Пришлось просить Корнилову поделиться атласом. Она сначала как будто задумалась – мне даже показалось, что не даст, но все же подвинула книгу на середину парты. Потом я попросил карандаш. Она отодвинулась, исподлобья посмотрела на меня своими большими удивленными глазами и сказала вежливым слегка приподнятым голоском:
– У тебя и карандаша нет?
Меня прям передернуло от того, как она это сказала. Я от злости даже зубы сжал, но ничего не ответил. Она достала из сумочки карандаш с выдвижным стержнем. Пару раз нажала на кнопку – стержень вылез на несколько миллиметров.
– Только не сломай. Там мало осталось, – сказала она.
Я попробовал понаставить черных треугольников в Сибири, но этим карандашом оказалось чертовски неудобно работать. Тогда я плюнул, взял ручку и со злости замазал всю карту черным цветом. На вопрос учительницы, зачем я испортил карту, я ответил, что страна наша велика и обильна, а все благодаря нефти. Несколько человек в классе засмеялись. Учительница моей смекалки не оценила и влепила двойку. Корнилова посмотрела на меня как на идиота. Я ей молча вернул неиспользованный карандаш.
Как же она меня бесит…
20 октября 2019. Воскресенье
Вчера прошвырнулись с друзьями по городу. Ничего необычного не произошло. Мы, как всегда, встретились недалеко от старой школы, прошли дворами к ДК им. Горького, потом на набережную Кубани и оттуда по улице Гагарина через мост над железной дорогой к торговому центру. Там мы пару часов просидели в беседке. Игорь отжимался на брусьях. Тарас достал карты, и мы стали играть в дурака. Первые два кона проиграл Сева. Третий – я. Четвертый кон не состоялся – Тарас, видя, что проигрывает, якобы нечаянно смешал все карты. Они с Авдеем вяло поспорили – игра уже всем надоела. Тогда мы снялись с места и поплелись блуждать дальше.
Сегодня мне было лень ехать в центр. Полдня я квасился в своей кровати с ноутбуком на коленях, ролик за роликом просматривая тренды Ютуба. Около четырех я услышал, как вернулся подвыпивший отчим. Он ввалился на кухню, где в это время мать готовила ужин, и нараспев произнес: «Светлана, я дома!»
Я сразу понял, чем это мне грозит – очередной заунывной лекцией на тему «Как правильно жить». Пора было срочно валить из квартиры, пока отчим не выбрал меня в качестве жертвы для своих проповедей. Я накинул на плечи легкую куртку – осеннее солнце растопило воздух до семнадцати градусов – из прихожей предупредил, что ухожу на поиски приключений и, не дожидаясь ответа, выскользнул за дверь.
На лестничной площадке я застегнул молнию до шеи – не хотелось снова болеть. На полу возле двери в квартиру напротив вместо коврика для ног лежал кусок картона. На днях туда поселилась семья с ребенком лет восьми. Видимо, еще не успели обжиться. До них там жила семейная пара. Муж работал дальнобойщиком. Он часто и подолгу разъезжал по стране на огромном грузовике, а когда возвращался на пару дней, то оставлял машину во дворе. Один раз он даже позволил мне посидеть в кабине. Его жена не работала – она все время сидела дома. Я не знаю, откуда они приехали в наш город, но, видимо, здесь у нее не было знакомых. От скуки и одиночества она часто звонила нам в дверь по какому-нибудь надуманному поводу, типа у нее течет кран, или кончилась соль, или не работает телевизор. Обычно с ней говорила мать. Она старалась как можно быстрее отделаться от соседки, чтобы вернуться к своим делам, а та – наоборот, затягивала разговор, как только могла. Год назад она утопилась в речке. Муж съехал с квартиры, и долгое время там никто не жил.
Я спустился на первый этаж. Из-за двери под номером десять доносился лай собак. Там обитала семья с двумя маленькими детьми и двумя гигантскими бульдогами. А в соседней квартире за обшарпанной дверью жил алкоголик Кошкин. Точнее, даже не жил, а существовал. Когда-то у него была жена и двое детей – мальчик и девочка. Он, правда, уже тогда страшно бухал, водился с мужиками бомжатского вида и постоянно ругался с женой. Его жена – Валентина Борисовна Кошкина – женщина за сорок со строгим, но красивым лицом, работала продавщицей в магазине недалеко от нашего дома. Они с матерью были подругами чуть ли не со школы. Пару раз, когда дома был отчим – не тот, с который мы живем сейчас, а другой, мерзкий ублюдок, которого я ненавижу всей душой, – когда он, несмотря на наши мольбы больше не приходить, вваливался в квартиру, она брала меня за руку, и мы спускались к Валентине Борисовне. Там я сидел с ее семилетним сыном, а они вдвоем на кухне долго жаловались друг другу на жизнь. Бывало и наоборот – Валентина Борисовна с детьми прятались у нас от мужа.
Пару лет назад ее дочь вернулась в дрова пьяной со дня рождения подруги. Точнее, даже не вернулась – ее полуголой без лифчика и с трусами в сумочке притащили какие-то незнакомые парни. Валентина Борисовна в слезах с криком «вся в отца» стала лупить дочь ремнем. Та попыталась убежать, ноги заплелись, ее повело в сторону, и, упав, она ударилась виском об угол стола. Она умерла в скорой по пути в больницу. Валентину Борисовну посадили. Муж продолжил пить. Сына забрали в детский дом.
На лавочке возле подъезда, укутавшись в шерстяной платок, сидела Зоя Алексеевна – бойкая старушка со второго этажа. Она всегда хорошо относилась ко мне. Помню, в детстве она часто присматривала за мной, когда мать работала, бабушка уже болела, дед ухаживал за ней, и меня не с кем было оставить. За чашкой чая она рассказывала разные истории из ее долгой насыщенной жизни. Она говорила о годах войны, когда она была еще ребенком, о туркменских пустынях, где она провела молодость, о подмосковных деревнях, где она несколько лет работала дояркой в совхозе, и много еще о чем. Я слушал ее, разинув рот, ловя каждое слово, стараясь ничего не пропустить и не забыть. Я смотрел на ее полное морщинами лицо, на растрескавшиеся от старости губы, на мутные от катаракты глаза, и мне казалось, будто передо мной сидит само воплощение жизненной мудрости.
Я поздоровался с ней. Мы минуту поговорили, и я побрел дальше. К подошвам ног прилипали мокрые листья – всю ночь шел дождь. В выбоинах асфальта серой жижей плескались лужи. Я дошел до пустыря, который раскинулся напротив дома. Здесь в детстве мы с ребятами часто играли в футбол. За пустырем стояли заброшки – недостроенные коттеджи – там мы играли в догонялки. Слева от пустыря зеленый забор огораживал детский сад, куда меня водили до семи лет.
Я мало чего помню из того возраста, но одно воспоминание прилипло намертво: к нам в группу привели новую девочку, и я ей сразу приглянулся – она ходила за мной по пятам весь день. Я убегал от нее; я прятался; я просил отстать от меня, но под вечер, когда меня пришел забирать дед, и воспитательница, как всегда, проорала через весь коридор: «Чаадаев, выходи, за тобой пришли», – она вдруг сказала мне: «Ничего-ничего, ты от меня не убежишь. Завтра я все равно тебя трахну». Я не знал значения этого слова, попросил деда объяснить, но он ответил свою стандартную отговорку: «Вырастишь – узнаешь». На следующий день – не знаю, уж дед ли постарался или так совпало – ту девочку перевели в другую группу.
Хотя, пожалуй, есть еще одно воспоминание: я среди других детей играл в песочнице, когда одна девочка – не та, что бегала за мной, а другая – вдруг вылезла из песка, подошла к кустам и, задрав юбку, присела. Сначала я ничего не понял. Потом, когда между ног полилась струя, я подумал: «Зачем нужно было садиться, ведь стоя удобней?» А потом, когда я увидел, что у нее нет члена, я просто не мог поверить своим глазам. Я думал, у всех людей есть член. Я подошел ближе, чтобы как следует рассмотреть ее. Действительно – между ног было гладко: только продолговатая узкая линия, будто разрез от ножа. Я спросил: «Зачем тебе отрезали писю?» Она не понимала меня. Стянув штаны, я показал ей, что имею в виду. Тогда она сказала, что у нее никогда не было такой штуки.
Потом, уже вечером, мать, вся красная от смущения, объяснила мне, что у девочек все устроено по-другому. Кажется, для меня тогда это было шоком.
За детским садиком дорога сворачивала к общежитию. Несколько лет назад здесь жил умственно отсталый парень с матерью. Парню было около семнадцати – почти как мне сейчас, а тогда я ходил в пятый или шестой класс. Или в седьмой… Точно не помню, но это было до моего «домашнего ареста», – значит, мне еще не исполнилось четырнадцать. Мальчик днями напролет ходил вокруг общежития, мычал – говорить он не умел, – и показывал всем прохожим средний палец. Мы с Костей Зубовым – в то время моим лучшим другом, так как с Авдеем я был еще едва знаком, – часто бегали дразнить его. Мы показывали средний палец в ответ, и мальчик разъярялся, он начинал бегать быстрее, мычать громче – он будто пытался что-то сказать, а мы смеялись и ждали, когда из общежития выбежит его мать – она всегда сидела у окна и следила, чтобы ее сына не обижали. Когда она, матерясь, с шваброй в руках выбегала из дверей общежития мы с гиканьем и смехом бросались наутек, а она с сотню метров неслась следом и, устав от бега, возвращалась к заливающемуся слезами сыну.
Потом однажды этот больной мальчик ни с того ни с сего напал на Костю, когда тот просто проходил мимо. Он то ли схватил его за штанину, то ли за промежность, то ли еще что-то – не знаю, меня тогда уже не выпускали из дома, и я не общался с Костей, – я только слышал, что случилась какая-то мерзкая история. Этот больной мальчик с матерью переехали в другой город.
Мать всегда учила меня: «Нельзя смеяться над больными людьми, особенно над детьми». В первый раз она сказала так, когда мы ехали в маршрутке, и в салон зашел мужчина со скрюченными руками. Я засмеялся. Мать строго отругала меня. Потом она еще и еще повторяла одно и то же, так что эти слова отпечатались на стенках черепа, и сейчас я бы ни за что не стал бы издеваться над тем мальчиком, но почему я так поступал тогда? Зачем? Не знаю.
За общежитием, накренившись набок, стояла автобусная остановка – конечный пункт для многих маршрутов. Сразу за ней проходила официальная черта города. Дальше – только несколько деревень, пустые квадраты полей, разделенные тонкими линиями лесополос, а через пятьдесят километров Ставрополь.
Я свернул от остановки направо, прошел прямо по улице Докучаева и вышел к озерам. Здесь, почти у самого берега, когда-то стоял дом деда с бабушкой. Точнее, дом и сейчас стоит – просто новые хозяева высоким забором отгородились от района и от всего города. В соседнем доме жила моя первая любовь.
Я около часа бродил по берегу, запуская камни в воду и постоянно оглядываясь по сторонам. В любой момент здесь могли появиться мальчишки с района – Костя, Вадим, Леня, хуже всего, если Илья Горный – он жил неподалеку. Встреча с ними сулила неприятности. Не то, чтобы я их боялся… Скорее мне не хотелось напоминать себе, что я когда-то был причастен к их компании.
Мимо заброшенной водокачки, где мы раньше всей толпой – человек тридцать-сорок – играли в прятки, я вышел к каналу. Вдали хмурым наростом над желтой степью торчала гора. Мутная коричневая от ила вода бежала размеренно – ее бег завораживал, глядя на нее, можно залипнуть на долгие часы. По над самым берегом из воды вверх тянулись тонкие стебли камышей. Каждое лето кто-то поджигал их, и огромное пламя охватывало берега, оставляя после себя черные пятна сажи.
Я дошел до моста. Летом с него мы прыгали в воду. Главное – во время прыжка не попасть на плиту, которую случайно уронили, когда строили мост. По-над трассой я дошел до улицы Юбилейной, там какое-то время проблуждал среди частных домов, затем пересек зону гаражей, прошел мимо синей четырехэтажки, мимо желтого ларька с продуктами, где в детстве выпрашивал у бабушки купить мне жвачку, и вышел к дому.
Перед тем как подняться к себе на третий этаж, я еще какое-то время простоял во дворе под оборванным и наполовину осыпавшимся деревом. Я смотрел на наш застекленный балкон. В окнах горел свет. Начинало темнеть. Пахло осенней сыростью.
Моя прогулка заняла несколько часов. Я думал, что отчим уже, наверное, уснул перед телевизором. Мать приготовила ужин и, скорее всего, не садится есть, а ждет меня. Я вдруг почувствовал к ней какую-то теплоту. Я понял, что давно не говорил, как сильно ее люблю. Может, вообще никогда…
Вот такая сегодня получилась запись. Немного печальная. Наверное, так на меня влияет погода.
22 октября 2019. Вторник
Продолжают тянуться унылые школьные будни. На улице резко похолодало – умерло последнее дыхание лета. Ледяной острый ветер норовит оцарапать лицо или сбить с ног, а потом волочить по земле в неизвестном направлении в свою страну ветров. На самом деле страна ветров – это здесь. Не зря в городе понастроили заводов. Высокие трубы-исполины нависают над домами, а дым из их отверстий – иногда серый, иногда желтый, а порой черный как нефть, – уносится в сторону от города, подгоняемый суровыми осенними ветрами. Выделения из труб оседают в ближайших деревнях, которые еще не успели погибнуть от рук двадцать первого века. На моем районе – он на самой окраине и представляет собой что-то среднее между деревней и городом – иногда тоже чувствуется мерзкий запах протухших яиц.
Сегодня я проснулся раньше обычного – приснился какой-то мерзкий, отвратительный, вязкий сон, будто я блуждаю по школе, а все расступаются передо мной. Я подхожу к группе школьников – они разбегаются. Я вхожу в полный класс – они выходят. Я пытаюсь с кем-то заговорить – он отворачивается. В бешенстве я хватаю его за плечо, резко дергаю на себя, но вместо лица вижу пустой целлофановый пакет.
Я проснулся в ужасе, чуть ли не с криком. Первое время казалось, будто тело парализовало – поэтому я не кричал. Постепенно я пришел в себя. Хотелось залезть под кровать и не идти ни в какую школу. Я ее вдруг так возненавидел, что, когда щелкнул выключатель, загорелся свет и мать, не входя в комнату, крикнула: «Кирилл, вставай», – я чуть не зарыдал от отчаяния. Потом я сидел за партой, пялился в пустоту красными невыспавшимися глазами и думал, как бы не сдохнуть прямо в школе.
Моя соседка по парте почти никогда не отрывается от айфона. Там благодаря фронтальной камере отражаются ее большие вечно удивленные глаза. Я стараюсь не смотреть на нее, чтобы лишний раз не раздражаться. Я отворачиваюсь к окну, где в тонкое стекло стучится голая ветка дерева. Я не хочу видеть ее надменное лицо и вздернутый от чрезмерного самомнения нос.
Тяжелее всего на уроках английского. Корнилова хорошо его знает – из ее разговоров с подругами я слышал: она постоянно занимается с репетиторами. Я же на уроке блею как баран. Когда учительница требует выполнить задание по парам – она обычно тоненьким голосом пищит как мышь: «А теперь, ребята, повернитесь к своему соседу по парте и обсудите только что затронутую нами проблему», – я готов провалиться сквозь землю. Я чувствую, как шея наливается краской. Мне кажется, будто от напряжения у меня вылезут глаза из орбит. Я открываю рот и, не глядя на Корнилову, выблевываю корявую нелепую английскую речь. Последние пару занятий я прогулял – уже не было сил позориться, но близится окончание четверти, так что придется возобновить походы на урок.
Вчера я, наконец, стал свидетелем травли в этом классе. Хотя травлей сложно назвать то, что я видел, но все же именно так она начинается. Шел урок истории – первый по расписанию. В классе стояла сонная тишина. Учительница опаздывала. Эдик Шилов громко взахлеб рассказывал своему соседу, как он круто провел выходные и, как обычно, все врал. Он всегда врет, преувеличивает и хвастается – все привыкли. Я сначала удивлялся – зачем? Потом подумал – может, ему слишком скучно. Я ведь тоже начал писать этот блог/дневник от скуки и от желания выговориться – может, и для него это своего рода возможность высказаться, но собственных мыслей у него, видимо, нет – приходится выдумывать всякую херню. Его слушают. Над ним смеются. Он этого не замечает. Ему кажется, что смеются над его совершенно тупыми шутками, которые лучше всего характеризуются фразой «почему шутит он, а стыдно мне».