это… Вот мне шестьдесят два… А я всё ещё ишшу мужика! Если он на пенсии получает тридцать пять – не пойду. А за пятьдесят пойду. Да подрабатывать может. Пущай идёт сторожем в детский сад. Это тридцатка. А всего сколько? Восемь десяток! Да мои сорок пять. Вота где денюшки! Вота где жизнюка!.. Только вот пьянь какую подкинут быстро, а добра нескоро.
У неё две дочери. Живут в двух соседних маленьких комнатках. Одна, Нюрка, тронулась умом после автоаварии. Была шофёром. Автобус в гололедицу сплыл в пропасть. И в потасовках бабка обзывает Нюрку корейской собакой.
Катьку бабка хвалит.
– Только на это самое Катька не так крепка, как я и Нюрка. Вишь, родила. А почему родила? Квартиру надо получить. Писала в местком – не дали. Одна всё да одна. А сейчас двоя. Дадуть!
Загорелась бабка окрутить меня на Катьке:
– А чего? Тогда варить сам не будешь! Она знаешь, какие царские щи варит!? И пройтиться можно. А что старшее тебя – юринда! Зато у неё два пальта, три костюма, а также ещё три комбинашки. Ни разушки не надевала! Всё шёлковые! Думаешь, мы в лесу росли, пенькам молились?.. Смущает тебя её самородок?[40] И это юринда! Тебе ж лучше! Не надо лишний раз в поту кувыркаться. Уже готовый фулюган!
Я молчу.
И она меняет пластинку:
– Ишшо за радиво плати пятьдесят копеек. Отрежу его. Хрипить тут. Спать не даёть. Отрежу! А захочу послушать – пойду в парк послушаю.
И разбито, в печали:
– Ну и чего бабы мне плохо деда ищут? Не хотять…
Нежданно Нюрке дали однокомнатную квартиру в Криволучье.
Я побегал-побегал… Не нашёл угла. Придётся ехать с ними.
Я подумал остаться в старой бабкиной комнате.
– Шиша тебе! – сказала бабка. – Я выброшу твои вещи, а ключи в рисполком снесу.
Еду с ними.
Пятый этаж.
– Да! – радуется Нюрка. – Не зря я в Петелине[41] одиннадцать лет лежала. Дали! Теперь на всех буду с пятого этажа плевать. Мать с курами на кухне зосталась пока на старой квартире. Пусть там стережёт их… И чего я такая несчастная? Три дороги у меня было. Машинист с железной дороги, таксист и вожатый трамвая. Никто не взял! Это из-за матери. Я собираюсь на свидание – эта ведьмаха летит платье на чердак прятать! Ну не стервь? А? Боялась, подброшу ей… Я не дура. Просто такая натура.
23 июля
Никто не хотел уступать
Не пей, братец Иванушка, а то козлёночком станешь.
Месяц я уже в Туле. Редактор Евгений Волков как-то обронил на неделе вполушутку:
– Толя! А вам не кажется, что нам пора посидеть?
Я смертно ненавижу винно-водочные катавасии, все эти голливуды.[42]
Не люблю наезжать на бутылочку,[43] не люблю и искать шефа.[44]