Итог – стою в мятой ночнушке перед зеркалом и в бессилии царапаю поверхность. Не в силах соединиться с отражением, начинаю ненавидеть его, а может, ненавидеть себя; и этот страшный мир тоже ненавижу и проклинаю, желая выскочить из него, словно змея из старой шкуры. Хрен, не выскочишь! Я рыскаю глазами по комнате, ища какой-нибудь тяжелый предмет. Разбить зеркало к чертовой матери! Уничтожить его, чтобы не соблазняло, не рассказывало сказки, которые никогда не станут явью!
Бросившись к подоконнику, хватаю керамический цветочный горшок. Но, когда до звона стекла остается секунда, осознаю: Магдалена не простит! Я окажусь там, где монстры в серой униформе сжирают таких идиоток, как я! Невероятным усилием воли возвращаю горшок на место: вроде как беру себя за шиворот и тащу свое тело к подоконнику, где колосится рассаженная Магдаленой зелень. Поставить горшок на место, аккуратно поправить лепестки, после чего подкрепить поступок глотанием препарата. Вот он, спасительный блистер, валяется возле кровати. Выдавить таблетку на ладонь, сунуть в рот и рассосать. Этот препарат, подчеркивает Магдалена, надо именно рассасывать, проглотишь – совсем другой эффект. А когда таблетка тает за щекой, эффект правильный, идиотические порывы, во всяком случае, гасятся на раз.
Препараты доставляются Магдаленой, которая бегает по врачам, иногда прихватывая меня с собой, как к тому дядечке из психушки. Это называется лечиться амбулаторно, причем за деньги. Обычно меня выгоняют из кабинета, Магдалена рассчитывается без свидетелей, хотя, бывает, при мне сует в карман халата тысячную либо кладет на край стола, после чего купюра мгновенно перемещается в ящик. Магдалена всякий раз обзывает врачей хапугами, что наживаются на чужом горе, как правило, в такси, когда катим домой. То с Пряжки катим, то из Бехтеревки, то из Скворечника, и всю дорогу слышится приглушенное «бу-бу-бу» насчет бессердечных врачей. Когда покидаем машину, претензии обращают ко мне:
– Думаешь, твоя мать миллионерша?! А? Я тебя спрашиваю!
Я пожимаю плечами: не хочется спорить насчет какой-то матери, которая не умеет печатать деньги, а также их воровать. Не умеет – и не надо!
– Нет, ты так думаешь! Так вот я тебя разочарую! Таблетки ого-го сколько стоят! И консультации не бесплатные!
Вообще-то мне плевать на цену таблеток, главное – их наличие. Без них жизнь прикольнее, можно летать в зазеркалье, можно воображать принцесс, да все можно! Но приходит момент, когда чувствую край, обрыв, и, если сорвешься – будешь долго лететь в пропасть, и никакое отражение тебе не поможет. Шмякнешься так, что мозги брызнут, кости переломаются в мелкое крошево, а такого, понятно, не хочется. Сорвалась? Тогда срочно выдави в ладонь и проглоти таблетку, чтобы напялить на мозг колпак. Представляю это так: вот ты идешь с непокрытой головой, навстречу холодный пронизывающий ветер, сверху дождь со снегом, и, если не надеть вязаный колпак, стопроцентно подхватишь пневмонию. Вот и здесь что-то похожее, только лекарственный колпак закрывает мозг, а может, душу, которая ноет и болит почти физически.
Жаль, что совсем без боли – тоже плохо. Бывает, слишком много таблеток выдавливаешь из блистера и, не удержавшись от соблазна, запихиваешь в рот. Действие атомное – очень быстро образуется тот самый колпак, который из шерстяного становится железобетонным. А носить на башке бетон, сами понимаете, еще то удовольствие. Тебя нагибает к земле, гнетет, давит, и ты превращаешься в раздавленного муравья. Мокрое пятно от тебя остается, Майя, иллюзия вместо человека. Так что поневоле вспоминается где-то читанное, мол, майя – это иллюзорный окружающий мир, какового на самом деле не существует. И тебя, моя хорошая, не существует, ты умерла, растворилась в пространстве, сделалась химерой!
Страшно быть похороненной при жизни. Лежать под бетонным саркофагом, в который преобразился колпак, и чувствовать себя абсолютно всеми покинутой – страшно. Я призрак, меня нет, и воскреснуть не получится…
Когда-то к нам ходили гости. Приглашенные Магдаленой, они пялились на меня, всматривались в лицо, после чего интересовались: чем живешь, Майя? И почему рисовать бросила? А я не бросила, просто мою фантазию начали убивать границы листа (холста), и я уже планировала настенную живопись. Но разве такое объяснишь? Ответом была кривая усмешка, после чего я норовила ускользнуть в свою комнату. А гости не отставали, привязчивые, как липучки, продолжали выспрашивать и что-то предлагать. Гостья тетя Шура, например, предлагала минеральные ванны, ну очень помогают восстановлению, просто чудеса делают! Однако Магдалена махала руками: какие ванны?! Это же в Осетию нужно ехать, к черту на кулички! Дядя Вася ехать никуда не предлагал, его метод заключался в употреблении меда, полученного на пасеке друга. Тут всех дел – до Всеволожска добраться, а там просто райские места! Буквально на аркане туда тащили, расписывая, какой полезный липовый мед, какой ароматный цветочный, и, если бы не спасительная аллергия, меня бы точно поселили на пасеке. В качестве аргумента дядя Вася притаскивал банки с медом разного цвета, меня им пичкали, только реакция была однозначная: пунцовые щеки и заплывшие глаза.
– Эх, не в коня корм! – сокрушался дядя Вася, чью степень родства я никак не могла осознать. И родство тети Шуры было крайне туманным, знала только, что они чьи-то родственники. Возможно, мои, правда, никаких теплых чувств они не вызывали. А один из гостей-тире-родственников вызвал просто ужас, благо еще Магдалена подыграла, сволочь такая.
Звали его Степаныч, и был на нем мундир, а может, китель. Военная форма, короче, на которой болтались то ли ордена, то ли медали, предмет страшной гордости Степаныча.
– Я был в составе контингента! – поднимал он палец. – Но больше ничего сказать не могу!
– Почему не можешь? – вопрошала Магдалена. – Расскажи, Степаныч!
– Не могу, Катюша! – разводил тот руками. – Секретность соблюдаю, в свое время подписку дал!
Насчет секретности ничего не скажу, может, цену себе набивал, но одно то, что Магдалену называют какой-то Катюшей, вызвало подозрение. Далее Степаныч начал нарезать круги, будто спутник вокруг планеты, роль которой играла я, сидящая на стуле посреди комнаты. Один круг, второй, третий, причем взгляд такой с прищуром, как у охотника, глядящего свозь прорезь прицела.
– Думаю, ты ее просто распустила, – сказал, встав напротив, – слышишь, Катюша? Она же у тебя не работает?
– Не работает, – кивнула Катюша-Магдалена.
– И не учится?
– Бросила учебу, давно уже…
– Вот! В этом корень всех бед! В безделье! Давай-ка, Майка, бери себя в руки!
– Как это?! – не поняла я.
– Самым обычным образом. Проснулась, зарядочку сделала. Завтрак приготовила на всех членов семьи. Пыль протерла, пол вымыла, ну и на работу пошла!
– Так это же на весь день! – сказала я. – Завтрак, пыль, полы… Какая может быть работа?!
– Вот! – опять поднял он палец. – Не хочет трудиться! Знаешь, Катюша, отдай-ка ее мне на месячишко! На трудовое, так сказать, перевоспитание!
– Думаешь, справишься? – занервничала Катюша-Магдалена. – Она вон чего вытворяет: меня называет другим именем, и вообще…
– Эту блажь мы из головы выбьем! – Степаныч рубанул воздух ладонью. – Через месяц не узнаешь дочку! Так что давай собирай ее вещички!
Я чуть со стула не грохнулась, так меня затрясло. Степаныч жил в каком-то Мухосранске, куда за миллион рублей не поедешь, а тут – здрасьте, поезжай ишачить на этого козла с медалями! Почему-то представилось, что Степаныч – это что-то вроде Синей Бороды, что забирает девушек, доводит до изнеможения непосильной работой, а затем, естественно, умерщвляет и выпивает всю кровь. Вот только транслировать эти фантазии я не могла – подчинилась, сделалась кроликом, которого внаглую глотает удав.
Катюша-Магдалена, надо признать, не сразу согласилась. Однако Степаныч давил, поминал какого-то Макаренко, а еще армейскую поговорку, дескать, не можешь – научим, не хочешь – заставим. С ними (в этом месте он указывал в мою сторону) только так и нужно поступать! Думаешь, одна твоя Майка такая?! Да вся молодежь сейчас – лодыри и бездельники! Сидят по домам, в потолок плюют, а ведь на них пахать надо! Под эти доводы собиралась моя сумка, туда укладывались белье, спортивный костюм, прокладки, зубная щетка и проч. А я словно испарялась, истончалась, короче, исчезала из жизни, в которой мне выпала участь рабыни.
Но истончиться до невидимого облачка не получилось: меня таки впихнули в такси, куда впихнулись также Степаныч и Магдалена. Та почему-то нервничала и то и дело давала ценные указания:
– Учти, Степаныч, у нее аппетит плохой! Ее буквально силой надо заставлять кушать!
– Ничего, поработает – появится аппетит! Как там говорят? Кто не работает, тот не ест! А кто работает – у того аж за ушами трещит!
А я усиленно всматривалась в зеркало заднего вида. Крошечное, не то что на створке шкафа, но другого под рукой не было, и я, ловя свое отражение, молила зеркало спасти, втащить в себя, как в моих полуснах, короче, помочь ускользнуть от рабской участи. Так вот фиг там! Наверное, только мое зеркало позволяет выскочить за пределы дурацкого мира, в котором рулят Степанычи. Аппетит у меня плохой, думала я, но кружки три крови в худосочном теле наберется, и старый козел в кителе непременно ее выпьет!
Выбираемся из машины, идем к вокзалу, входим в вагон. За окном Магдалена, сволочь, платочек к глазам прикладывает: страдает, блин! А я разве не страдаю?! В плацкарте, где мы расположились, народ уже курочек распаковывает, яйцами об столешницу постукивает, а меня буквально тошнит от запахов еды. Тошнит и от Степаныча, что машет рукой заоконной сволочи:
– Давай уже, иди! Нечего мокроту разводить, все будет хорошо!
Он расстегивает китель, позвякивая наградами, и тучный пассажир с куриной ножкой в руках задает вопрос:
– Боевые?
– Получены во время пребывания в составе контингента.
– Какого контингента, если не секрет?
– Секрет. Но за здорово живешь такого не дают, согласитесь.
А меня будто током ударило, типа озарение нашло. Состав тронулся, Магдалена исчезла из оконного проема, и тут я начала. Одну награду сорвать! Другую, да чтоб с мясом, с нитками и кусками материи! Потом на пол их кинуть, потом еще сорвать, пока все побрякушки не окажутся под ногами!
Степаныч обалдел, первые секунды даже не сопротивлялся. А потом кровью налился да как заорет:
– Что ж ты, сучка, творишь?! Мне ж их сам министр обороны вручал! На святое, зараза сумасшедшая, руку подняла!
Он звучно хлестанул меня по щеке, прозвучала матерная брань, и вдруг Степаныч кинулся куда-то вон из купе (надо сказать, обалдевшего – тучный так и застыл с открытым ртом, в котором белела непрожеванная курочка). Раздалось шипение, движение пейзажа за окном остановилось, и я поняла: сработало! Не бывать мне пленницей Мухосранска, не пить Степанычу моей кровушки! Между тем тот вернулся, схватил меня за руку, другой рукой мою сумку подхватил и потащил в тамбур. Там уже проводница мечется, вопит, мол, какой идиот стоп-кран сорвал?! А меня выкидывают на перрон, следом летит сумка. Запомнилось, как мимо проплывали окна, в которых белели пятна-лица, а еще Магдалена в цветастом сарафане, несущаяся по перрону…
Она потом рыдала, всю меня крокодиловыми слезами измочила. Мы вернулись домой, замазывая свою вину, Магдалена купила торт, да такой огромный, что еще на завтра хватило. Я доедала остатки, когда раздался телефонный звонок, и Магдалена, помнится, произнесла:
– А может, ты их на барахолке купил! Не купил?! Все равно пошел к черту! Ноги твоей чтобы больше у нас не было!
Это был ее ответ Степанычу, который и впрямь исчез навсегда. И остальные исчезли, перестали посещать дом, отчего Магдалена страдала, а я наоборот. Все эти обсуждения, ахи-охи, сочувственные или подозрительные взгляды, советы на ухо, звонки, когда по часу и более перетирают мою жизнь, – надоели до смерти. Здорово, что никто вокруг тебя не мельтешит, не разглядывает тебя под лупой и не мешает летать в зазеркалье. Игра воображения (здорового или нет – не суть важно) была интереснее, она захватывала и увлекала, расцвечивая мир тысячей красок, в то время как реальность день ото дня становилась все более серой, невзрачной. И звуки в воображаемом мире были иные, иногда раздавались какие-то голоса, они что-то спрашивали либо приказывали, и слушать их было ну очень интересно. Впервые я услышала голос именно в вагоне, то самое озарение имело форму приказа:
– Сорви с него награды!
Я подчинилась (еще бы!), но что именно подтолкнуло – осознала позже. Это был вроде как мужской голос, с хрипотцой, явно не чувак говорил, а солидный мужчина. Я потом долго ждала, что голос прозвучит еще, но тот почему-то замолк. И другие голоса замолкли, наверное, из-за препаратов – в ту пору начались блуждания по врачам-хапугам, выписывание рецептов и таблетки, которые требовалось глотать. Поначалу я глотала, желая обрести вожделенный колпак, затем взялась халтурить: спрячу препарат под язык, а только Магдалена за порог – выплюну. Как иначе, если ночью слюна из рта, так что вся подушка поутру мокрая, или судороги в руках и ногах?! Колбасило меня со страшной силой, и плевать, что это обычная побочка – еще одно усвоенное понятие. Тут ведь и хочется, и колется: налево пойдешь – мозг расплавится, направо двинешь – такая колбаса начнется…
А если пойдешь прямо, обнаружишь Магдалену с ее методами. Не доверяя в полной мере хапугам, что за деньги выписывают отраву, та пыталась меня расшевелить, растормошить, словом, вернуть в сознание. Психотерапия типа, кому еще ею заниматься, как не близкому человеку? Близкому, хочу заметить – в ее представлении, лично я так не считала. Но Магдалена считала, поэтому время от времени доставала с полки фотоальбомы, усаживала меня на диван и начинала рыться в прошлом. Ну прямо шахтер, вгрызалась в недра прошедшего на километр, жаль, толку от всего этого было немного.
– Помнишь Марью Ефимовну? Свою первую учительницу?
– Ну да.
– Хорошая была женщина, тебя очень хвалила. Ты же лучше всех училась в начальной школе!
– Серьезно?! – поднимала я брови. Начальная школа, как и средняя, а также художественная, сливались в памяти в единое круговращение лиц, голосов, событий – попробуй отдели одно от другого!
– Лучше всех! Три грамоты получила, за каждый класс по грамоте!
Доказательства ради Магдалена лезла на полку, чтобы извлечь оттуда листки плотной бумаги с золочеными вензелями, где крупными буквами было выведено: ГОЛУБЕВА МАЙЯ. Показывала дневники Майи с преобладанием четверок и пятерок, напоминала фамилии педагогов и соучеников, указывая их на коллективных фотографиях, опять же извлеченных с полки. Даже видео демонстрировала, снятое на одном из школьных праздников, где я играла роль Бабы Яги.
– Посмотри, какая ты тут смешная! По-моему, это третий класс… Или второй? А-а, неважно! А вот Петя Башкирцев, он Кащея играет! Помнишь его? Ну, конечно, помнишь!
Я кивала, хотя Петь, Вань, Наташ и прочих Лен практически не помнила. То есть они как будто существовали, что доказывали фото, видео и наличие фамилий, но где-то в параллельном мире. Или в кино, которое я когда-то посмотрела и теперь имею полное право забыть. Кино – это кино, к моей жизни оно отношения не имеет. И вообще: зачем помнить Петю-Кащея, если саму себя вспомнить не можешь?! Вот на экране скачет какая-то дурочка с метлой в руке, пытается в ступу забраться, но сказать, что это я, Майя, язык не поворачивается. Иногда представляется, что Магдалена меня обманывает, вводит в заблуждение, подсовывая чужую жизнь вместо моей, где все было иначе.
Как именно? А вот так: делаю, допустим, серию карандашных портретов по заданию учительницы рисования. Ей нравится, и она говорит: а попробуй, Майя, изобразить одноклассников, у тебя получится! Воодушевленная, берусь за дело, тем более никто не возражает, наоборот, в очередь выстраиваются. Меня анфас! Меня в профиль! Спустя неделю портреты вывешиваются на классной доске, большинство в восторге, учительница (забыла имя-фамилию) роняет слезы умиления, но кто-то, как выясняется, вырастил на художницу зуб. Этот кто-то имеет обличье длинноногой девчонки с белыми волосами, что вглядывается в рисунки и многозначительно усмехается. А потом каждому, кто позировал, что-то шепчет на ухо. Художница пока в эйфории, но вокруг уже творится что-то неладное. Поначалу каждый норовил забрать свой портрет, да еще с подписью художницы, а тут вдруг возвращать начали листки!