— Сегодня среда? — спросил майор Борисов. — Так. Значит, за двое суток мы это дело скрутили. А мне, честно говоря, кажется месяца полтора оно тянулось — устал.
Теперь, после сорока восьми часов розысков и догадок, после путаницы самых различных предположений, из которых надо выбрать единственно верное, все стало ясно. А вначале…
…Поначалу против Пахомова собралось столько улик, словно он сам старался помочь следствию. Но поведение молотобойца на допросе, когда тот явно и упрямо лгал, с каждым словом запутываясь больше и безнадежней, как-то не вязалось с ограблением сейфа — хитрым, продуманным до наимельчайших деталей. Вор, характер и повадки которого вырисовывались из дерзкого и одновременно очень осторожного преступления, мало походил на этого прямого, грубоватого парня.
А ниточка тянулась из кузницы. Там работают трое. На Рябинина, разумеется, никаких подозрений не падало. Если молотобоец тоже отпадает, остается один — Антипов. Офицеры милиции занялись им. Взлом сейфа произошел в тот вечер, когда кузнец, судя по его показаниям, был все время на людях. «Будто нарочно мотался по городу, свидетелей подбирал», — заметил подполковник. Предположение крепло, перерастало в уверенность. Слепленный из крохотных, едва заметных черточек и крупинок вставал другой, настоящий облик Антипова — алчного, терпеливого, готового из-за денег на любое…
Дубровский поехал домой к кузнецу, поговорил с соседями, женой, взял у нее рабочие брюки мужа. Оттуда завернул к теще Антипова, и та с недоумением рассказала майору о чудном визите зятя. Отыскать первую жену кузнеца и откровенно побеседовать с ней поручили Казакову. Подполковник тем временем вызвал Пахомова и сумел объясниться с парнем начистоту.
Когда офицеры собрались снова, каждый шаг преступника проступал уже явственно и четко. Экспертиза подтвердила выводы следствия. Оставалась мелочь: под давлением неопровержимых доказательств заставить вора сознаться и вернуть похищенные им деньги…
— Ну, Семен Тимофеевич, — Борисов встал, отодвинул кресло, — иди-ка ты отдохни, выспись. Иди, а то прогоню. Вон заработался как — позеленел.
Они попрощались. На лестнице Дубровский лицом к лицу столкнулся с Рябининым. Старик запыхался. То ли очень торопился, то ли крутые ступеньки дали себя знать.
— Вы к кому, Петр Андреевич? — удивился майор.
— К вам… — Рябинин взялся за перила, вздохнул поглубже. — Был я сейчас у Пахомова. Думаю — долго болеет парень, проведать захотел. И узнал. Говорят, арестовали его. Я сюда. Не мог этого Пахомов, чует мое сердце — не мог! Ведь вор — он жадюга, все для себя, а Пахомов… Да парень последнюю копейку товарищу отдаст, коли нужда есть. Чем хошь поделится. Простой сам, веселый. Чтобы он деньги у своих же, у рабочих… Не верю!..
Дубровский ласково перебил старого слесаря:
— Не волнуйтесь, Петр Андреевич, хороший вы человек! Пахомов ваш дома уже, наверное.
Майор проводил старика до трамвая и зашагал дальше. Только теперь Семен Тимофеевич почувствовал, какого напряжения мысли и нервов стоило ему законченное дело.
В служебном кабинете Дубровского висят на стене… мандолины, балалайки, гитары. Майор любил музыку, мечтал в детстве о славе скрипача, только жизнь распорядилась иначе. Впрочем, привязанности своей к искусству он остался верен. Ухитрился, как шутит подполковник, и в милиции сколотить самодеятельный оркестр народных инструментов, да в последние месяцы совсем запустил с ним занятия — некогда.
Семен Тимофеевич соскучился по струнам. Он складывает бумаги, берет гитару — мягкие звуки наполняют комнату. Нежданно-негаданно для Дубровского в дверях появляются строгие и какие-то торжественные лица рабочих автотранспортной конторы. Люди удивлены, застав майора за таким странным делом, и молча мнутся на пороге. Он смущается, прячет за кресло инструмент, одергивает китель:
— Заходите, товарищи, прошу… Располагайтесь поудобней…
Но рабочие, минуя стулья, подходят прямо к столу. Дубровский видит знакомых: слесаря Рябинина, молотобойца Пахомова, того пожилого шофера, который заявил недавно, что милиция о его кармане заботиться не будет… Шофер откашливается в кулак, а товарищи подталкивают его сзади и что-то шепчут.
— Товарищ майор! — говорит, наконец, он. — По поручению нашего коллектива… это самое… мы благодарим милицию за решительные действия и хотим… заверить… — Заранее выученные слова шофер произносит с трудом и вскоре в них вязнет. Тогда он, виновато улыбаясь, протягивает Дубровскому какую-то папку. — В общем, спасибо вам от нас! Не мастак я речи держать, извиняюсь, конечно… Письмо это мы на собрании общем приняли, там все и сказано…
Обеденный перерыв на исходе, рабочие спешат, и майор тепло прощается с ними. Одного Пахомова просит он задержаться.
Паренек присел и, потеребив рыжеватый чуб, не сдержался, позавидовал:
— Эх, и здорово же вы, товарищ начальник, на гитаре играете. Мне бы так!..
— Послушай-ка, Пахомов, — притворно строго глянул на молотобойца Дубровский, — зачем ты мне голову морочил? Ну, откройся хоть теперь, где был в субботу с приятелем своим?
— Эх, и перепугался же я тогда!.. — весело заявил парень. — Да не за себя, за дружка больше.
И Владимир Пахомов поведал майору всю историю. С Левкой он подружился находясь в заключении, где отбывал наказание за мелкую кражу. Сблизило их желание порвать с воровской компанией, в которую оба попали по мальчишеской дурости. Многое поняв, передумав, решили они, когда получат свободу, начать новую жизнь. Но там это казалось сложным, опасным: ведь «урки» — так на блатном жаргоне зовут заматеревших уголовников — мстят за «измену». И поверят ли им, уже судимым, честные люди?
Позже опасения Владимира лопнули, как мыльные пузыри. Он работал, открыто смотрел всем в глаза и даже не вспоминал о прошлом. И вот вернулся Левка. Сколько нужно ему рассказать, сколько посоветовать. И помочь — иначе какой же он друг?
В субботу, после ресторана, расставаться им не хотелось, и Левка пригласил Владимира к себе домой. В квартире уже спали. Они устроились на кухне и незаметно просидели до утра. «У меня три дня отгула, — прихвастнул тогда молотобоец (он понадеялся взять в понедельник больничный лист), — так что порядок. Костюмчик тебе подберем, ну и работку подыщем!..»
С костюмом не повезло — или не подходил размер, или не хватало денег, — и во вторник Владимир понес другу свой. Это и был тот сверток, о котором сообщили соседи. Прощаясь с Левкой, молотобоец сказал: «Ну, завтра за дела примемся. Главное устроиться, а погулять еще успеем!..» И вдруг как гром среди ясного неба: милиция, допрос, кража, улики. Кто поверит, что ночью мирно сидели они на кухне, о будущей жизни беседовали — свидетелей-то нет! «Ни за что не выдавать Левку!» — твердо решил тогда Пахомов.
— Вот потому я и врал, — закончил молотобоец, — боялся, как бы дружок мой того… без причины обратно не отправился.
Дубровский засмеялся, запустил шутливо руку в кудлатые, буйные волосы паренька:
— За чуб тебя драть надо за рыжий, чудака упрямого! Ну и задал же ты нам лишних хлопот, спасибо! — Уже в дверях Семен Тимофеевич сильно пожал руку Владимиру, подмигнул доверительно: — А Левку своего приводи ко мне. Уладим с работой, если ты, конечно, с хорошей стороны его рекомендуешь!..
Дубровский читает благодарственное письмо от рабочих, улыбается. И снова слышится из кабинета заместителя начальника РОМа тихий гитарный перебор.
Рыцари черного рынка
Дороги пересекают землю. Железные и шоссейные, проселочные и грунтовые разбегаются в стороны, где-то встречаются, идут рядом и вновь расходятся. Извилистые и прямые, надежные и неверные, они чем-то напоминают людские судьбы…
Постукивает колесами на рельсовых стыках скорый поезд «Москва — Тбилиси». В пустом коридоре купированного вагона стоит женщина лет тридцати с лишним. Зеленая юбка обтягивает ее широкие крутые бедра, под красной шелковой блузкой угадываются сильные, по-мужски прямые плечи. За окном ни огонька, и в черном зеркале стекла отражается рыжеватая кудель прически и подкрашенная бровь. В коридор доносится стук костяшек домино по многострадальному чемодану, чья-то песенка под гитарный перебор, смех — идет второй день пути, и пассажиры успели перезнакомиться. Яркие, чуть припухлые губы женщины сердито сжаты, косметика не нужна и кричаща на ее большом скуластом лице. Она озабоченно перелистывает записную книжку…
А почти в то же самое время из Горького в Лысково спешит «Победа» с шахматными шашечками по бокам. Полчаса назад ее взял у Московского вокзала седоватый мужчина в черном бобриковом пальто и синей суконной кепке. Теперь он сидит рядом с шофером и, кажется, подремывает, устало прикрыв глаза. На заднем сиденье багаж: чемодан и два каких-то мешка. Всю эту кладь поддерживает на поворотах женщина, закутанная поверх шубы в белый пуховый платок. Со своим спутником она не заговаривает. Шофер, лихо закусив папироску, летит вперед: обещаны, видно, ему щедрые чаевые.
Николай Иванович Губин аккуратно повесил пальто, обмахнул сапоги веничком. Хозяин дома — низенький старичок с козлиным клинышком бородки — суетливо семенил вокруг него, приговаривая:
— Пожалуйте, гости дорогие, пожалуйте…
Губин неодобрительно покосился:
— Не мельтеши. Жена, — обратился он к полной красивой женщине, — поднеси-ка!
Анна лениво повела плечами под белым платком, склонилась над хозяйственной сумкой, звякнула бутылками. На столе как-то незаметно появились стопки, соленые огурчики и грибки. Хозяин для своих лет был достаточно проворен.
Выпили, и Губин сразу свернул разговор:
— Я к тебе по делу, Никифор.
— Знамо, по делу. Да ты не торопись, согрейся сначала, — старичок подобрался: он сидел прямо, словно рюмка водки скинула с его плеч десяток лет. — Товару много?
— Хватит. Покупатель готов?
— Конгурову-сапожнику сейчас кожа нужна.
Губин налил три стопки.
— Махни, папаша, посошок да сходи за ним. Быстро!
Хозяин, довольно покряхтывая, хрустнул огурцом и вытеснился из-за стола.
Когда дверь за ним закрылась, Губин придвинулся к жене:
— Будешь сама продавать. Как всегда. Я сбоку припека, слышишь?
Она согласно кивнула головой:
— Хорошо.
Поднялась и — высокая, ладная — медленно прошлась по горнице. Губин встал тоже. В коричневом пиджачке с уже лоснящимися рукавами, в брюках, заправленных в голенища стареньких, давно не чищенных сапог, он выглядел невзрачным возле своей нарядной жены. Кроме того, она была выше мужа на полголовы.
— Скукота, — сказала Анна, — приедем домой — налижешься, ко мне лезть начнешь…
Губин прищурился:
— Хахаля завела?
— С тобой заведешь. У тебя каждый рубль, каждый человек на учете, ирод… — вздохнула женщина.
— Стоп! — оборвал ее муж. — Идут.
Он притулился в сторонке, сжался, сделался каким-то маленьким и неприметным.
Вслед за хозяином вошел кряжистый, крепкий старик. Он подозрительно оглядел гостей, кашлянул:
— Здрасьте…
— Здравствуйте, дедушка, здравствуйте, — шагнула к нему Анна, — раздевайтесь; может, с морозу-то выпьешь?
— Это можно.
Он протер запотевшие очки, разделся. И словно отвечая на его немой вопрос, хозяин еще раз подтвердил:
— Не сумлевайся, Олег Петрович, люди верные.
— Да и кому охота себя подводить? — подхватила женщина.
— А коли так, — спокойно подытожил сапожник, — кажи товар.
Анна развязала мешки. Торговалась долго и упорно. Дважды она укладывала и вновь доставала кожу. Наконец в цене сошлись. Сапожник, поплевав на пальцы, отслюнил две с половиной тысячи.
— Дела у тебя, видать, неплохие! — подзадорила его Анна.
— На бога пока не жалуюсь. На хлеб с водицей хватает.
— Ну, а мы иной раз и на водочку выгадаем, — сверкнула женщина влажными зубами. — Зови, Никифор, к столу, обмывать будем!
После второй стопки сапожник подобрел и даже спросил, кивнув на молчаливого Губина:
— А этот кто? Откуда припожаловал?
— Да так, знакомец давнишний, — как можно пренебрежительней отозвался хозяин.
Утром Печкина, оперуполномоченного ОБХСС, вызвал начальник Ленинского РОМа майор милиции Щербаков. Выслушал его доклад о законченном и сданном в прокуратуру деле, спросил:
— О хищениях на «Красном кожевнике» знаете?
— Знаю.
Михаилу Прохоровичу, честно говоря, не хотелось заниматься заводом: воровали там так умело, что даже крохотной ниточки, за которую можно ухватиться, не оставалось. Щербаков погладил пальцами узенькую полоску усов и сказал, нажимая по-волжски на «о»:
— Там большими тысячами орудуют. Берись-ка вплотную.
С чего начать? Ехать в отдел кадров «Красного кожевника»? Но у преступника может быть безукоризненная анкета. Обратить внимание на Молитовский рынок? Ни один дурак не станет открыто продавать кожу. Взять на заметку сапожников-кустарей? Их немало, да и сбывать краденое можно не только в Горьком. «А воруют не по мелочи, — прикидывал Печкин, — не то, чтоб вынесли пару-другую стелек. Видно по почерку — крупный рецидивист работает, не новичок». Оперуполномоченный перебрал в памяти мастеров темных дел. Губин? Отец его в деревне Тубанаевка до революции свое кожевенное производство имел. Сам он судился за кражу и спекуляцию кожей дважды. Провел в разных тюрьмах около двенадцати лет. Вот уже четыре года, как на свободе, живет с виду тихо, к заводу и близко не подходит. Волк стреляный, травленый, осторожный. Похоже он, больше, вроде, некому. «Значит, первое, — решил Михаил Прохорович, — наблюдение за Губиным».
Дней через десять Печкину позвонил один из участковых:
— Губин вчера куда-то уезжал. С грузом. Удачно получилось: он машину к самому дому подогнал, я и записал номерок…
В таксомоторном парке оперуполномоченный узнал часы работы шофера и приехал туда перед началом смены. Войдя в диспетчерскую, Михаил Прохорович увидел чубатого парня, который сердито говорил курносой девушке:
— Незачем милиции мной интересоваться: выпиваю два раза в месяц — с получки, на красный свет не гоню, от алиментов не бегаю, в общем, чист, как ангел.
— Можно вас на минутку, товарищ? — обратился к нему Печкин.
— Занят я, — нехотя отозвался парень, мельком оглядев потертое пальто и поношенную армейскую ушанку оперуполномоченного, — жду человека одного…
— Меня, очевидно, и ждете. — Михаил Прохорович показал удостоверение. — Пойдемте к вам в машину, потолкуем. — Он заметил, что глаза девушки заблестели от любопытства, и не хотел начинать при ней беседу.
В гараже шофер подвел Печкина к «Победе», пробежавшей, вероятно, не одну сотню километров.
— Вот она, кормилица. Осматривать будете?
— Нет, не буду.
Михаил Прохорович открыл дверцу, уселся сам и пригласил жестом в машину ее хозяина. Закурили.
— Вот что, парень, — начал оперуполномоченный, — возил ты вчера гражданина лет пятидесяти? Седоватый, губы толстые, брови густые, косматые, нос мясистый, толстый, красный…
— Похож, — отозвался шофер. — Пальто на нем бобриковое?
— Ну, пальто — вещь непостоянная, — усмехнулся Печкин, — переменить недолго. Вот, глянь-ка на фото.
Оперуполномоченный протянул отливающий глянцем бумажный квадрат.
— Точно, — парень оживился, поняв, что милиция интересуется не им, а пассажиром, — возил. В Лысково.
— Дом в Лыскове запомнил?
— Ага.
— Тогда поехали. По дороге расскажешь.
Шофер нажал на стартер, и машина плавно тронулась с места.
За городом, прибавив газу так, что стрелка на спидометре дрожала около цифры 80, а за стеклами проносились отбрасываемые скоростью заиндевелые деревья, парень говорил о вчерашней поездке:
— Был он, понимаешь, с бабой. Гражданочка красивая, я те дам! — Шофер подмигнул Печкину. — Груза немного: чемоданчик и два мешка. Сам он их, значит, поклал в такси, сам и снял. Тяжелые нет ли — не знаю. Скушно, понимаешь, я ему про то, про се, а он, угрюмый черт, молчал всю дорогу. С бабой двух слов не сказал. Ну, прибыли, расплатился. Врать не буду — двадцатку сверх счета подкинул.
Оперуполномоченный узнавал осторожную повадку Губина.
— Мешки-то с чем? — попытался уточнить Михаил Прохорович. — Ну, по виду — вещи в них какие или что?
— Вроде бы тряпками набиты, — прикинул, подумав, шофер, — мягкие…
Приближалось Лысково.
— Не довезешь меня метров сто до этого дома и подождешь, — распорядился оперуполномоченный.