В дверном проёме толпились пятиклассники, которые уходили с урока даже раньше, чем мы, и предпринимали яростные попытки прорваться внутрь. На их пути стояли дежурный учитель и несколько крепких старшеклассников, которые орали прямо в раскрасневшиеся и обезумевшие лица: «Назад, назад, сволочи! Вы что, не видите, – еда ещё не разложена?!» Действительно, ученицы из девятых-десятых классов, расставлявшие по столам тарелки, стаканы и раскладывавшие хлеб, к этому моменту не успевали обойти все столы (а их было двадцать пять, если не больше, и каждый рассчитан на четыре посадочных места).
Как правило, окрики не действовали на детей, продолжавших напирать, и тогда кто-нибудь из старших ребят, потеряв терпение, принимался остервенело бить учеников, находящихся в первых рядах, то есть наиболее активных возмутителей спокойствия. Кто-то скорчивался, получив жилистым кулаком под дых, кто-то, хныча, размазывал льющуюся из разбитого носа кровь, кто-то скрывался в задних рядах, зажимая ладошкой подбитый глаз.
Применение грубой физической силы позволяло восстановить некое подобие порядка, но ненадолго. С первого этажа длинной извивающейся лентой уже поднимались мы, первоклассники, за нами дружно топали учащиеся вторых и третьих классов. А тут техничка давала звонок, и буквально в ту же секунду, как по команде, к столовой со страшным топотом и рёвом по тёмному коридору, где находились кабинеты физики, химии, завучей и радиоузел, мчались архаровцы из четвёртых классов.
Далее происходило то, что с полным на то правом можно назвать «Ходынкой в миниатюре». Учителя первых классов принимались отпихивать от дверей влезших без очереди пятиклассников, те с какой-то животной яростью отбивались, кусаясь, царапаясь и лягаясь. Мы, самые маленькие участники этого кошмарного действа, оказывались зажатыми между ними и подоспевшими второклассниками. Второклассники, видя, что в дверях столовой закипает схватка, моментально входили в боевой раж, бросались на нас с тыла и принимались расшвыривать во все стороны. В свою очередь, они подвергались нападению третьеклассников, а всех нас вместе жестоко и больно тузили ребята постарше.
В большинстве случаев сопровождавшие нас учителя благоразумно покидали поле боя и предоставляли учащимся самостоятельно выяснять отношения и решать вопрос о том, кто же первым сядет за обеденные столы. Дежурные старшеклассники, не в силах противостоять чудовищному натиску, отскакивали прочь, и озверевшая толпа растрёпанным, потным и хищно скалящимся комом вкатывалась в помещение. О соблюдении очерёдности речь уже не шла. Сильные с остервенением молотили слабых, случайно вставших у них на пути, сшибали их с ног, топтали, лишь бы занять место за столом.
Стоить отметить, что существовало негласное правило: любого, прорвавшегося внутрь, севшего за стол и схватившего в руку ложку или вилку (таким было обязательное условие), выгнать уже было нельзя. То есть если первоклассник успевал занять место прежде пятиклассника, тот не имел права его вышвырнуть вон. Это правило, которое все считали справедливым, неукоснительно соблюдалось.
В итоге сто (или чуть больше) счастливчиков принимались за еду, а тех, от кого удача отвернулась, выставляли за порог дежурные, которым на помощь приходили вооружённые разделочными ножами, скалками и черпаками повара. Остаться в столовой разрешали только самым маленьким, чтобы не заставлять их ещё раз давиться в дверях. Да, и не стоит забывать о том, что детям, съевшим свою порцию, надо было покинуть столовую, а из-за этого на входе возникала ещё большая неразбериха.
Всего же такая куча-мала устраивалась на протяжении перемены пять раз, поскольку питание получали свыше пятисот детей. Процесс приёма пищи таким большим количеством учащихся захватывал ещё и минут пятнадцать от третьего урока. После этого в опустевшей столовой становилось относительно тихо: дежурные убирали со столов посуду, за деревянной перегородкой слышались голоса поваров, а уборщица тётя Маша, мурлыча себе под нос весёлую песенку, сметала с пола в совок выбитые зубы и вытирала шваброй кровавые лужицы.
Странно, но в такой дикой свалке школьники не так уж часто получали тяжёлые увечья. Расквашенные носы, свёрнутые челюсти, заплывшие глаза, вывихнутые конечности, шишки, синяки и ссадины – всему этому не было числа, но такие травмы лечились рядом со столовой, в медицинском кабинете. Медсестра, на таких повреждениях собаку съевшая, за считанные минуты могла оказать помощь двум десяткам юных пациентов: там йодом помажет, тут – зелёнкой, кому витаминку даст, кому повязку наложит – вот и нет проблем.
Но происходили и плохие вещи. Однажды физкультурник Грачёв, возглавлявший звено дежурных из 10 «а» класса, приказал держать оборону в дверном проёме как можно дольше, поскольку повара по какой-то причине замешкались, и старшеклассницы стали разносить еду минут на пять позже обычного. На входе в это время творилось невесть что: такого орева, мата и визга школа, казалось, прежде никогда не слыхивала. Так получилось, что человеческий водоворот бросил в первые ряды прущих в столовую школяров ученика 1 «в» класса Мишу Хлыстова. Миша, носивший странное прозвище «Дуська», был мальчиком спокойным и незлобивым, а таким всегда достаётся сильнее и больнее, чем сорванцам.
Кто-то двинул Дуське коленом под зад, да так здорово, что он кувыркнулся вперёд, и голова его оказалась зажатой между дверным косяком и боком какого-то весьма упитанного третьеклассника. Для толстяка, которого спереди толкали в грудь, а сзади безжалостно колотили по спине, голова Хлыстова, очень неприятно давившая на рёбра, стала последней каплей, переполнившей чащу терпения: малый, до этого момента стоически сносивший тычки и тумаки, противно заорал и изо всех сил задвигал своей жирной тушей. Тотчас же в унисон ему тоненько завизжал Дуська; он отчаянно задёргался, пытаясь освободиться, но не смог. В следующее мгновение в его голове что-то отчётливо щёлкнуло, и левый глаз, выскочив из глазницы, повис на одной жилке.
Не буду говорить, как дико вопил, катаясь по полу столовой (он всё-таки смог невообразимым усилием туда ввалиться), бедный Миша; у него даже полезли изо рта какие-то дурно пахнущие комья. Об этом до сих пор неприятно вспоминать. Что особенно жутко – ребята, усевшиеся за столы, принялись преспокойно уплетать свои порции, а на изувеченного паренька не обращали никакого внимания…
Медсестра, к которой принесли Дуську, попыталась вставить глаз на место, но зрительный орган постоянно выпадал. Тогда она перерезала ткани, соединяющие глаз с глазницей, перочинным ножом и продезинфицировала все эти обрезки спиртом. Интересно то, что у Михаила не возникло никаких осложнений, и он, отсидев недельки две дома, вернулся в школу бодреньким и свеженьким, как огурчик.
Параллельно со случаем, в результате которого Дуська лишился глаза, мне приходит на память и другой эпизод, в какой-то степени перекликающийся с уже описанным мною происшествием. Это случилось в середине ноября здесь же, на втором этаже. Близ входа в столовую располагались водопроводные краны и раковины, а над ними – длинное узкое зеркало. По замыслу проектировщиков здания, дети перед посещением столовой должны были мыть руки, чтобы во время приёма пищи не занести внутрь каких-нибудь паразитов. На деле этого не происходило, потому что краны были давным-давно свинчены.
Левее раковин находилось окно, а под ним стояла лавочка; это место очень любили мальчишки из среднего звена, потому что здесь можно было устроить одну весьма весёлую забаву. Ребята садились на банкетку так плотно, что порой на ней умещались шесть человек, и те из них, кто находился по краям, упирались ногами в стены и принимались отталкиваться от них, выдавливая таким образом сидевших посередине.
Развлечение, считавшееся уделом смелых учеников, потому что было достаточно травмоопасным, неизменно сопровождалось криком, хрипом, визгом и блеянием. Иной раз «давильщики» нажимали одновременно с такой силой, что дети, сидевшие по центру или ближе к нему, вылетали с лавки как пробки из бутылки с шампанским и потом долго потирали бока и бёдра, сплошь покрытые синяками. Но это был благополучный исход, а происшествие, о котором я веду речь, завершилось печально.
Так уж вышло, что в тот раз на краях банкетки расположились два крепких девятиклассника – Селиванов и Кузин; кроме них на лавочке сидели ещё три школьника, причём в центре волею случая оказался тщедушный семиклассник Витя Галкин. Когда мальчишки на флангах поднажали, он оказался в очень неудобной позе: в его таз справа и слева упёрлись зады соседей, изловчившихся немного развернуться, чтобы не быть выдавленными сразу; руки Вити выдвинулись вперёд, из-за чего плечи находившихся рядом учащихся врезались ему в рёбра.
Виктор затрепыхался, но от этого ему стало только хуже. Он хотел глотнуть воздуха, но не мог – так сильно его сдавили с обеих сторон. Поскольку давление продолжалось не меньше минуты, мальчик начал терять сознание. Никто из ребят не почувствовал, что тело его обмякло, и жестокая забава продолжалась. «И-э-эх!» – выдохнул Кузин, со всей дури отталкиваясь ногами от стены. «Р-р-р!» – зарычал Селиванов, из последних сил сдерживая этот свирепый натиск. «И-и-и!» – уныло пискнул Галкин; послышался треск, бедняга дёрнул головой, и из его рта извергся поток бурой жижи из крови и полупереваренной пищи.
Конечно, после этого развлечение пришлось завершить, потому что у Вити сломались тазовые кости и рёбра. Он бессильно сполз с банкетки на пол и лежал, едва заметно дрожа и чуть слышно постанывая. Кузин, обеспокоенный состоянием Вити, сбегал за школьной медсестрой, кабинет которой находился совсем рядом; она осмотрела пострадавшего и сообщила, что нести его в лазарет нет смысла, так как он скоро отдаст концы. Надо немного подождать и потом оттащить его на кладбище.
Действительно, Галкин скоро затих. Пришли служители лазарета с носилками, положили на них безжизненное тело и унесли прочь, а уборщица подмыла лужу, натёкшую из Вити. После этого новая партия ребят как ни в чём не бывало оккупировала лавочку и принялась весело толкаться…
Глава 2. Набил брюхо – не расслабляйся
Во время походов в столовую я всегда боялся, что меня могут покалечить. Однажды даже попросил учительницу Наталью Михайловну разрешить мне не питаться в школе, потому что плотно завтракал дома, а с собой брал бутерброды и печенье, которые ел на переменах. Но Наталья Михайловна молча поднесла к моему носу кулак и многозначительно поводила им туда-сюда, и я понял, что моя просьба не удовлетворена.
Тогда я не знал, почему установлен такой глупый порядок, что отказаться от обедов в столовой никак нельзя. Гораздо позже я понял, насколько выгодно было это для педагогического коллектива школы: дети из любой семьи, будь она зажиточной или, наоборот, бедной, принудительно платили за питание по тридцать копеек в день (а те, кто оставался в школе на ночь, доплачивали ежедневно ещё по пятнадцать копеек), еды же получали от силы копеек на десять. Таким образом директор, завучи и учителя клали себе в карман солидные суммы, не забывая делиться с работниками районного отдела народного образования.
Становясь каждый день невольным участником столпотворения возле столовой, я всё же умудрялся выйти, как говорится, сухим из воды. Но в этом была не столько моя заслуга, сколько заслуга моего одноклассника Андрея Полякова, известного дебошира, баламута и безобразника. Согласно алфавитному списку Поляков располагался впереди меня (он ходил в паре с Юлей Рыкиной, а я – с Олей Синёвой, высокой, пухлой и вечно всем недовольной девочкой). Оказываясь у дверей столовой, Андрей буквально терял человеческий облик и с таким остервенением рвался вперёд, что приводил в трепет даже многое на своём веку повидавших старшеклассников. Его свирепый натиск неизменно заставлял толпу освобождать узкий проход, и по этому пути он и я с Синёвой, неотступно следовавшие за ним, как израильтяне по дну морскому меж расступившихся волн, вбегали внутрь.
Примечательно то, что Поляков пёр в столовую как танк вовсе не из-за того, что очень хотел есть. Нет, он никогда не голодал, а вёл себя так потому, что хотел всем показать, какой он злой и бесстрашный. Что до меня, то мне это только помогало.
Если ученик всё-таки попадал в столовую в относительно целом виде, без переломов и повреждённых внутренних органов, это не означало, что все мытарства закончились. Плюхнувшись на табуретку, нельзя было, забыв обо всём, приниматься набивать желудок, требовалось хотя бы время от времени посматривать по сторонам во избежание каких-либо эксцессов.
Так, бывало, что некоторые шутники подкрадывались сзади к поглощающему пищу ученику и, схватив табуретку за ножки, ловко выдёргивали её из-под седалища. Жертва такого глупейшего первобытного розыгрыша, как правило, падала, совершенно не успев сгруппироваться, и, в зависимости от направления падения, либо больно ударялась лицом о край стола, либо прикладывалась об пол копчиком и локтями.
Столовая была излюбленным местом заключения пари, должно быть, вследствие того, что здесь было много вещей, дающих для этого повод. Предметом споров могло стать следующее: откусить кусок от гранёного стакана и разжевать его; втянуть в себя носом вермишель, если таковая присутствовала в меню; пробраться в кухню, где повара готовили еду, положить руку на раскалённую электрическую плиту и продержаться как можно дольше; закрутить зубами в штопор алюминиевую вилку. Если школьник, вызвавшийся сделать что-либо подобное, не справлялся с заданием или трусил, то ребята, сидевшие с ним за одним столом, били его ложками: двое – по рукам и один – по лбу.
Некоторые выдумщики-непоседы порой устраивали игру под названием «На кого Бог пошлёт»: брали тарелку или стакан и запускали, не глядя, куда придётся. Те невезучие детки, на кого «Бог посылал», выходили из столовой с синяками, царапинами, да ещё и залитые какой-нибудь бурдой (это если запущенная посуда была не вполне пустой).
Высшим пилотажем у учащихся младших классов считалось набрать в рот чая и, выходя из столовой, громко выдуть его в лицо стоящему у дверей дежурному старшекласснику. После этого рекомендовалось как можно быстрее бежать. Иногда (наверное, в половине случаев) шалунам удавалось скрыться, а иногда и не удавалось, и тогда маленький пакостник бывал крепко бит. Кстати, в столовой часто можно было увидеть такую картину: дежурный внезапно срывался с места, хватал проходящего мимо ученика начальных классов за шкирку и, развернув задом, давал такого пинка, что малец пулей вылетал за двери. Старшеклассник объяснял своё поведение стремлением нанести превентивный удар: мол, у этого пацана была хитринка в глазах, и он точно хотел меня опрыскать чаем… Надо ли говорить, что чаще всего под раздачу попадали те, у кого и в мыслях не было выкинуть такой фортель.
Стоит отметить, что еда, которую нам давали на первой большой перемене, была дерьмовой, но не настолько дерьмовой, как те отбросы, которые дети получали на ужин (о примерном составе вечерней трапезы мною уже сообщалось). Чаще всего повара радовали нас макаронами, в ученической среде ласково именовавшимися «макарычами». «Макарычи» в грязной тарелке выглядели крайне неаппетитно: это был серовато-жёлтый комок, неизменно мокрый, холодный, липкий и вдобавок трясущийся, как студень. Удивительно, но он не переставал трястись даже тогда, когда тарелка спокойно стояла на столе. Но ещё более отталкивающее зрелище являла собой вермишель: она была такой же осклизлой, как и макароны, имела неприятный синюшный оттенок и напоминала клубок причудливым образом переплетённых нематод.
На протяжении сентября и октября раз в неделю повара готовили блюдо, которое все называли «ботвинья», хотя с настоящей ботвиньей оно не имело ничего общего. В огромные чаны с водой щедро наваливали свекольную ботву, крапиву, конский щавель, петрушку и лебеду, в гораздо меньшем количестве клали лук, морковь, картофель и брюкву, сдабривали всё это дело гомеопатическими дозами прогорклого растительного масла и старого пожелтевшего говяжьего жира и варили до получения однородной вязкой зеленоватой массы. На вид она была прямо-таки отвратительной, а на вкус – такой же, как на вид, из-за чего мой одноклассник Жора Михайлов, большой юморист и балагур, называл её «рвота инопланетянина».