– Хочешь, чтобы мы тебе поверили? Не вопрос, поверим, только приведи, пожалуйста, хотя бы одно доказательство этой встречи.
Ни одного доказательства Введенский привести не мог и потому всё оставшиеся до ухода одноклассников время не проронил о Пророке ни слова, лишь украдкой, так, чтобы этого никто не заметил, поглядывал на циферблат настенных часов, где стрелки минута за минутой приближали к новой встрече с ним.
Утро для Введенского началось с медитации. Под медленный тягучий блюз и подробные инструкции томного женского шёпота он как следует продышался, расслабился и, крепко зажмурившись, представил себе Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара. Мысленно произнеся: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», пролетел через сердцевину белого лотоса к древу познания и там, в тени дубовых ветвей, встретил опиравшегося на посох Пророка.
Они вежливо поздоровались. Поинтересовались друг у друга: как здоровье, как дела, сели на скамью и слово за слово завели неторопливый разговор о величии и славе, смерти и бессмертии, Боге, его учениках и роли учеников в создании нового мира. Введенский внимательно выслушал историю об Иисусе Галилеянине – человеке, который называл себя сыном Бога, и сказал, что Иисуса, конечно, жаль, слов нет, но что касается религии, то говорить о ней в двадцать первом веке – это тоже, что ворошить далёкое прошлое – увлекательно, приятно, но бессмысленно и бесперспективно.
– Поэтому, если можно, давайте, побеседуем о чём-нибудь другом, более практичном.
Услышав эти слова, Пророк недовольно поёрзал на скамье и буркнул: нельзя.
– Я тебе уже говорил, что будущее мира зависит от выбора человека?
– Да.
– А от чего зависит этот выбор?
– Нет.
– Понятно. Тогда слушай… Выбор человека зависит от его мироощущения – от того: где он живёт, какой ландшафт его окружает, с какими народами соседствует, во что верит или, говоря другими словами, в кого…
– В кого, я так понимаю, в какого бога, раз уж речь зашла о нём?
– Да. И, кстати: это одна из причин того, что Третья мировая война скорее будет, чем нет.
– Почему?
– Всё просто. Когда человечество в очередной раз встанет перед выбором, определяющим будущее всего мира, христиане, как это уже бывало не раз, выберут свой путь, иудеи свой, мусульмане свой, атеисты вообще ничего не выберут – всё отринут, включая голос разума. И потому, когда в конце времён они встретятся при Армагеддоне, то ничего, что могло бы их объединить, не найдут.
Введенский задумчиво кивнул.
– То есть, вы хотите сказать, что выбор человека зависит от вероисповедания – от того, чему учит его бог. А поскольку боги христиан, иудеев, мусульман учат разному…
– Бог один и учит он одному – его только слышат всяк по-своему! – перебил Пророк. – Но об этом после… А так: да, человек – это творение Бога, обладающее волей и свободой выбора, которое он унаследовал от своего творца, что в свою очередь говорит о том, что Бог-творец был, есть и будет.
Последняя фраза ему не понравилась. Он опять недовольно поморщился, опять, не находя себе места, поёрзал на скамье и раздраженно махнул рукой.
– Впрочем, всё это чушь! Фомааквинщина! Забудь, что я сказал. Запомни одно: Бог существует вне зависимости от того, верят в него или нет! И на этом давай поставим точку. Всё.
Введенский улыбнулся.
– Да вы не волнуйтесь. Я верю: Бог есть. Я, если хотите знать, «Отче наш» наизусть выучил, когда в детстве с бабушкой в церковь ходил.
– Это хорошо. А то ведь у нас как бывает – в Бога не верят, а бесов боятся. Будто одни могут существовать без другого… Смех, да и только.
– Ну да, – согласился Введенский. – А вы Бога видели?
Пророк покачал из стороны в сторону головой.
– Нет, но, надеюсь, скоро увижу.
– Я тоже.
– А вот это ни к чему – у тебя есть задача поважнее.
– Какая? Изменить мир?
– Изменить себя. О том, чтобы изменить, или точнее сказать: исправить мир, лучше пока не думать.
– Ладно, не буду… А что значит, изменить себя? Избавиться от недостатков?
– Вот только не надо ни от чего избавляться – твои недостатки должны стать продолжениями твоих достоинств. Тебе надо просто постараться стать другим человеком – более сильным, твёрдым, неподвластным влияниям и страстям.
– Каким страстям?
– Греховным. Их восемь. Запоминай. Это гнев, амбициозность или, как ещё у вас говорят, тщеславие, разврат, печаль, алчность, гордость, отчаянье – то же, что уныние, и ненасытность. Причем, ненасытность – не просто чревоугодие или обжорство, а жажда иметь всё, что дозволено иметь свободному человеку. Повтори!
Введенский повторил:
– Гнев, амбициозность, разврат, печаль, алчность, гордость, отчаянье, ненасытность… Можно вопрос?
– Да, конечно.
– Я себе примерно представляю, что надо сделать для того, чтобы стать сильным, но как стать неподвластным влияниям и страстям?
Пророк, казалось, что-то услышал. Он поднял голову и настороженно посмотрел куда-то вверх.
– Есть один способ, – сказал он.
– Какой?
– Переболеть ими.
Введенский засмеялся.
– Это как пройти вакцинацию, да? Привиться, чтобы потом не заразиться?
– Да. Но в твоём случае лучше всё-таки заразиться.
– Зачем?
– Так легче познать себя и свои возможности… Ладно, иди, тебя опять ждут.
– Кто?
– Одноклассники. Тебе надо дорожить ими. Это твой актив.
Только Пророк проговорил эти слова, как безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.
Раздался телефонный звонок. Толком не придя в себя после сеанса медитации, Введенский схватил смартфон с дивана, на котором сидел, и поднёс к уху.
Звонил Юдин.
Захлёбываясь от возбуждения, он прокричал что-то об Оле, о гимнастике, которой та занималась много лет, потом о строителях с ломами и спортивном зале, который хотят сломать эти самые строители.
– Все наши уже здесь! И даже ребята из движения «СтопХам» подошли. В общем, давай, Елисей, приезжай скорей!
Едва услышав о том, что у Оли возникли проблемы, потребовавшие его срочного вмешательства, Введенский вскочил с дивана и бросился в прихожую. Не отвечая на вопросы бабушки: «Ты куда? Что случилось? Когда придёшь?», быстро оделся и, застёгивая на ходу пуговицы зимнего пальто, выскочил на улицу.
Шёл снег. Заснеженная площадка перед спортивным залом – одноэтажным старинным зданием с потрескавшейся штукатуркой, была окружена строительной техникой – самосвалами с высокими бортами, колёсными тракторами с погрузочным оборудованием, экскаваторами, оснащёнными гидравлическими отбойниками, бульдозерами.
Рабочие, не зная, чем себя занять, беспрестанно курили, жадно пили воду из пластиковых бутылок и хмуро слушали то, как их начальник Горбатов – широкоплечий мужчина в жёлтой дублёнке, уговаривал стоявшую у входа толпу родителей разойтись по домам.
Люди из толпы что-то отвечали ему, шумели и требовали мэра.
– Ну, причём тут мэр! – казалось, искренне недоумевал Горбатов. – Мы с ним уже обо всём договорились! Вам нечего волноваться, товарищи, он в курсе всех наших дел!
– Мэра сюда! – отвечали ему.
– Что вы всё пристали: мэра да мэра! Я же вам русским языком объясняю: Новый год на дворе, праздник, а тут у него ещё хлопоты со свадьбой дочери…
– Мэра!
Увидев в толпе Олю с красными от слёз глазами, Савелия Проскурина, Юдина, Низамутдинова, Кузнецова, Игоря Рыжика, Введенский направился к ним.
С этими ребятами он знаком больше десяти лет, но по-настоящему сдружился только в шестом классе, после одного футбольного матча на первенство школы. Они проиграли и оттого злились друг на друга. Проскурин обвинял в поражении Юдина, Юдин – Кузнецова, Кузнецов – Игоря Рыжика, который играть совсем не умел и потому весь матч простоял в воротах. Рыжик заплакал от несправедливой, по его мнению, обиды, а после того, как Низамутдинов обозвал его дыркой, психанул и полез драться. Драться с ним никто не хотел. От него бегали, дразнили, а он, как бык, низко опустив голову, преследовал своих обидчиков, ревел и грязно ругался. Наблюдая за тем, как пухлый Рыжик гоняет по полю крепко сбитого Низамутдинова и высокого худого Кузнецова, все, кто ещё не ушёл домой – Проскурин, Введенский, Антон Юдин – громко смеялись… Не догнав Низамутдинова с Кузнецовым, Рыжик резко изменил направление движения и ударом ноги сбил со скамейки громче всех смеявшегося маленького Юдина. Сидевший с Юдиным за одной партой Введенский вступился за него, Проскурин вступился за Рыжика, Низамутдинов – за Введенского, Кузнецов – за Проскурина.
Когда все успокоились, оказалось, что никто не хотел расходиться – каждому хотелось что-то сказать по поводу случившегося и каждому что-то добавить… Окончательно их компания сформировалась после того, как они из озорства украли в супермаркете шесть банок газировки. Их поймали и сдали в полицию. Из полиции одноклассников вызволил старший брат Юдина – Сергей… Никто об этом случае так в итоге не узнал – ни родители, ни учителя, но три часа, проведённых мальчишками в изоляторе временного содержания, сблизили их на многие годы.
Введенский поздоровался с одноклассниками за руку и спросил: что тут происходит.
Перебивая друг друга, Юдин с Рыжиком принялись рассказать о том, как на днях к директору ДЮСШ приходили какие-то люди, предъявили какие-то бумаги, из которых следовало, что здание спортивной школы должно быть освобождено в строго отведённые сроки, которые, если верить строителям, давным-давно истекли, и разобрано по кирпичику до самого основания фундамента.
– Это было ещё до Нового года, – добавил Проскурин. – А сегодня – видишь? – уже технику понагнали, гады.
– Торопятся! – сплюнул Низамутдинов. – Будто опоздать бояться.
– И где теперь, спрашивается, гимнастикой заниматься? Был один зал и тот… – Проскурин огорченно махнул рукой и, обняв Олю за плечо, прижал к себе. – Ладно, не расстраивайся, – сказал ей. – Займёшься чем-нибудь другим.
Оля закусила губу. Низко опустила голову и, уткнувшись в плечо брата, тихо заплакала.
Проскурин передал её Введенскому.
– На, подержи! Я хоть отдохну немного.
Тем временем Горбатов, стараясь говорить спокойно, не повышая тона, продолжал убеждать людей разойтись. Однако с каждой минутой речь его становилась всё более раздражённой, а лицо, ещё недавно казавшееся спокойным и важным, – злым.
Введенский отвернулся. Поднял воротник пальто и посмотрел по сторонам.
Прямо перед ним в тридцати шагах стояли два высоких красивых здания с дорогими бутиками на первых этажах, справа и слева – ещё четыре, сзади – три.
– Чего вертишься? – спросил Юдин.
– Смотрю.
– И что видишь?
– Тоже что и ты.
– Я – дома.
– А я – проблему.
– Какую?
– Финансовую… Глянь, как здесь всё красиво и дорого.
– И что?
– А то, что ради такой вот красоты и дороговизны снесут наш старый спортзал вместе со всеми, кто его защищает. И никакой мэр не поможет.
Оля подняла голову.
– Что значит: снесут? Этого нельзя допустить… я же без гимнастики не могу… Елисей! Пожалуйста! Придумай что-нибудь. С посланником Высшего разума посоветуйся. Ты же, говорил, знаком с ним.
Введенский поцеловал Олю в лоб и, немного подумав, сказал:
– Хорошо. Я попробую.
Он закрыл глаза. Глубоко задышал: «Всего раз… всего два… всего три», расслабился, насколько это было возможно, и, представив себе Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара, мысленно произнес: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души». В его воображении возник белый лотос. Введенский собрался юркнуть в его сердцевину, чтобы пройти туда, где ему помогут добрым советом, как вдруг с удивлением обнаружил, что цветок исчез. Напрягая всё своё воображение, он ещё раз представил его таким, каким запомнил, когда утром навещал Пророка, ещё раз про себя повторил: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», протянул руки к появившемуся лотосу, и тут же одёрнул, увидев, как тот серебристой дымкой растворился меж пальцев.
Введенский открыл глаза. Посмотрел на напряженное лицо Оли – любимой девушки, которая ждала от него чуда, и снова закрыл.
«Какой же я всё-таки беспомощный, – подумал он. – Мечтаю исправить мир и сделать людей счастливыми, а сам одному единственному человеку, ближе которого у меня никогда не было, не в силах помочь».
Ему вспомнилось, как Оля горько плакала, думая, что он попал в плен Высшего разума, как искренне гордилась его успехами в медитации, и решил, что разобьётся в лепёшку, перевернёт город вверх дном, но не даст разрушить то, чем она так дорожит.
– Елисей, ты справишься, – прошептала Оля. – Я в тебя верю. Постарайся.
– Да-да, я постараюсь, – не открывая глаз, пробормотал Введенский. – Я обязательно что-нибудь придумаю.
Введенский сжал кулаки. Глубоко вдохнул морозный воздух и, задержав дыхание, приказал себе успокоиться.
«Вспомни: ты не такой, как все – ты способен увековечить своё имя в веках и народах».
Выдохнув, он с теплотой вспомнил того, кто произнёс эти слова – Пророка в светящемся одеянии, который – кстати! – как-то обмолвился о том, что и один человек способен изменить ход истории, если сумеет заявить о себе так, что его голос будет услышан теми, кто никого, кроме себя не привыкли слышать.
Введенский открыл глаза.
– Надо заявить, – громко сказал он.
– Что заявить? – спросила Оля. – Ты о чём?
Введенский окинул взглядом окруживших их одноклассников.
Выдернув взглядом из толпы Юдина, спросил: правда ли, что его старший брат Сергей работает в музыкальном салоне.
– Нет, – возразил Юдин. – Он им владеет. А что?
– Он может сдать нам в аренду на несколько часов пару колонок с микрофоном? Прямо сейчас?
– Не знаю. Надо позвонить ему, спросить.
– Позвони, спроси.
– Зачем?
– Хочу устроить митинг протеста.
Идея устроить митинг протеста Юдину не понравилась. Он сказал, что митинговать против строителей – людей сугубо подневольных – только зря время терять. И добавил, что при всём своём несогласии он, конечно, позвонит брату, иначе некоторые, тут он многозначительно посмотрел на Введенского, обвинят его в нежелании помочь Оле.
– Ну и? – перебил Введенский. – Дальше-то что?
– Что?
– Позвонишь брату? Или так и будешь болтать о моей девушке?
Юдин смутился. Пожав плечами, вынул из кармана смартфон и отошёл в сторонку.
Проводив его сердитым взглядом, Введенский посмотрел на Проскурина.
– Оля говорила, что какая-то ваша соседка работает на городском телевидении.
– Ты имеешь в виду Надьку? Ну да, работает этой – как её там? – телерепортёром… Нужна помощь?
– Да. Попроси её приехать со съемочной группой. Только скорее.
– Скорее не получится.
– А ты попроси.
Проскурин недоумённо развёл руками, как бы призывая одноклассников быть свидетелями того, что человек не понимает, чего просит, и сказал, что он лучше знает: может его соседка приехать скорее или нет.
– Сава, не тяни, – тихим голосом попросила Оля. – Звони уже.
Проскурин хотел было возразить, но бросив взгляд на сестру, готовую в любую секунду разреветься, согласно кивнул.
Введенский обвел взглядом окруживших его одноклассников. Остановив взгляд на Оле, спросил: нет ли здесь, среди родителей гимнастов, какого-нибудь юриста или адвоката.
– Есть, – ответила та. – Хочешь поговорить?
– Да. Только не сейчас – чуть позже.
Введенский подозвал к себе Рыжика. Кивнув в сторону одного из окружавших спортзал красивых зданий, приказал пойти туда и пригласить его жильцов на митинг протеста против точечной застройки.
– Почему я? – спросил Рыжик.
– Потому, что ты с этим справишься.
– А Ренат с Кузнецовым не справятся? Чем они будут заниматься?
– Тем же, чем и ты.
– Тогда почему ты им не даёшь такого задания?
Вместо ответа Введенский демонстративно ткнул пальцем в грудь Низамутдинова и приказал сбегать в соседний дом – позвать всех, кто в нём живёт на митинг.
– Пацаны! Короче! Нам надо собрать как можно больше народа. Всем понятно?
Низамутдинов сказал: понятно. Но с места не сдвинулся. Сначала поставил под сомнение саму идею митинга в защиту гимнастического зала, потом выразил недовольство тем, что ему досталась самая неблагодарная работа – бегать по подъездам, в то время как некоторые тренькают по смартфонам в своё удовольствие.
– Да идите уже вы! – не выдержала Оля. – Хватит болтать!