Александр Власов
Приключения первоклассника
Много дивного на свете,
Стоит дверь лишь распахнуть;
Подойдите ближе, дети:
Я вам что-то расскажу…
Эдмунд Шклярский, «Много дивного на свете»
Предисловие
В разговорах со мной детки порой заявляют, что им трудно живётся. В школе долго тянутся уроки, после школы надо идти на дополнительные занятия к репетиторам, потом выполнять домашние задания, а кого-то еще ждут занятия в спортивных секциях или учреждениях дополнительного образования по линии культуры (например, в художественной и музыкальной школах). Короче говоря, времени на всяческие развлечения почти не остаётся. А хочется и на улице собак погонять, и в мобильнике посидеть, и в компьютерные игры поиграть.
Ещё ребятки ноют, что родители отказываются дарить им дорогостоящую технику, которая вкупе именуется гнусным словом «гаджеты» – всякие там планшеты и смартфоны. Многие возмущаются нежеланием пап и мам покупать по первому требованию игрушки, шоколадки, чипсы… И вот из-за всего этого пузатая мелочь называет свою жизнь тяжёлой.
Слушаю я их и думаю: «Не знаете вы, что такое по-настоящему тяжёлая жизнь. Эх, хоть на денёк отправить бы вас во времена моего детства, когда школьники чуть ли не ежечасно сталкивались с такими испытаниями, которые современные мальчики и девочки даже и представить себе не могут!»
А жилось нам, тем, чьи школьные годы выпали на вторую половину восьмидесятых – первую половину девяностых годов, действительно сложно. Тут тебе и перестройка, и распад Советского Союза, и шоковая терапия, и прочие прелести переходного периода… И всё это в первую очередь отражалось на нас, детях, – самой незащищённой части общества. Вот об этом-то я и хочу рассказать подробнее.
Часть 1. Испытания начинаются
Глава 1. Проверка на прочность
В первый класс единственной средней школы, расположенной в нашем поселке городского типа Серебряные Пруды, я, Александр Семёнов, пошёл 1 сентября 1986 года. До этого воспитывался в домашних условиях (со мной в отсутствие родителей, которые были на работе, сидел дедушка, который научил меня читать, писать и считать), поэтому, окунувшись в новую жизнь, оказавшись в незнакомом окружении, испытал такое чувство, будто меня окунули с головой в прорубь. Хотелось выть в голос, кататься по земле, рвать волосы и биться головой об стену. «За что? За что?» – мысленно твердил я, глядя полными слёз глазами в пасмурное осеннее небо, но ответа не получал.
Что же было плохого в тех моих первых школьных днях и неделях? Во-первых, из тридцати семи детей, входивших в состав нашего 1 «б» класса, подавляющее большинство пришли из детского сада «Ручеёк», так что они уже были сплочённым коллективом со сформировавшейся иерархией, и к «домашним» детям (а таковых в классе и было-то человек пять) относились высокомерно и презрительно.
Во-вторых, учителя практически не занимались нашим образованием, пустив по сути дела всё на самотёк и проявляя в общении с детьми равнодушие и чёрствость. Меня, привыкшего к уважительному и внимательному отношению со стороны взрослых, такая ситуация просто шокировала.
Свою лепту в общую ситуацию вносило и то, что многие образовательные учреждения, в первую очередь средние школы, в ту пору практически не финансировались. Это было связано с серьёзными экономическими трудностями, которые испытывал уже агонизирующий СССР. Предоставление коммунальных услуг, организация питания, дополнительное образование в виде кружков и секций – всё это находилось в состоянии полного упадка.
Вот по этим-то причинам школа и показалась мне сущим адом. Но всё-таки мне удалось пройти экзамен на выживание – продержаться первую учебную четверть. В течение этого периода одни проблемы удалось решить, а к другим более-менее приспособиться.
Сначала пришлось разбираться с резко негативным отношением со стороны тех одноклассников, которые уже прошли суровую школу жизни в детском саду «Ручеёк». Первое время мне и Косте Ерёмину, такому же, как я, «домашнему» ребёнку (с ним мы сразу же нашли общий язык), пришлось несладко. Нас обзывали нехорошими словами, в том числе и матом, отбирали портфели и выбрасывали их в окно, толкали, ставили подножки, давали подзатыльники, хватали во время перемен с парт наши тетради и вырывали из них листы.
Однажды ученик, которого звали Геннадий Бородин, своровал из учительского стола два сухаря и авторучку без стержня, а когда пропажа вскрылась и наша учительница Наталья Михайловна Маслова стала выяснять, кто же это сделал, обвинил в содеянном меня. Можете представить, как это было обидно!.. От возмущения у меня потемнело в глазах, и я даже ни слова не мог вымолвить в свою защиту – только хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. К счастью, Наталья Михайловна не поверила Бородину и не наказала меня.
В другой раз некий Виктор Колобков, шаловливый мальчик с квадратной головой, затолкал Костю Ерёмина в каморку под одним из лестничных пролётов на первом этаже, где находился люк, ведущий в подвал, и попытался его в этот самый подвал скинуть. Если бы ему это удалось, то участь Константина была бы, пожалуй, предрешена – вряд ли этот хрупкий большеглазый парнишка смог бы выжить. Даже если бы Костя, упав вниз примерно с трёхметровой высоты (дело в том, что в подвал вели не ступеньки, а вертикальная металлическая лестница), не сломал бы себе шею, то его наверняка сожрали бы огромные крысы, в изобилии водившиеся в мрачных школьных подземельях. Но моему приятелю крупно повезло: в тот момент, когда Колобков уже готовился сбросить его вниз, в каморку за какой-то надобностью протиснулся сантехник и спас беднягу.
Был и такой случай (трагикомический по своему характеру): Александр Лыков, тщедушный, болезненный, но вместе с тем чрезвычайно гадкий субъект, смастерил дома взрывчатку и принёс её в школу с целью подложить мне в портфель. Уж не знаю, что он там понамешал, но сделал всё довольно искусно: заряд вместе с мелкими болтиками, гаечками и шляпками от гвоздей поместил в стеклянную баночку, вывел наружу шнур и подсоединил зажигалку. По его замыслу данную конструкцию предполагалось поместить в мой красивый портфель с изображённым на нём корабликом таким образом, чтобы при открытии шнур привёл в действие зажигалку, а она воспламенила взрывчатое вещество.
Лыков всё сделал в соответствии с коварным планом, но волею случая я остался цел и невредим. Когда на одной из перемен после прогулки по коридору я хотел войти в класс (тем более что до конца перемены оставалось совсем немного), на моём пути встал хулиган Андрей Поляков и заявил, что не пустит меня внутрь. Пока я слёзно и униженно молил его разрешить мне пройти на своё место, Виктор Колобков, о котором уже шла речь выше, взял мой портфель и поставил к парте Романа Дубова (его в этот момент тоже не было в классе), а дубовский портфель, точно такой же, как у меня, переместил ко мне.
Когда прозвенел звонок, Поляков, боясь гнева нашей учительницы Натальи Михайловны, которая уже показалась в коридоре, всё же освободил для меня путь. Вслед за мной в класс вошли Дубов и Лыков (они были неразлучными друзьями); Лыков, заняв своё место, так и вперился в меня взглядом. Я же, судорожно схватив портфель, раскрыл его и стал доставать учебные принадлежности: Наталья Михайловна сильно ругала учеников, вовремя не подготовившихся к уроку, и даже могла оттрепать за уши, а мне, и без того оскорблённому Поляковым, не хотелось выдержать ещё и такую экзекуцию.
Видя, что ничего не произошло, Лыков изменился в лице; от злости он изо всей силы ударил кулаком по парте. В этот самый момент грянул взрыв: это несчастный Дубов хотел достать книжицу, тетрадь и ручку…
Результат взрыва был ужасен: Дубову напрочь оторвало кисть правой руки, причём конечность отлетела в сторону с такой силой, что, попав в нижнюю челюсть сидевшей неподалёку Оле Ворониной, вышибла ей большую часть зубов. Кроме того, металлическая начинка взрывчатки, разлетевшись по классу, расколотила стеклянные дверцы в двух шкафах, разбила одно окно и посекла, к счастью, только слегка, ещё троих учеников – Владимира Скачкова, Марину Абрамову и Надежду Анохину.
Разбирательство в связи с этим вопиющим случаем было скорым. Вину Лыкова установили сразу, хотя он и пытался уйти от ответственности; в частности, маленький подонок заявил, что это я смастерил взрывчатку и подсунул свой портфель Дубову в целях мести – якобы тот накануне поставил мне подножку, вследствие чего я упал и расшиб коленку (хотя на самом деле ничего такого не было). Но вывернуться из сложной ситуации Лыкову не удалось: сам Дубов, корчащийся на больничной койке от жуткой боли в кровоточащей культе, сообщил инспектору детской комнаты милиции о том, что всё это – результат пакостей Лыкова, ведь тот сам рассказал ему о планах относительно моего подрыва. В итоге Лыкова отправили в колонию для малолетних преступников, где, как нам впоследствии стало известно, он через два месяца погиб из-за голода, болезней и бесчеловечного обращения.
После этого случая одноклассники стали считать меня везучим человеком и в целом перестали третировать и доводить до слёз. Я же, понимая, что мне, хотя и случайным образом, помог избежать тяжёлых ранений Виктор Колобков, принёс ему из дома кусок заплесневелого сыра и твёрдый, как гранит, мятный пряник.
Глава 2. В роли писаря
Была и ещё одна причина, по которой я перестал подвергаться нападкам со стороны других ребят. Дело в том, что дети в нашем классе (как, впрочем, и в других начальных классах) были в массе своей безграмотными. Некоторые особо прилежные девочки, например, Маша Королёва и Катя Мишина, могли с трудом читать по слогам и с ещё большим трудом – нацарапать корявыми печатными буквами какое-нибудь словосочетание. Остальные же в лучшем случае знали несколько букв и слогов и были в состоянии вывести своё имя, да и то не осознанно, а воспроизводя показанный кем-то из взрослых алгоритм действий. Научиться же грамоте у детишек не было никакой возможности, поскольку на уроках чтения педагоги разрешали только разглядывать картинки в учебнике, а на уроках письма – рисовать огрызками карандашей на грязных обрывках бумаги кружочки и палочки.
Я же, как уже было сказано выше, бегло читал, а писать мог не только печатными, но и прописными буковками. Благодаря этому я уже к середине сентября стал играть в нашем классе роль писаря, а в начале октября к моим услугам стали прибегать и поголовно неграмотные ребята из 1 «в» класса. В первую очередь они просили меня написать письма родителям: многие первоклассники не ходили после уроков домой, а оставались в школе до следующего утра, потому что дорога в родные пенаты была сопряжена со многими трудностями, о которых я расскажу позже. И для того, чтобы папы и мамы не беспокоились, чтобы знали, чтобы с их дорогими чадами всё в порядке, меня просили подготовить для них весточки. Передавали письма адресатам либо дети, отваживавшиеся ходить после уроков домой, либо взрослые – родители, бабушки, дедушки, – которые в постоянной череде забот и хлопот всё же находили время прийти в школу и забрать своё дитятко.
Вот как выглядел процесс написания таких посланий. Я сидел за своей партой, второй на среднем ряду, а вокруг собиралась большая толпа орущей, кашляющей и шмыгающей носами мелюзги. То и дело вспыхивали потасовки из-за того, кто первым получит право сесть рядом со мной и начать диктовать. Кстати, все мои попытки организовать строгую очередь исходя из алфавитного порядка потерпели крах: например, задиристый Поляков всегда грубо отталкивал забитого и убогого Минаева (для хулигана было глубочайшим оскорблением пропустить вперёд такого хлюпика), а здоровенная мужеподобная Ирина Никанорова хватала за жидкие волосёнки и отшвыривала прочь маленькую и тихую Таню Зыкову.
Итак, очередь формировалась по негласной иерархии, ну прямо как в волчьей стае. Первыми шли самые большие оторвенники – Поляков, Жуков, Колобков из нашего 1 «б», за ними – не менее прославленные учащиеся 1 «в» Левшин, Чудин, Никитин и Бобылёв. Потом подходили «середнячки», за ними – самые бойкие девчонки, а уж потом – те, кто не имел решительно никакого авторитета, самые зачуханные, застрёманные и запуганные.
Мне, признаться, поначалу было нелегко: во-первых, число желающих отправить весточку родным подчас оказывалось таким, что приходилось корпеть над писаниной несколько часов кряду, отчего рука прямо-таки переставала слушаться; во-вторых, иной раз было весьма сложно облечь поток мыслей какого-нибудь тёмного и необразованного школьника в более-менее пристойную форму.
Процесс сочинения письма был примерно таким. Рядом со мной усаживается не по годам рассудительный, серьёзный, но фантастически невежественный Алексей Нилов, кладёт на парту мятый листок, вырванный из блокнота, и изгрызенную авторучку (такое было с моей стороны условие – пользуюсь только письменными принадлежностями заказчика, а то своих не напасёшься). «Хочу, – говорит, – письмецо матушке написать, а то ведь я на Почтовке живу, эва как далеко, туды разве дойдёшь! Три недели уж дома не был». «Ну что ж, – отвечаю ему, – давай, диктуй». Он делает глаза по пять копеек: «А что это значит – диктуй? Это ты меня обругал, что ли?!» «Нет, – отвечаю, – не обругал. Диктуй – значит, говори, что надо написать». «А, тогда понятно! Ну, пиши…».
И начинается… Алексей бубнит: «Здорово, мамка! У меня всё в хорошо. Хотел прийти на той неделе, да не получилось – дядя Боря, который за Дашкой Тарановой заходил, сказал, что в нашей стороне двух пацанов и одну девчонку волки сожрали, а милиционера медведь задрал – он даже пистолет не успел вытащить. Так что сижу здесь и не знаю, когда теперь всех вас увижу. Кормят нас в столовой нормально, только очень мало, потому есть всё время хочется, аж желудок к спине прилипает. В пузе всё время урчит от голода, а воду из-под крана пить начинаешь – вообще плохо становится: какая-то отрыжка гадкая появляется, внутри всё раздувается – того гляди на уроке газы пустишь. А учительница орёт, говорит, что нельзя на уроке пукать. А морить голодом нас можно?! Вот сегодня макарон дали горстку да ту же воду, только не из-под крана, а из колонки на улице – она там ржавая, вся коричневая, а учительница врёт, говорит, что это индийский чай».
Зная, что все записки, отправляемые домой, просматривает дежурный администратор и безжалостно рвёт те из них, в которых содержатся нападки на образовательное учреждение, я сразу же подвергаю слова Нилова цензуре: «Здравствуй, дорогая мама! Пишет тебе твой любящий сын Алёша. Я тебя уже давно не видел и очень соскучился, но пока что, к сожалению, не могу побывать дома по ряду объективных причин. Дела у меня идут хорошо, я поправился на полтора килограмма, потому что в школьной столовой нас кормят вкусно, сытно и обильно».
Тем временем Нилов продолжает: «С учёбой у меня – засада полная. Что нам на уроках говорят – вообще ничего не понимаю. Тут учительница вызывает меня к доске, даёт в руки бумажку – наполовину красную, наполовину белую, – и говорит: «Смотри, это слияние. А что такое слияние?». Я, конечно, не имею понятия, о чём она спрашивает, но честно отвечаю: «Бумажка такая, маленькая и мятая», а она на меня смотрит, как баран на новые ворота и говорит: «Ты что, дурак?» Я ей в ответ: «Тогда не знаю». А она брови сдвигает, злиться начинает: «Вопроса ты, что ли, не понимаешь? Я спрашиваю про слияние! Что это?» Я ей опять: «Дык это бумажка, которую вы мне дали», а она мне как звезданёт кулаком по лбу да как заорёт: «Ах ты, мразь поганая, издеваться надо мной вздумал?! Вот я тебе сейчас ремня всыплю!» – и начинает ремень у меня на брюках расстёгивать. Расстегнула, сложила пополам и давай меня им поперёк седалища охаживать. А ребятам смешно, что меня по гузну бьют, а мне-то стыдно, что стою я перед всем классом в трусах и что меня принародно кузюкают. Не удержался я, расплакался… Тогда учительница мне ремень отдала и сказала: «Надень, урод малолетний, свои вонючие штаны, сядь за парту и подумай о своём ужасном поведении. Дрянь юная!» А я сел весь враскоряку, потому как задница-то огнём горит, стал думать, да так ничего и не понял. Что она от меня хотела? Какое ещё слияние? Ну и ну! То ли действительно я дурак, то ли это у неё мозги черви проели».