Тут в разговор встрял Миша Зорин – местный математический гений и заводила всех движух. Сначала он задавал Эдику разные уточняющие вопросы, типа «а где это было», «в каком районе», «сколько прошло времени», так что Эдик завирался сильнее и сильнее, и каждый в классе это понимал. Сам Эдик весь сжался, втянул голову в плечи, глаза выпучил, смотрел по сторонам, как загнанный зверь, и все пытался вырулить на твердую почву, все сильнее погружаясь в трясину вранья. Потом Миша стал откровенно стебаться над Эдиком. Тот, в свою очередь, обиделся и, надувшись, замолчал. Потом в кабинет вошла запыхавшаяся учительница. Миша достал задачник по физике – он на любом уроке решает либо физику, либо математику – других предметов для него не существует – и с головой погрузился в расставление арабских цифр и греческих букв по формулам и уравнениям. Эдик просидел весь урок угрюмым. Хотя, может, и не весь. Не знаю. Уже минут через пять после начала урока я перестал следить за ним. История – единственный предмет в этой дурацкой школе, который хоть как-то меня заинтересовывает.
Наверное, травля – все же громкое слово для этого инцидента. Надо признать, я еще не встречался с буллингом в новой школе, и, на первый взгляд, его как будто здесь почти нет. Да, тут есть свои тихони, которые ни с кем не общаются, сидят по углам и стараются не поднимать головы… Ух, прям как будто себя только что описал… С каких это пор я стал одним из них? Раньше я всегда тусовался с лидерами. А теперь?
С одноклассниками я не общаюсь. Просто не понимаю, как завести разговор. Что делать, если какой-нибудь Миша Зорин начнет надо мной стебаться – что тогда? Влепить ему кулаком в морду? Честно говоря, драться я не особо умею. Мать под давлением предыдущего отчима отдала меня на карате – там научили махать ногами, а удар кулаком не поставили. Когда я дрался в последний раз, мне откололи кусочек переднего зуба.
Это случилось в детском лагере в Кисловодске. Меня поселили в одну комнату с Никитой Онисимовым – очень колоритный персонаж – мы вместе проучились до девятого класса, пока его не выгнали из школы. Наверное, никто так жестоко не издевался над другими учениками как он. С нами в комнате жил еще один мальчик – не помню его имени, не помню даже, как он выглядел, но хорошо помню, что Никита издевался над ним каждый раз, как оказывался рядом. Он бил его. Он душил его. Он заставлял его жевать грязные носки. Он садился задницей на его подушку и потом заставлял лежать на ней лицом. Он делал многое, о чем неприятно вспоминать. Он даже сломал об него палец, когда избивал, а врачам и учителям сказал, что поскользнулся в туалете. За две недели, пока мы были в лагере, тот мальчик превратился в молчаливую серую тень, и только перед отъездом его захлестнула истерика. В общем холле, где собрались все ученики и учителя, Никита подкрался к нему и тихонько, чтобы никто не видел, пинал его ногой под зад. После очередного пинка тот мальчик упал на покрытый ковром пол и зарыдал, завыл по-волчьи, отчаянно, не в силах сдерживаться. Его успокаивали около часа, а он ревел, материл всех вокруг, кричал, что больше не хочет жить, бился в припадке, пока ему не дали успокоительного.
Со мной могло произойти то же самое – в первый день, когда мы только заехали, когда нас еще расселяли по комнатам, я прыгал по всем кроватям. Ко мне подошел Никита, стал оскорблять и толкаться, утверждая, что я прыгал не его койке, хотя до нее я еще не добрался. Помню, что после его толчка меня будто охватила безумная ярость, мир вокруг как-то резко потемнел – я не отдавал отчет своим действиям – просто в следующий миг понял, что мой кулак врезался в его челюсть. Никита опешил, его глаза округлились и уже через секунду мы, вцепившись друг в друга, катались по полу. Нас почти сразу разняли учителя, но он успел заехать мне коленкой по зубам. В итоге он две недели проходил с огромным синяком на лице, а я – всю жизнь с отколотым зубом. Но зато он больше никогда ко мне не лез.
Перед тем, как его выгнали из школы (что, собственно, и стало причиной отчисления) он зачем-то украл огнетушитель из кабинета ОБЖ и вскрыл его на площадке за школой. А еще у него, по-видимому, были наклонности эксгибициониста. Он садился на последнюю парту, шепотом звал меня или Авдея, реже Саву или Тараса, а когда кто-то из нас оборачивался он говорил: «Смотри, что покажу», – резко вставал, снимал трусы, и пока никто больше не видел, бил членом по парте. Когда учительница поворачивалась лицом к классу, он успевал сесть обратно и сделать ангельски невинное лицо. Помню, когда я в первый раз это увидел, я чуть не умер от смеха. Я так смеялся, что после вопроса училки: «Молодой человек, что вас так рассмешило?» – я откинул голову назад и, не в силах сдержаться, зашелся безумным смехом Джокера.
Ну не мог же я ответить правду на ее вопрос!
24 октября 2019. Четверг
Сегодня вместо уроков нас погнали в военкомат. Не всех – только несколько человек. Среди них, разумеется, оказался я.
Как обычно, я пришел утром в школу, занял свое место рядом с Корниловой – она уже сидела за партой, ровно выпрямившись, удерживая осанку наездницы. На меня даже не взглянула. Я специально бросил учебники на стол, чтобы они грохнулись погромче. Она вздрогнула (по крайней мере мне так показалось), но виду не подала. Потом в кабинет зашла завуч и с сочувствующей улыбкой назвала несколько фамилий, среди которых, кроме моей, также прозвучали: Миша Зорин и Виталик Судаков (тот, которого я про себя называю Бегуном). Дима Родин – он сидит за одной партой с Мишей Зориным – не очень правдоподобно изобразил злорадный смех. Завуч оборвала его словами: «Родин, не веселись особо. Ты пойдешь завтра». Он мгновенно умолк. Наверное, в другой ситуации Миша посмеялся бы в ответ, но сейчас его слегка зауженные глаза смотрели по сторонам пятирублевой монетой. Военкомат определенно не самое приятное место.
Не разговаривая друг с другом, мы поплелись сначала к гардеробу за куртками, потом через турникеты на выход из школы, дальше – к автобусной остановке. Молча мы сели в автобус, молча доехали до военкомата. Каждый из нас думал о том, что сейчас нас заставят раздеться до трусов и в одних носках ходить по коридорам от одного врача к другому. Так примерно потом и было, только снимать одежду заставляли не в коридоре, а в каждом втором кабинете.
У забора с массивной металлической дверью мы произнесли первые слова. Я нажал на звонок. Из домофона послышался искаженный помехами грубый мужской голос:
– Кто?
Мы замялись. Миша с Бегуном переступали с ноги на ногу. Я отчаянно пялился на них. Стало ясно, что они не ответят.
– Кто? – монотонно, но с ноткой бешенства, проступающей даже сквозь помехи, произнес голос из домофона.
– В военкомат, – сказал я и дал петуха; прочистил горло и повторил: – В военкомат.
Послышался писк. Щелкнул замок. Я толкнул дверь. Жестом учтивого хозяина пригласил своих спутников войти. Миша пробормотал:
– Спасибо.
И прошел через дверь. Бегун уперся – встал бараном и будто не мог сдвинуться с места. Я повторил свой приглашающий жест более настойчиво. Бегун захлопал глазами.
– Иди ты вперед, – сказал он.
Я пошел следом за Мишей. Тот стоял у подъезда и ждал нас. Бегун двинулся за мной. Внутри у нас забрали паспорта – я тут же почувствовал себя бесправным беспомощным рабом – в голове мелькнула мысль: «Что если не вернут?» Но почти сразу отдали обратно, только переписав имя, серию и номер. Потом мы около часа ждали в большом зале, где кроме нас троих собралось еще несколько десятков таких же бедолаг. Там какой-то военный в форме рассказывал о важности патриотизма, о пользе служения стране, об угрозе со стороны внешних врагов и еще много всякой херни – я все пропустил мимо ушей и, кажется, даже почти заснул, когда громко произнесенная моя фамилия вывела из оцепенения. Каждому нужно было подойти к столу, за которым сидел военный, и взять личное дело. Военный коверкал фамилии, как только мог. Мою он прочитал со второго раза, хотя что в ней сложного – не понимаю.
Дальше мы по очереди бродили от кабинета к кабинету, от одного врача к другому. Когда я подходил к очередной двери, возле которой толпилось множество угрюмых неприветливых лиц, я жадно искал среди них Мишу или Виталика, и, если находил, облегченно устраивался рядом. Они тоже были рады меня видеть. Возле кабинета психолога мы разговорились с Мишей. Я показал ему свое личное дело. Там среди прочего есть психологические тесты – я их проходил в прошлом году, когда люди из военкомата приходили в предыдущую школу. Тогда они зачитывали вслух вопросы, а в тесте я должен был указать «А», «Б», «В», «Г» – тот вариант, который больше, по моему мнению, подходит. Вопросы были из разряда «Как часто вам хочется себя убить?» или «Как часто вам кажется, что за вами следят». Вариант «А» предполагает «никогда», вариант «Б» – очень редко, «В» – довольно-таки часто и «Г» – всегда. Сначала я отвечал честно, потом отвлекся, прослушал несколько вопросов и в итоге, сбившись со счета, везде проставил букву «А». Только на следующем блоке вопросов я понял, что логика поменялась. Теперь «А» – наоборот, означала худший из ответов, но было уже поздно. Так я и сдал эти тесты с одинаковым ответом на все вопросы.
Миша поржал над моей историей и в ответ рассказал, как один его знакомый пришел в военкомат подписать какие-то бумажки, а ему объявили, что все – забирают. Тогда он спрятался в туалете, разорвал на мелкие кусочки личное дело, смыл их в унитаз и сбежал через форточку. Что с ним было потом, Миша не знал.
В последнем по счету кабинете – там на скрипучем стуле сидела женщина необъятных размеров – у меня спросили:
– Вы хотите служить?
Я не понял вопроса.
– Вы служить хотите? Ну в армии служить. В армию пойдете?
Сами собой в голове всплыли совершенно неподходящие к ситуации слова с урока литературы: «Служить бы рад, да прислуживаться тошно», – затем более приземленная моя собственная мысль: «Да идите вы в жопу!» Однако вслух я сказал:
– Конечно. Каждый мужик должен отслужить в армии.
– Молодец, – кивнула женщина.
Часом ранее в кабинете невролога меня спросили о том же:
– В армию собираетесь?
– Собираюсь, – соврал я.
– Вы вообще нормальный? – спросил тогда врач, подняв глаза поверх очков. – Вы у психолога уже были?
У психолога сразу за облаченной в белый халат спиной на всю стену висел плакат с краткой памяткой о признаках, по которым можно выявить психически нездоровых людей. Я так и не понял, была ли это шутка или серьезная инструкция к действию.
На плакате в самом низу маленьким шрифтом в виде сноски под двадцать вторым номером значилось: «Любой психически здоровый человек не хочет идти в армии, вследствие чего автоматически признается годным. Однако безудержное желание послужить своей стране в качестве пушечного мяса не является поводом для отсрочки или признания негодным».
Конечно, в армию я не собирался. У меня с детства плохое зрение. Сейчас уже минус шесть. Помню, до того, как мне подобрали линзы, я ходил без очков – ничего не видел дальше двух метров, но продолжал ходить слепым. В детском саду одного мальчика в очках дразнили «очкарик в жопе шарик». У меня в голове это отложилось на всю жизнь – я боялся, что со мной будет так же. Я не мог надеть очки на людях – ходил по улице почти на ощупь. Я даже номера маршрутки не видел, когда стоял на остановке. Я тормозил ее наугад, подходил рассмотреть номер, и, если он мне не подходил, просто убегал. Так что надеюсь отмазаться по зрению.
После окончания медкомиссии мы все втроем пошли к остановке. Миша жил в деревне, в получасе езды от города. Мы довольно тепло попрощались. Он оказался вполне нормальным парнем. Зря я на него наговаривал. С Виталиком мы проехали пару остановок вместе – он все так же большую часть времени молчал. Потом он вышел из маршрутки. Я поехал дальше. Возвращаться в школу не имело смысла – уроки почти кончились. Да и потом я чувствовал себя смертельно усталым, будто военкомат вытянул из меня все жизненные соки.
26 октября 2019. Суббота
Наконец-то наступили долгожданные каникулы. Такое ощущение, словно прошла целая вечность с тех пор, как я учусь в новой школе, хотя миновал только октябрь – это всего два месяца! Старая школа уже почти не вспоминается – кажется, она была в прошлой жизни и будто не совсем в моей.
Вчера, когда прозвенел звонок, оповещая о начале большой перемены, и все встали, чтобы куда-то бежать, а я продолжил сидеть, как обычно, на своем месте, ко мне подошел Миша Зорин. Точнее, не совсем подошел. Он встал из-за парты вместе со всеми, но не кинулся ко выходу с послушным стадом, а задержался на несколько секунд, пропуская поток вперед. Когда класс опустел, и мы остались вдвоем, он на секунду замешкался в дверях, повернулся и будничным тоном спросил:
– В столовую идешь?
Я сначала не понял – думал, он обращается к кому-то другому, а потом я также буднично, будто мы вместе ходим в столовую каждый день, кивнул:
– Пойдем.
В столовой я держался сразу за Мишей. Казалось, стоит мне отойти или, что еще хуже, пропустить кого-нибудь пред собой в очереди – и всё, неведомая, тонкая связь между мной и другими одноклассниками оборвется. Остальные товарищи Миши уже заняли стол и ждали его. Я заметил там всего один свободный стул. Меня охватило сомнение – не хочет ли он подшутить надо мной? «Я сейчас пойду следом за ним, – подумал я. – Он займет единственное свободное место и сделает вид, что не звал меня. Что тогда? Я буду выглядеть идиотом. Они будут надо мной смеяться».
Миша, расплатившись на кассе за обед, с подносом в руках пошел к свободному месту среди друзей. Я на несколько секунд завис, соображая, что делать. За мной уже скапливалась недовольная очередь. В уме я быстро прикинул, сколько у меня денег, – понял, что со скрипом должно хватить на комплексный обед. Отдав измятые купюры кассирше с пухлыми щеками, я собирался направиться в свободный дальний угол столовой. Мой взгляд скользнул по столу, где сидели Миша с друзьями. Он тащил дополнительный стул от соседнего стола. Я сел с ними.
Они на мгновение замолкли – нарушенная мною беседа будто слегка сбавила темп, но уже через несколько секунд они, не обращая на меня особого внимания, продолжили обсуждать последние ролики Навального. Я молчал – мне нечего было сказать. Темой политики я никогда не интересовался, а про Навального знал только потому, что его ролики иногда выбиваются в тренды Ютуба.
Потом кто-то завел речь про конфликт Макгрегора с дагестанцами, но беседа почти сразу завяла. У Миши зазвонил телефон. Схватившись за вибрирующий карман, он куда-то выбежал. Дима послал ему вслед пару нелепых шуток. Мы молчали около минуты. Я ворочал ложкой в отвратительно пахнувшем соплей растекшемуся по тарелке картофельному пюре. Кто-то сказал, что так и не попал на медкомиссию в военкомат – придется идти на каникулах. Дима тут же оживился:
– Что будет, если я не пойду?
– Посадят, – ответил Эдик.
– Да ладно, – возразил Витя Комаров.
– У меня так один знакомый не ходил на медкомиссию. Потом его сразу после школы забрали, – сказал Эдик.
– Куда забрали?
– В армию.
– Ты же сказал: посадят, – уточнил Дима.
Эдик надулся. Его бычья шея пошла красными пятнами. Глаза лихорадочно заблестели. Стало ясно, что он опять, мягко говоря, приврал. Я едва сдерживался, чтобы не заржать. Дима помотал головой, будто отгоняя назойливую муху, и обратился ко мне:
– Кстати, что там было в военкомате?
Все сидящие за столом мгновенно повернули головы. Я обвел взглядом их лица. За два месяца я уже успел запомнить их имена и даже изучил повадки. Вот, например, Витя Комаров – молчаливый парень с черными всегда будто задумчивыми глазами и длинной закрывающей лоб челкой. Он, сам того не замечая, все время дергает головой вправо, чтобы убрать волосы с глаз. Влад Котов – наоборот подстрижен коротко, под машинку. Он постоянно проводит рукой по почти лысому черепу. Его глаза добрые, как и его шутки – он будто боится обидеть собеседника и, если шутит, то в основном о себе. Удивительное качество для чемпиона Ставропольского края по рубке казачьей шашкой (или чего-то подобного – я детально не вникал). Олег Трифонов – здоровенный широкоплечий детина – он на всех уроках только и делает, что играет на телефоне. С Эдиком Шиловым все понятно – он постоянно врет, а Дима Родин – с ним сложнее… Его я еще не понял.