Родиной призванные(Повесть) - Владимир Соколов 13 стр.


В конце августа товарищи Сталин, Ворошилов и Пономаренко приняли большую группу партизан. Верховный Главнокомандующий высоко оценил действия фронта в тылу врага и поручил обеспечить партизан всем необходимым для успешной борьбы. Через несколько дней после этой встречи установилась регулярная связь с Большой землей. Появилась партизанская авиация и над клетнянскими лесами.

Это была поистине огромная помощь. Назову цифры, которые перестали быть военной тайной, но говорят об очень многом. Нашей бригаде было переброшено по воздуху около пятисот тысяч патронов, две тысячи шестьсот восемь гранат, разных мин одна тысяча четыреста, магнитных мин — триста двенадцать, взрывчатки свыше четырех тонн, девять пулеметов, а также много автоматов и винтовок. Летчики доставили нам рацию, типографию, медикаменты, обмундирование, продовольствие. Авиация вывозила раненых, мы получали газеты и письма родных. Мы чувствовали себя бойцами Красной Армии и еще увереннее громили коммуникации врага; усилилась наша связь с „солдатами невидимого фронта“ — подпольщиками».

Глава пятая

К старой Четовской мельнице Сергутин подъезжал вечерней зарей. Остановил лошадь ласковым окриком: «Тпру, добрая!»

И невольно залюбовался молчаливым полетом двух больших бело-черных птиц с тонко вытянутыми шеями. Они летели невысоко, видны были поджатые к груди красные лапки, округлые шеи и длинный красивый клюв, и золотые просветы между перьями на крыльях.

Летели аисты, спасались от войны. И вспомнилось: как-то по весне каратели за Десной деревню спалили. На хате у вдовы аистиное гнездо было. Только, к удивлению фашистов, аисты схватили двух птенцов и улетели далеко-далеко. Ни огня, ни стрельбы не побоялись. Эта вдова одна из всего поселка осталась жива и верит очень твердо, что построится на пепелище село и вернутся аисты…

С печальным восторгом провожал Сергутин аистов. Вздрогнул от тихого окрика:

— Палыч! Раздумался…

Широко раскрыв руки, из зеленой густоты вышел Данченков.

— Здравствуй, дорогой мой, — засветился лицом Федор. — Я тоже на вольных птиц любовался.

Данченков был чисто выбрит, на нем ладно сидели защитного цвета гимнастерка, брюки-галифе, плащ-палатка — все чистое, новое, словно говорило, что это не просто самодеятельный вожак отряда добровольцев, а настоящий партизанский командир, умело выполняющий задания армейских штабов. Он достал из планшета трофейную карту-двухкилометровку и, слушая Сергутина, делал на ней пометки.

— Значит, Вернер решил нас ликвидировать. Ну что ж. Посмотрим, кто кого… Теперь мы примем бой! Прошлый раз мы вовремя ушли со своей базы. Косте и тебе, Палыч, всем подпольщикам наша партизанская благодарность. Главное, чтоб не застали нас врасплох. На этот раз крепко лупанем карателей. Сергеевский бой показал, что ребята мои — народ храбрый. Оружие у нас есть. Шесть станковых пулеметов, три батальонных миномета, две пушки-сорокапятки… Заминируем подходы. Вот здесь, — он показал карандашом на карте между двумя деревнями — Нижеровкой и Сурновкой, — встретим фрицев. План боя продумаю с комиссаром и командирами до мельчайших деталей. Пожалуй, пошлю небольшие отряды за пределы нашего расположения. Как думаешь?

— Это для ударов с тыла. Считаю, верно, — одобрил Сергутин.

— Ну, конечно, какие это удары. Но шума наделают. А главное — запутают немцев. У нас есть свое преимущество — знаем каждый кустик, каждое дерево, каждую дорожку и тропинку. Окажет поддержку и отряд майора Рощина. Вот только боеприпасов маловато, — призадумался Федор. — Ну да ничего, постараемся бить прицельно, наверняка.

Данченков торопился. Теперь его отряд носил имя легендарного командира Чапаева. Партийная и комсомольская организации, комиссар, политрук были теперь в отряде, и все эти значительные силы помогли молодому коммунисту капитану Данченкову воспитать у партизан сознательную дисциплину, мужество, стойкость, выносливость.

Сергутин тоже торопился; ему предстояло проезжать мимо авиабазы. А ведь Сеща — запретная зона. Для русских — тюрьма под открытым небом. Несколько рядов зенитных гнезд, пулеметы у жандармских постов, комендантский час и прочие строгости должны были охранять покой летчиков люфтваффе.

На рассвете 27 июля партизаны отряда имени Чапаева приняли бой с карателями. Немцы приблизились к партизанским базам, охватывая их полукольцом. Весь день гремел бой. Данченков и Гайдуков, где ползком, а где и во весь рост, бросались то к одной, то к другой роте. Временами трудно было разобраться, где стреляют свои, а где враги. Пули взвизгивали, сдирая древесную кору, срубая кусты. Вместе с бойцами сражались деревья, принимая на себя свинец, осколки снарядов. Теперь, когда бой затянулся, Федор понимал, что надо вырваться из окружения. Перевес врага был очевиден. К вечеру у партизан иссякли боеприпасы. Данченков приказал отходить. Заранее подготовленная группа прорыва забросала гитлеровцев гранатами, и с криком «Ура!» партизаны бросились в образовавшуюся брешь. А тут еще помогла наступившая ночь.

Каратели понесли большие потери. Упустив партизан, они набросились на мирное население: подожгли Бочары, Нижеровку, Грабовку и расстреляли местных жителей, не успевших уйти с партизанами.

Однако провал карательной операции не помешал фашистской газете «Речь» объявить о ликвидации крупного соединения партизан.

— Теперь мы дважды уничтоженные, — язвил комиссар.

— Ну что ж, так-то для нас и лучше.

Глава шестая

Вернеру явно не везло по службе. Мечта о создании вокруг авиабазы зоны спокойствия рушилась. Даже в немецких казармах росла тревога. Гитлеровцы боялись ночью выходить на улицу. Каждый день оберштурмфюреру приносили листовки, сорванные с заборов, со столбов, с вагонов. «Не давайте врагу покоя ни днем, ни ночью», — обращались подпольщики к местному населению. Попала ему в руки и газета «Мститель». Все это Вернер послал в Берлин. Пусть видят, что большевики усилили свое влияние на оккупационную зону.

Вернер пригласил одного из своих агентов, по кличке Черный Глаз, приказал любыми путями находить каждый номер газеты и доставлять ему. При этом напутствовал:

— Если поймаете человека, который будет распространять партизанские газеты, без моего ведома не трогайте. Да, вот еще что. Комиссаршу и ее семью подготовили?

— Яволь.

— Возьмите полицейского — для черновой работы. Копать-закопать. А теперь — приведите комиссаршу. Мне надо с ней поговорить.

Жарова вошла строгая, гордая, с высоко поднятой головой. В черных, гладко зачесанных волосах, несмотря на молодость, искрилась седина. Вернер деланно улыбнулся, показав золотые зубы.

— Самая красивая женщина, которую я видел в жизни. Вы в белом… Великолепно! Продолжим наш неоконченный диалог. Садитесь. Вы всегда кажетесь мне новой… Вам очень идет белое, голубое, черное — всякое… — И запнулся, хищно блеснув глазами.

— Я родилась в белом, венчалась в белом и умру в белом… Это ступеньки моей судьбы.

— Логично. Вполне логично. Но это условная логика. Вскоре мы начнем осваивать брянский лес. Пансионы, дачи, санатории… Вы будете жить на даче. Рядом с вами — ваш вундеркинд.

— Нет! Это не моя судьба. Вы для меня — голод, война, смерть. — Ей хотелось говорить гестаповцу самые жестокие, оскорбительные слова. От желания ругать фашиста стало даже легче. О, вот если бы не головная боль… — Дачи, санатории? — Словами она, будто хлыстом, била Вернера. — Вы уже создали санаторий в Сергеевке. А где он теперь? Пепел и трупы. Да через год и духу вашего здесь не будет. Вы скоро начнете драпать. Только не убежать вам… Сгорите! В огне «катюш» сгорите! Живьем! История проклянет вас.

Гитлеровец взвизгнул, точно от боли.

— Мерзавка, ты умеешь жалить! Но ты заплатишь за это, ты у меня получишь, — свирепел Вернер. — История… Да вашу историю некому будет писать. Вашей кровью мы напишем свою историю. Историю великих завоеваний, — сказал он зловеще. — Ну а ты ляжешь в мою постель.

Жарова отшатнулась и прижалась к стене.

— Хочешь поиграть в недотрогу? Может, и покричать хочешь? Кричи. Сюда никто не войдет.

Полковник шагнул к Жаровой, хотел опрокинуть ее на диван. Она изворачивалась, рвала ногтями побагровевшее рыхлое лицо.

Обезумев от злости, он ударил женщину в грудь, Жарова качнулась, но когда он снова попытался ее свалить, ударила ногой в пах.

— Я убью тебя, — прошипел Вернер. — Убью… — А сам подумал: «Где же страх? Почему у нее нет страха?..»

— Садись! — сказал он, надсадно дыша. — Поговорим…

— Подлый насильник! О чем можно с тобой говорить — о чести, добре или любви? Мерзавец!

— Ты выполнишь все, что я тебе прикажу. Заставим! Но лучше будет, если по своей воле… Два часа тебе на раздумье. Если да — станешь богатой. Если нет — станешь прахом, золой, пылью, ничем.

«Ну вот — судьба предлагает немало искушений», — подумала она. Но душа уже затвердела от ненависти. Душу ее не сломить.

— Лучше умереть, чем с тобой, старый гад!

Он схватил ее за руки, холодные, но упругие. И такая ненависть, такая непримиримость была на ее бледном лице! Фашист схватил ее за волосы, накрутил их на кулак и принялся мотать голову из стороны в сторону, потом с размаху толкнул женщину на диван, но она устояла.

С выпученными глазами, задыхаясь от похоти и злобы, он, как разъяренный бык, согнул голову, чтобы ударить жертву в живот, но в этот миг получил ногой в пах такой удар, что сам закачался и стал тяжело оседать на пол. Он что-то кричал, не слыша своего голоса.

Вбежал Черный Глаз.

— Уведите! — хрипел фашист. — В овраг ее. Все отродье в овраг…

Для личного престижа он вечером того же дня послал в высокие инстанции донесение о ликвидации шпионского гнезда на авиабазе, якобы возглавляемого женой комиссара.

Глава седьмая

Вечерело. Солнечные лучи мягко скользили по земле. Жарова с ребенком на руках сидела, прислонясь к кабине. Рядом — костлявое плечо свекрови. Женщина смотрела на поля, на дальние леса. В предвечерних лучах все ей казалось таинственным, приобретало какой-то двойственный — реальный и призрачный — вид. Вспоминалась свадьба… Муж. Нежная любовь. Малютка Володюшка с тихой улыбкой.

— Мамочка моя, ты самая красивая. Ты, дядя, тоже красивый, — обратился мальчик к Махору.

Тот нахохлился, отвернулся, чтоб не выказать слабость — слезы на глазах. «И его убьют, — думал он, — да что ж это такое?»

Старуха то крючилась, то вытягивалась. Глаза у нее побелели. Она прожила жизнь большую, в почете. Много видела, немало сделала. Она родила пять комиссаров. Она была родным человеком каждому красноармейцу, была их матерью, доброй советчицей. На какой бы заставе ни служили сыны, везде она побывала, и не наездом — везде пожила, людей одаривая добром и лаской. И вот подводилась черта ее делам, думам, заботам. Когда за семьдесят и жила честно, когда вынянчила семь внуков, смерть не так страшна. Но умирать под пулей врага, видеть муки любимых — тяжкая кара. За что?

— Милые вы мои, — обняла старуха невестку, поцеловала ручонку внука. — Отомстить сил нет. Сыны отомстят… Ох уж и отомстят!

— Молчать!.. — крикнул Черный Глаз и пнул старуху каблуком сапога.

— Прощай, милая, — обняла еще раз невестку. Сморщенные губы смялись в щепотку, хотела поцеловать ее, но Черный Глаз одернул за плечо. — Пес! — прошептала мать с неистовой яростью. — Ты исчезнешь, как дым твоих сигарет. Будь проклят навсегда!

И не узнать стало старческих добрых и ласковых глаз. Какие это были жестокие глаза!

Подъехали к мостику через небольшую речку Воронусу. Машина остановилась. Черный Глаз моргнул своим подручным.

— Идолы! Идолы!.. Что же вы делаете?

— Мать… Не проси! — Жарова посадила Володюшку на худые колени старухи, расцеловала его и сама выпрыгнула из кузова.

— Мама! Не надо! — кричал мальчик. — Не надо!

— Приду, скоро приду! Жди меня, — сказала она со всей лаской, на какую была способна в эту минуту.

Когда гитлеровцы вернулись к машине, старуха была едва жива, печать смерти лежала на бескровном лице. Белые косматые брови будто наползли на глаза и закрыли их. Они поднимались, когда она целовала руки мальчика. Махор не мог смотреть на этих несчастных людей. Он громко дышал, сердито сопел и беспрерывно курил.

— Ну вот, бабуся, — сказал Махор, когда они остановились недалеко от крутого обрыва. — Приехали. Теперь конец твоим мучениям. — И сдавленным голосом: — Прости… Не волен я.

Нет! Не простила старая. Только глаза подняла на него. Лучше бы не это… От ее взгляда дрогнул Махор, качнулся, как пьяный.

Старуха шла, едва волоча ноги.

— Бабушка, миленькая, куда ты?.. Бабушка! — закричал мальчик, когда она отдалилась шагов на десять.

— Позвольте проститься старухе с мальчиком, — попросил Махор, подойдя вплотную к Черному Глазу.

И взял Володюшку за ручонку, мальчик споткнулся, повис на его руке, легкий, как сухой сучок. Махор поднял его. Мальчик тихо заплакал, потянулся к бабушке.

— Бабушка? Миленькая! — Он раскинул руки и свел их на худой шее. Прижался к ее лицу, заплакал громче.

Черный Глаз подошел к старухе.

— Моя бабушка, моя… Не дам!.. — Мальчонка смахнул курчавинки, спадавшие на глаза, и снова закричал: — Не дам! Бабушка моя!..

Черный Глаз рванул мальчика на себя, брезгливо швырнул на землю. Мальчик устоял. Перестал плакать, но глазами следил за бабушкой. Ее окружили. Что-то треснуло, и старушка полетела вниз. Мальчик тоже хотел полететь за бабушкой, но к нему подошел шофер — пожилой, с добрым лицом немец. Он взял Володюшку за руки и о чем-то попросил Черного Глаза, указывая на малютку. Махор понял, что немец умоляет отдать ему мальчика.

— Комиссар! Комиссар! — рычал фашист, злобно метая взгляд на Володюшку. Подбежал к мальчику, схватил его за руки и хотел вести к обрыву.

— Найн! Найн! — Он не должен умереть, — так понял Махор крик немца.

Шофер бросился к машине, и молодчики в черном схватили его, скрутили руки. Шофер продолжал дико кричать. Казалось, он сошел с ума.

Теперь малютка остался совсем один в этом огромном и жестоком мире. Ему хотелось звать бабушку, но он потерял голос и только беззвучно шевелил губами: «Мама… Бабушка…» Он видел, что на край оврага подвели его «миленькую бабушку», и у него ожила надежда встретить ее где-то там, куда она упала.

Махор заметил, что мальчик оставил в машине безногого плюшевого медвежонка на длинном шнурке, и достал игрушку:

— Вот твой мишка, бери!

Два молодчика подвели мальчонку к обрыву оврага, игрушка волочилась за малюткой. Он опять позвал маму. Но голос, как и он сам, был безумно одинок. Перед самым краем оврага мальчик уперся ногами в землю. «Не надо! Не надо!» — закричал он. Эти слова услышал связанный немец и закричал зверем. Солдаты что-то внушали ему, пихали в рот пузырек со спиртом, но тот продолжал биться и выкрикивать какие-то жестокие слова.

Тяжелая рука Черного Глаза легла на плечо мальчика, рванула его и поволокла. Один из молодчиков отстал на шаг и почти коснулся дулом пистолета золотых кудряшек. Мальчик хотел обернуться, но что-то острое ударило его в затылок. Он ничего не услышал от страшного звона в голове.

— Закопай! — приказал Черный Глаз Махору.

…А на земле было еще светло, и над оврагом белел березовый снег. По дну струился родничок, и Махор видел, как вода шевелит длинные зеленые нити. Наклонился, чтобы испить воды. Она показалась седой и вовсе не холодной. Он подошел к трупику. Малютка лежал, широко раскинув ручонки. Махор взял мальчика, прижал его к груди и зашептал:

— Сыночек, сыночек мой…

Потом огляделся. Тихо. Никого. Над родником приметил бугорок, взял оставленную ему лопату и стал копать могилку. Быстро поддавалась мягкая земля. Принес родниковой воды, умыл мальчику лицо и расчесал его кудряшки. Снял с себя нательную рубаху, распорол по швам и завернул в нее маленькое, словно выточенное тельце.

Назад Дальше