Он наклонился к моему уху:
– Готовлюсь, утюжок, к штурму родной Бастилии! – и, сияя, кивает на молодку за кассой. – Только вчера пришнурился к ней и уже такой царский клё-ёв… Все мы истинные наследники Суворова. Любил он брать крепости. Цапнем и мы свою!.. Довожу лалару до радостных кондиций… Запасся уже тремя будёновками…[21] Ну а ты, гофрированный гасило,[22] чего не в нашей бурсе?
Я выхлюпал ему в жилетку своё горе, и он качнулся мне помочь:
– Задвинутый! Сейчас же на пуле дуй в поликлинику. Прикинься ах жалкеньким да ах разнесчастненьким. Таких там любят. Скажи, вчерняк гриппом болел!
Я бегом в поликлинику и таки добыл липовую справку, которой и обломил Кошкин гнев.
11 ноября 1957.
Маруся
Село переднее колесо у моего вела.
В свой десятый класс иду пешком.
Добросовестно спешу на второй урок и у городского кинотеатра встретил Важу Катамидзе, одноклассника. Он не идёт в школу, а идёт в кино. Уговорил пойти с ним и меня.
А вечером…
Я сидел за стеной, у вербованных девчонок.
Их дверь и наша дверь выходили на одно крыльцо.
К соседкам пришла очаровательная Маруся Конева. Меленького росточку красивушка ранила моё сердце навылет.
Весь вечер я строил ей глазки. Она отвечала тем же строительством. Подмаргивала, звонким смехом встречала мои остроты, шутила.
Конечно, я её провожал.
Личико, покрытое коричневым загаром, чуть усеянное веснушками, зубки мелкие, белые-белые, глазки маленькие и чёрные, как у мышки, носик-вопросик, дужки тёмных бровок… Это поэтическое создание взбудоражило меня, заставило очумело биться моё сердце. Красавейка настежь распахнула дверцу в моё сердце и прочно поселилась в нём.
На следующий день, не зная ни одного урока, я кое-как отсидел в школе своё время и полетел домой.
Марусю я застал у соседок и до шести часов вечера не вышел оттуда. Мы сидели на койке вприжимку, смеялись, как дети… Вдруг она вальнулась на спину, её божьи ручки повисли на моей шее, и я опустил голову. Она стала меня целовать.
На следующий день получал я на почте в центре нашего совхоза-колонии гонорар из «Молодого сталинца». Заведующая отдала мне письмо для передачи моей Марусе.
Не стерпел я, прочитал ту грамотку, изорвал в клочки и утопил их в луже. Какой-то хрюндик из Жмеринки обещал жениться на ней! Клялся приехать! А я? Да никаких приездов!!!
Для надёжности я попрыгал на клочках в луже (я был в сапогах), крепко разделался со жмеринским наглюхой.
Вечером мы снова с Марусей целовались. Инициатива была в её лапках.
А на второй день она узнала, что было ей письмо.
Слёзы. Мольба отдать ей письмо, которого уже нет.
И я не пожадничал, разготов выполнить её просьбу.
Старательно припомнил всё, что писал ей гусь, от его имени по памяти настрогал почти слово в слово ей копию жмеринской писульки. Пожалуйста! Не жалко для хорошего человека!
В городе я сунул свою цидульку в почтовый ящик.
Какие были итоги?
Плачевные.
Она не нашла на конверте жмеринского почтового штемпеля, узнала мой почерк и не стала со мной встречаться.
Только мужская тропа к Марусе Лошадкиной, ой, Коневой не заросла травой. К херзантеме вчастую бегали и юнцы, и диковатые абреки с гор. И однажды, оставив пустой чемодан, Маруня вовсе исчезла с насакиральского меридиана с каким-то беглым чёрным хорьком.
Недели через три, уже в декабре, после школы я поехал рейсовым автобусом в село Шемокмеди. Надо написать для украинской газеты «Молодь Украины» заметку про хохлушку Аню Шепаренко.
Шемокмедский колхоз нашего Махарадзевского района соревновался с одним геническим колхозом на Украине. Мало подводить итоги, надо делом помогать друг другу! Украинцы подарили грузинам двенадцать коров, прислали и свою доярку Анну. Анна показывала грузинским сиськодёркам,[23] как надо кормить, ухаживать за коровами, чтоб те давали много молоко. Делилась опытом вживую.
Анна занимала целый второй этаж в красивом грузинском доме. И на ступеньках у неё всегда сидел старичок грузин с берданкой. Охранял Анну от горячих кавказских скакунов.
Переговорил я с Анной, иду к автобусу и сталкиваюсь…
– Конёва тире Лошадкина! – ору. – Ты как здесь оказалась?!
– Это как ты здесь оказался?
– Не обо мне песнь. О тебе!
– А я тут при месте. Выскочила замуж сюда. Вот…
– А как твоя жмеринская любовь?
– А никак! Ничего серьёзного у нас не было. Так… Пустые семечки… Спасибо тебе, сладкий разлучник, что порвал его письмо. Помог мне решиться. Спасибо, что развёл нас… А тут у меня всё капитально! Реально всё!
– Тут, в глуши, кругом одни грузины. Как ты понимаешь своего чуприка?
– У любви, Толяночка, везде один язык. Всем понятный. В переводе нет нужды…
– Я слушаю тебя и не верю… Вот так встречка! Великая гора с моих плеч долой! Если честно… Я переживал за тебя. Казнил себя, что навредил тебе кутерьмой со жмеринским письмом. А тут такой поворотище… Я счастлив за тебя!
7 декабря 1957
Футболёр
Диво вовсе не то, что на футболе сломали мне ногу. А то диво, ка-ак сломали.
Август. Воскресенье.
Дело под вечер.
Жаруха не продохнуть.
И мы, пацанва, кисло таскали ноги по бугорку, усыпанному кротовыми домиками.
Игра не вязалась.
Время ссыпалось к её концу.
И тех и тех явно грела сухая нулёвка.
И вдруг чёрт кинул мне мяч, и я попёр, попёр. Обвёл одного, второго и пульнул в ворота.
Вратарь не поймал. Отбил ногой.
Мяч низом уже уходил мимо меня в сторону.
Присев на одну правую ногу, в подкрутке я, левша, перехватил его и уже в следующий миг он просквозил в простор между двумя кучками штанов-рубах. Это были ворота.
Я подивился своей прыти и не спешил подыматься. Сижу на одной правой ноге, левая так и осталась отставленной в сторону, как в момент победного удара. Отдыхает после доброго дела вместе со мной.
Тут подлетает ко мне с воплями восторга Шалико Авакян и, споткнувшись о кротову хатку, со всего маху рухнул мне на отставленную в сторону ногу. Что оставалось ей делать? Она примитивно хрустнула.
В следующий миг ко мне хлынула вся наша команда. Мала куча закипела на мне. А я орал от немыслимой боли.
Они поздравляли меня с забитым мячом и не верили, что кричу я от боли. Думали шучу.
Когда мала куча всё же слилась с меня, миру открылась скорбная картина. Коленная чашечка сидит далеко на боку, почти в Баку. Изувеченная кривая нога держится на соплях, на одной коже.
Я не мог встать. И меня на руках понесли домой. Одно утешение, близко было. Мы играли на углу нашего дома.
Вдруг я слышу из одного окна крик:
– Вы что там понесли?
– Да Санжика.
– А что он натворил, что вы с ним носитесь?
– Да гол забил!
– О! За это надо орденок!
Орденок достался мне горький.
Мою ногу врачи обрядили в гипс.
Недвижно пролежал я полтора месяца.
Сняли гипс – нога не гнётся.
– Доктор… А вы… сломайте ногу и сложите правильно по-новой… – пролепетал я в страхе.
– Мальчик… Мы лечим. А не ломаем. Радуйся! Такая нога! Ходить можешь!
– Так она ж не гнётся!
– Будешь ходить гордо. Как Байрон! Как Грушницкий! Можешь же ходить! Чего ещё надо? Как мёд, так большой ложкой!
Через несколько дней я почувствовал, что смогу дойти до дома, и однажды вечером – медсестра увеялась в кино, клуб и больничка жили у нас под одной крышей, их разделяла лишь фанерная перегородка – я на костылях потащился из центра совхоза к себе на пятый.
До дома лились четыре километра, и я тоскливо костылял часа четыре.
Я не мог смириться с негнущейся ногой.
«Надо в колене сломать! А там она, умничка, сама правильно срастётся!» – твердил я самому себе.
Сломать…
Это легко сказать.
Как сломать? Стукнуть палкой?
На это у меня не хватало духу.
У койки, у моего изголовья, стоял мой велосипед.
«Гм… А вел мне не поможет?»
Я поднял сиденье так высоко, что до педалей в верхней точке едва дотягивался пальцами ног.
И стал потихоньку опускать сиденье.
Сегодня на полсантиметрика, через неделю ещё на полсантиметрика…
Когда к подошве приближается педаль, я осторожненько её встречаю, чуть-чуть утягиваю-приподымаю ногу и так же тихонько жму на педаль, гоню вниз.
Неправда, придёт момент, я забуду про осторожность, и педаль неожиданно так саданёт в подошву, что сломается нога в коленке.
И такой случай пришёл.
Я тогда упал с велика в канаву.
В коленке вроде хрустнуло. Но всё обошлось.
Бог миловал, от меня ничего не отвалилось.
Моя нога снова сильно опухла, стала толстой красной колодой.
В совхозную больничку я не поехал.
А стал дома каждое утро парить ногу в высоком тощем бидоне.
И мало-помалу моя нога стала потихоньку сгибаться.
Примерно через месяц моя пяточка добежала не до Берлина, – зачем нам такая чужая даль? – а до демаркационной линии.[24]
Большего счастья мне и не подавай!
Строптивец
Я много писал в «Молодой сталинец» и меня часто публиковали.
Всё б ничего. Да не нравилось, что меня так выбеливали в редакции, что одна фраза становилась деревянней другой и от своего материала я частенько узнавал только свою фамилию.
Однажды я вошёл в пике и кинул в редакцию ультиматум: печатайте мои заметки целиком. Без правки! Или вовсе не печатайте!
И через неделю я получил из редакции за подписью самого редактора чумовую, грозную распеканцию.
В копии эта бамбуковая распекашка прибарнаулила (прилетела) и в райком комсомола, и к директору школы.
По полной схеме смазали мне мозги и в райкоме, и в школе.
Но я не присел.
И перестал гнать свою классику в «Молодой сталинец».
1958
«Щэ заблудишься в Москве…»
Окончена одиннадцатилетняя школа.
Я собирался ехать поступать в МГУ. На факультет журналистики.
А мама сказала:
– Ну шо ты поедешь ото один у ту Москву? У Москви стилько мiру!.. Щэ заблудишься… Где тоди тэбэ шукать? Лучше поняй с Митькой у Воронеж. Родина! На Родине спокойнишь будэ!
Старший брат Дмитрий как раз закончил в Усть-Лабинске молочный техникум. Механик маслозавода.
Митя выщелкнулся из техникума с красной корочкой.
Он воспользовался правом первого выбора и цапнул направление в один крупный уральский город.
По случаю успешного окончания учёбы вскладчину штудировали градус и на воде, и на деревьях, и на коне. Митя целый день гордо форсил в шляпе, за стопарик дали поносить один день. Вдобавок он таки успел сняться в шляпе и с баяном на лошадушке.
А к ночи, когда начал слегка трезветь, побежал менять свой город на любую воронежскую деревнюшку.
Родина же!
Ему надо ехать в Воронежский облмолпром. Там ему выдадут направление на конкретный маслозавод.
Вместе с Дмитрием я и поехал в Воронеж. Попробую поступить в университет на филологический факультет. Факультета журналистика там пока не было. Думаю, где ни учиться, а работать я буду только в газете.
22 июля 958
Вокзал
Лето 1958-го.
Вместе с Митиком прикатили мы в Воронеж.
Я отлично сдал уже три вступительных экзамена на филфаке университета, когда Дмитрий наконец-то добыл направку в конкретную точку. На евдаковский маслозавод.
На второй день после отъезда Дмитрия хозяйка дома, где мы приквартировались, и воспой:
– Вчера я крупняво сглупиздила. Взяла с Митика по сегодня. Я думала, ты тоже учалишь…
– Мне ещё один экзамен досдать…
– Сдавай кудряво!. Разве я против? Только монетку за все дни кидай наперёдушки!
– Мне нечего кинуть… Осталось на питание дня на три. Да вы не переживайте! В выходной братечко приедет ко мне. Заплатит… Уждите ну капелюшку…
– Это мне-то ждать? Собирай свои тряпочки и сам жди на вокзале. Там целых два огромных залища! Тебе места хватит!
Она выпихнула мой чемодан за калитку и махнула в сторону трамвайной остановки:
– С Богом!
Чуть не плача, поехал я на вокзал с Богом.
Оба ехали зайцами.
Я отдал свой чемодан в камеру хранения.
Ночи я перетирал на вокзальных скамейках.
Отлетали последние копейки.
Я ел только утром. Брал в булочной дешёвенькую сайку на три откуса. А вода была бесплатная в колонке напротив.
Сдал я и последний экзамен.
С девятнадцатью баллами из двадцати меня не взяли.
И братец не приехал в воскресенье.
Что же делать?
Из газетного объявления я узнал о наборе в училище сантехников. Я с отчаянья и сунься туда. Там ведь наверняка есть общежитие! Буду я сантехником или нет, а крыша над головой пока будет!
Общежитие было, крыша на нём была.
Да места все уже заняты.
Чего мне ждать? Куда податься?
Язык до Киева доведёт.
Но в Киев мне не надо.
И язык привёл меня на той же станции к товарным вагонам, где меня взяли на разгрузку яблок. Всего-то полдня поупирался и заработал на дорогу до брата.
Там той дороги – полтора часа на рабочем поезде.
Яблочники, узнав, чего я прибежал на разгрузку, смеялись.
– Да до Евдакова проще по шпалам добежать, чем валяться неделю на вокзале! А неинтересно топать по шпалам, садись на рабочий поезд!
– Но с какими глазами ехать зайцем? – остолбенел я.
– О деревенская простота! С какими глазами… Да какие папка с мамкой выдали!
Наливщик льда, или Дорога в щучье
Дмитрий был персона на евдаковском маслозаводе.
Механик!
И по-родственному Митик великодушно отломил мне сразу два королевских трона.
Помощник кочегара и наливщик льда.
Пока нет морозов – я помощник кочегара.
Как-то после смены присел я на лавочку у своей кочегарки. Август. Солнышко. Тёплышко.
Подлетел на грузовике знакомый шофёр и кричит:
– Чего зря штаны протираешь, пузогрей! Не хочешь ли прокатиться с ветерком до Острогожска и заодно умиллиониться?
– Миллионы меня не колышат. А вот прокатиться я готов на край света!
– Тогда грузи! – кивает он на кучу шлака рядом.
Перекидал я совковой лопатой шлак в кузов, и мы подрали.
На мосту через Тихую Сосну я привстал и поклонился реке.
– Ты чего клоунничаешь? – поморщился шофёр.
– Этой реченьке не грех поклониться. Она на мир весь прославилась…
– Чем же?
– А тем, что в 1924 году в Тихой Сосне выловили у села Рыбного осётра на 1227 килограммов! Одной первоклассной икры в нём было 245 кило! На 289 тысяч долларов! Случай занесли в книгу рекордов Гиннесса…
– Ёшкин козырек! – присвистнул с горькой досады мой водила. – А я эсколь мотаюсь на Тихую с удочками… Ничего мне не перепадало кроме тоскливой мелочовки…
– Опоздали… Надо было пораньше родиться. Поймай того осётра – до конца дней купались бы в золоте. А то разбежались обмиллиониться на кучке шлака…
В Острогожске я разгрузил машину.
Нам дали простыню с портретом Ленина.
Сто рублей одной бумажкой.
– Как будем делиться? – спрашивает шофёр.
– По-братски… Поровну…
– По-братски – да. А вот поровну… Что ты! Что ты!! Что ты!!! Тут такая стратегическая бюстгальтерия. Я вдвое старше тебя. У меня три грызуна, женёнка брюхата четвёртым. Сосчитал? У меня на шее пятеро, а у тебя на шее никого! Одна родинка. А родинка с криком жрать не просит. Ну как я буду с тобой делиться поровну? Согласишься на королевскую десяточку?