— Как ты сказал, скотина? — заорал Вернер. — Повтори!..
— Да я, господин… Я… Вот… Нате, — заикался Коржинов. — Голову мою берите. Все отдам рейху… Все… Все… — истерично кричал он. — Вот смотрите… От души я… — И упал перед столом на колени. — От души… вот вам душа моя… — Он рванул засаленный китель, оголяя волосатую грудь. — Ваш! Весь ваш!
Дюда и Вернер довольно переглянулись. Вероятнее всего, такой взгляд означал, что теперь надо говорить помягче.
Вернер закурил, успокаиваясь.
— Так вот, господа полицейские, Алешня от нас всего в пяти километрах. На границе с аэродромом, в запретной зоне. Сегодня ночью один бандит, засланный партизанами, увел в лес отряд вооруженных полицейских. — Вернер снова задергал бровью и скривил рот. — Пулеметы, автоматы, гранаты рейха — в руках бандитов. И где? Рядом с аэродромом! Мы приказали населению немедленно сдать оружие, в том числе и трофейное. Где оружие? Где? — яростно заорал гитлеровец. — Что принесли вы, дармоеды? Десяток охотничьих дробовиков. Ха-ха-ха, — затрясся Вернер и ударил кулаком по столу. — Где оружие, хамы? Десяток ржавых шомполок. Какие же вы полицаи? На что надеетесь? А? На что? У меня есть фатерланд! Что вы имеете, господа? Вы все, как один, связаны одной веревочкой. Понятно? Встань! — крикнул он Коржинову.
«Господи, кажется, пронесло», — подумал начальник полиции.
А Вернер с гневом продолжал:
— Немедленно заставьте население сдать оружие и указать, где оно спрятано. За усердие — три тысячи рублей и корову. За поимку партизанского командира или комиссара — десять тысяч рублей, корову и дом. За указание местонахождения лагеря или продовольственного склада бандитов — десять тысяч рублей, две коровы, новый дом.
— Я тоже хочу сказать о наградах, — поднялся Дюда. — Если на аэродроме и в окружающей зоне будет тихо, все полицейские получат дополнительные пайки, жалованье не менее тридцати марок в месяц, новое немецкое обмундирование.
— Понятно? — спросил Вернер.
— Понятно, — ответили полицейские. — Хайль Гитлер!
— Хайль! — громче всех крикнул начальник полиции, и в глазах его заблестели слезы.
— А теперь по местам! — скомандовал Геллер. — Ты, Коржинов, останься.
Все вышли, и Вернер подошел к начальнику полиции.
— Пьешь? — спросил мягко.
— Пью, — тихо ответил Коржинов.
Вернер достал из шкафа бутылку шнапса, стаканы, налил себе и Коржинову.
— За наши успехи! Гляди в оба.
Выпили. Сдерживая болезненную улыбку, Коржинов низко поклонился.
Глава двадцатая
— Дядя Коля! — позвал мальчонка. — Вас хотел видеть Костик.
— Скажи ему — приду сегодня вечером, — ответил машинист движка.
Партизанская и армейская разведка хорошо знала дом Поворовых. Дверь дома, выходящая в сад, никогда не закрывалась на ночь. Марфа Григорьевна чем-то напоминала горьковскую мать. Она рада была, что наконец-то участвует в большом деле, которому посвятил себя ее любимый сын. Мать не думала, какая гроза нависнет над всей семьей, если фашистские холуи заметят, что к ним в дом по ночам приходят партизаны. Всего за два дома от Поворовых жил староста деревни, уже несколько лет враждовавший с ними. Когда соседа назначили старостой, он сразу пригрозил:
— Ну теперь я с вами за прошлое рассчитаюсь… Только посмейте сделать что-нибудь против немцев!
Угроза не испугала семью. Желание помочь Родине было превыше всего. Вот и сегодня к Поворовым пришел дядя Коля с неизвестным.
— Из отряда Коршуна! — хитро улыбаясь, отрекомендовался молодой человек. Он сидел около Василия Яковлевича — тот готовил мешки для отправки продовольствия в отряд. — Сегодня ночью, — предупредил гость, — придут наши ребята с важным поручением. А завтра появится разведчик. — Партизан описал его внешность. — А вас, дядя Коля, — обратился он к Никишову, — Федор просил договориться с Костиком о помощи этому разведчику.
Партизану надо было встретиться с Митрачковой и взять у нее лекарства для отряда.
— Коршун хотел знать ваше мнение, дядя Коля, как быть с Митрачковой. Может, забрать ее в отряд?
— Передай Федору, что Митрачкова очень нужна здесь. Она будет поставлять вам медикаменты. К ней обращаются за помощью партизаны разных отрядов. А теперь ступай, скоро комендантский час.
— Миленький мой, труженик мой, да ты сядь, покушай, — пригласила парня к столу мать.
— Фрицы, фрицы по дворам ходят! С обыском… У соседей уже, — вбежал маленький Ванька.
Дядя Коля выскочил во двор, спрятался в сарае, Партизан замешкался. Около него лежали инструменты, которыми работал Василий Яковлевич. Парень схватил ножовку и стал распиливать деревянный брус.
Вошли гитлеровцы.
— Матка, яйки, яйки!
Они не заметили, с каким напряжением мужчина пилил брусок.
Мать торопливо положила в корзину яйца, и через минуту солдаты ушли.
— Пронесла нелегкая, — улыбнулся дядя Коля, входя в дом.
— Теперь они два-три дня не заглянут к нам, — сказала мать. И обернулась к партизану: — Покушай, сынок, и ступай к своим. Скажи — ждем их сегодня ночью.
Сразу после ухода партизана собралась почти вся семья Поворовых. Приехал из дальних деревень Отец, где шил и перешивал всякое тряпье, чтобы как-нибудь прокормить семью. Трудно жилось безногому ветерану империалистической войны, зато неоценимую пользу приносил он солдаткам и всем деревенским людям. В любую погоду костылял по завьюженным дорогам, переходил из села в село, и всюду встречали его словами благодарности. Возвращаясь домой, старик рассказывал сыну о великом горе, принесенном оккупантами, о кипящей против них злобе и ненависти. Все знал отец: где появились следы партизан, в каких домах живут предатели, сколько полицейских в том или ином селе. По его сведениям Поворов составил подробную карту полицейских станов, передал ее Данченкову и за Десну — партизанскому комиссару Мальцеву.
— Ну как, работает твоя фирма? — шутил дядя Коля.
— Э, братец, фирма Поворова не подведет… Действуем по заранее обдуманному плану. Сообщи Федору, что староста в Дмитровке продает наших людей. В селе Рябчи, близ аэродрома, начальником полиции служит бывший дьякон по прозвищу Савенок — сущий бандит… Рыщет по округе, убивает комсомольцев, коммунистов. Этого бандита тоже надо убрать. Но как? В Рябчи и Дмитровке действовать нужно очень осторожно.
Часов в девять вечера в дом Поворовых пришла группа партизан. В приговоре значилось, что дмитровский староста забирает у крестьян последнее зерно, хранимое для весеннего сева, выдает гитлеровцам красноармейские и партизанские семьи, которые вконец ограблены, что сей подлец насквозь пророс холуйством перед фашистами.
— Именем Советской Республики… — зачитал приговор Никишов.
— Ну и подлюга этот Савенок, — кипятился Яков Поворов. — Ну и гад! Такой вот гад выдал фрицам молодую жену комиссара. Говорят, красавица. Ребеночек у ней — мальчонка, два годочка еще не стукнуло. Старуха еще с ними — мать комиссара. Костя говорил — держат командиршу в Сеще.
— Костя говорил тебе, как ее фамилия?
— Да, говорил, будто Жарова. Стерегут ее звери. Куда-то запрятали. А все вот из-за таких гадов-предателей. Никишов, черт возьми, почему это так? — Яков Поворов даже притопнул протезом. — Вроде бы равно всем Советская власть добро поделила. Нет у нас ни баров, ни кулаков, ни купцов. Трудились, жили как полагается… А ведь вот, поди! Один человек готов погибнуть за наше великое, а другой приспосабливается и творит черное дело. Вроде этого старосты. Колхозником был, работал. А что теперь надумал? Своих предавать. Бывает ли страшней этого? А, Никишов? Ты ведь партеец… Значит, за таких в ответе. Верно, что-то недоглядели. Слов-то много, а душу не обновляли. Вот оно что. Одни вон взлетели духом, а другие ради своей выгоды продали совесть. — Пот прокатился по бледному, усталому лицу Якова.
— Да, брат, прорастала и среди нас такая дрянь. Пойми, Яков, я не нахожу всему этому оправданий. Мы видели хороших людей. А вот людишек с гнилой душонкой — недоглядели. И я виноват, что не помог нашим партийным органам. — Никишов поморщился, нахмурился. Взял карандаш и твердой рукой подписал приговор изменнику. — Кто поведет ребят? У тебя в семье, — обратился он к Якову, — есть паренек, тонко работает, в доверие к сещенским комендантам вошел… Молодец!
— А, это Мишка… Да вон он и сам с печки выглядывает.
— Отец! Я поведу партизан. Знаю и дом гада. — Словно молнии блеснули в Мишиных глазах. Как такому не верить!
— Ну вот, Никишов… Вот твоя пропаганда. Действует! — сказал старик. — Ладно, сынок, иди… Буду тебя ждать.
Мишка вернулся домой на рассвете. Приговор над предателем был приведен в исполнение. А днем Мишка под одобрительные взгляды гитлеровцев работал на аэродроме.
Теперь, просыпаясь рано утром, Поворов широко улыбался. В солнечный или ненастный день он всегда встречал веселую, бойкую свою подругу — Анюту. Зародилось в ней большое, не испытанное доселе чувство к белокурому командиру. Они сердцем понимали, что словно бы родились друг для друга. По ночам, когда ворчливые старики засыпали, Анюта шла к койке Поворова, садилась у него в изголовье, и нередко случалось, разговаривали они до утра. Поворов дивился: до чего же легко с Аней. Она все понимала, с ней можно было говорить о сокровенном.
Он уже мечтал, как у них сложится жизнь после победы, где-либо на дальней границе или в городе. Ему вовсе не помешает Анютин сын. Правда, мальчик плохо развит, туповат, но при хорошем, усердном воспитании можно помочь стать этому угрюмцу настоящим парнем. И как Анюта будет благодарна! Ведь воспитать хорошего человека — серьезное, большое дело.
— Пойдем на речку, — сказала утром Анюта. — Я очень хочу чаю из речной воды. Она такая мягкая… И пахнет… Хорошо пахнет.
Костя взял ведро, топорик, они пошли к речке.
Утро серое, промерзшее от недавних пуржистых ветров. Уже видны кусты по-над заснеженной речкой.
— Знаешь, милый, чего я боялась? Умереть, не любя… Это самое страшное, что есть на земле. Человек рождается для любви. А если не любил — значит не жил.
— Но ведь ты вышла замуж…
— Пришла пора — родители настояли. Вот и вышла. Только не любила я доселе.
Поворов взял ее за руки и поцеловал обе ладошки.
— Дай, Костя, твою руку. — Она приложила ее к груди. — Будем смотреть в прорубь. Что там на дне?.. Я вижу зеленые цветы… Живые, шевелятся. Смотри, смотри, как струйки колышут их, будто ветерком. Рыбки… Ой, сколько рыбок! Глазастые, толстые. — И она вдруг прослезилась.
— Не плачь, — сказал Поворов. — Это маленькие окуньки. Они плывут на свежий воздух. Им хочется увидеть небо и солнце… Но что с тобой?
— Хорошо мне… — Она улыбнулась, окунула ладони в воду.
Поворов взял ее ладони в свои сильные руки. Ладони пахли рекой, рыбой.
Поворов набрал ведро воды.
— Пошли, Костя. Мы заварим хороший чай. Ты все продумал? Зачем мы здесь? Ну ты, я…
— Если честно, я не верил в возможность такой глубокой и длительной оккупации. А зачем я здесь?.. Это я понял, когда пробивался из окружения. Я дал себе клятву мстить фашистам, бороться против них. Ты будешь меня слушаться? — задал он ей наивный вопрос.
— Ага, — сказала Анюта. — Всегда и во всем.
— Пошли, отнесем воду домой, будем пить чай.
— Чудесное тут место. Мы придем сюда за первыми цветами, — ласково сказала Анюта, — потом придем сюда, когда появятся светлячки. Помню, когда я была совсем маленькой, набрала светлячков в бутылку…
— Разве тебе разрешали ходить ночью?
— Не разрешали. Но я не слушалась. А теперь буду слушаться тебя.
Вдруг налетела туча, и колючая снеговая крупа хлестнула в лица, умывая их легкими крошечными летучими иголочками. Пространство, где только что было ясно и солнечно, задышало холодом.
А по дороге все шли и шли военные машины, укрытые черным брезентом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
22 февраля 1942 года — в канун годовщины Советской Армии — перешли через линию фронта на территорию, освобожденную партизанами, сорок девять лыжников. Это был отряд «Славный», сформированный из московских комсомольцев-добровольцев отдельной мотострелковой бригады особого назначения, направляющийся в брянские леса.
В поселок Ивот к командиру «Славного» Шестакову явился лейтенант Григорий Харитонович Сафронов, бывший партизан отряда Медведева, чтоб возобновить нарушившуюся связь с армейской разведкой. Тогда в «Славном» и родилась мысль: провести глубокую разведку, сообщить штабу 50-й армии сведения об аэродроме; хорошо бы добыть «языка».
Вьюжным вечером Григорий Сафронов осторожно постучал в дом Поворовых. Он был одет по-крестьянски — в старенький армяшок, на голове — заячий треух, на ногах — старые, с прогоревшими голенищами, подшитые валенки. Пароль — «Привет из Дятькова» — без долгих разговоров ввел разведчика в семью Поворовых. Первую ночь Северьянов показывал Сафронову маршруты. Отмечал реки и озерки, овраги, лесочки и кустарники, тайные и явные дороги и тропки, по которым удобнее всего пробираться за Десну к линии фронта.
— Откуда вы так знаете местность?! — невольно воскликнул разведчик.
— Наглядность, дорогой товарищ. Наглядность, говорил мне один человек, которого я вел, фундамент познания. Своими глазами все эти пути-дорожки просмотрел. Все это сам видел.
— Повидать бы мне Сещу, аэродром, может, тогда и «язык» бы не нужен был.
— Нет, голубчик, на аэродроме только в форме люфтваффе можно появиться… Да и то не каждого пустят. Придет завтра Костя — тогда и порешим.
Утром приехал верхом на лошади Поворов. Выяснилось, что сведения, которые собрал Костя при помощи своего брата Мишки и девушек-прачек, недостаточны. «Надо добыть „языка“». Это «надо» озадачило Поворова. От Ани Морозовой он знал, что есть переводчик-ефрейтор, охочий до всяких гулянок. Но как его увезти? Устроить гулянку в Сеще вполне можно. Однако Сеща зорко охраняется.
— У меня предложение, — сказал Поворов. — В Радичах живет и работает врачом моя родственница Митрачкова. У нее есть знакомый полицай Махор. Выпивки, гулянки — его страсть. Вот и заманить бы нам туда ефрейтора.
— Это, конечно, приемлемо. Ну а дальше что? Куда я денусь с этим «языком»?
— У меня есть еще один верный человек. Он имеет и лошадь, и пропуск по всему району. Короче говоря, мне потребуется день-два, чтобы все наладить. Ну как, согласен? — Он вздохнул. — Конечно, все это сложно. Закурим?
— Закурим! — радостно сказал Сафронов. — Я тоже так думаю — непростое дело. Подготовиться надо. Вот только как с жильем?
— На материном «пятачке» поживешь. На печке, значит. Временно займешь.
Приятно жилось разведчику в семье Поворовых, Здесь дышалось легко, а сердцу было свободно и просто. Да и с Костей хорошо. Вот он улыбнулся и снова о чем-то задумался.
— Ты, брат, извини… Должен тебя оставить. Служба. Слышишь? — Стены дома вздрогнули. Над крышей, гулко набирая высоту, потянулись бомбардировщики. Тонкое, красивое лицо Поворова омрачилось. — Есть у меня одна думка.
— Секрет?
— Да нет! Какой тут секрет. Подложить бы мину то ли под сиденье летчика, то ли где-нибудь между бомбами, так, чтобы ветром не сдуло. Да есть ли у нас магнитные мины?
— Говорили, есть, — отозвался Сафронов.
— Говорили!.. Много о чем говорили, да не все подтвердилось, — с обидой произнес Поворов. — Горько видеть, как готовят фашисты массированные налеты… — И, поглядев в поблекшее лицо разведчика, сказал: — Не беспокойся. Отдохни. Я скоро вернусь, со мной ничего не случится. Будет у нас «язык». Будет! Ну я пошел… Служба…
Сафронов остался в доме один.
Разведчика клонило ко сну, и он полез на «пятачок».
Над заснеженными полями разнесся пронзительный вой сирены. Вспуганные вороны поднялись высоко в небо и полетели за Десну. В сещенских мелочах навострил длинные уши заяц и тревожными скачками пошел через обледенелую речку в Сергеевские дебри. Сбылась Костина мечта. Тяжелый «хейнкель», набрав высоту, вдруг сверкнул снопом огня и разразился страшным громом. На землю падали обломки металла.