Конечно, я не очень-то верила, что это действительно настоящая рука евангельской святой. Нет никого практичнее ордена монахинь, которым надо срочно отремонтировать места для певчих в церкви, а когда столько монастырей в Венеции конкурируют за послушниц, за которыми их семьи дают большое приданое, настоятельнице требуется нечто существенное, чтобы богатые семьи стремились отдать под её начало своих дочерей. У монастыря Святого Захария святых мощей и реликвий хоть пруд пруди, у монастыря Святой Клары имеется один из гвоздей, которыми руки Христа были прибиты к кресту; и к ним выстраивались очереди из богатых девушек, решивших принять постриг. Так что когда-то, во время оно, какая-то давняя настоятельница монастыря Святой Марфы могла вполне по земному устало пожать плечами и осторожно навести справки среди поставщиков святых реликвий и мощей, которые, как известно, могут добыть вам всё, что угодно: от кусочков Честнаго животворящего креста Господня до пряди волос святой Марии Магдалины, если только вы не слишком уж разборчивы. И вот смотри-ка — у монастыря Святой Марфы появились собственные святые мощи, которые можно выставить на всеобщее обозрение — кисть руки небесной покровительницы обители, которая, как уверяли монашки, оживала и творила крестное знамение всякий раз, когда она исполняла просьбу, изложенную в молитве человека истинно благочестивого. И вскоре среди новых послушниц появилось столько девиц с богатым приданым, что вновь обретённые святые мощи поместили в прекрасный новый ковчег из серебра и слоновой кости, усеянный по бокам гранатами и жемчугом, с оконцем из горного хрусталя, через которое молящиеся могли видеть саму руку святой, немного увядшую, немного потемневшую и высохшую, но не лишившуюся украшающего один маленький, загнутый внутрь палец резного золотого кольца.
Я задрожала, глядя на эту руку, лежащую сейчас на ворохе моей одежды. Может быть, теперь она выглядит иначе, потому что я её украла.
Видит Бог, я не собиралась этого делать. Я хотела забрать только ковчег. Я отчаянно желала уехать из Венеции, отчаянно хотела попасть в Рим, но всё же не настолько отчаянно, чтобы украсть святые мощи (даже если они были не такими уж святыми). Мне были нужны деньги, а ковчег, по моим подсчётам, должен был стоить добрых три сотни дукатов, если разломать его на части, которые невозможно будет опознать: неогранённые драгоценные камни и серебряные резные филёнки. Я должна была получить триста дукатов приданого от моего отца, триста дукатов, которые я теперь никогда не получу. Мне задолжали. А из-за того, что мне и дальше не везло, церковь оказалась единственным местом, где я могла быстро сорвать куш после того, как стащила у отца рецепты и сбежала. Единственным местом, где было хоть что-то ценное, что можно было продать, чтобы иметь достаточно денег для путешествия на юг.
Вот я и взяла ковчег, но я никогда бы не взяла саму руку. Тяжёлым основанием алтарного подсвечника я разбила оконце из горного хрусталя и, в ужасе оглядев пустую церковь, высыпала на алтарь осколки. Я не могла заставить себя засунуть руку в ковчег и дотронуться до святых мощей, так что я только невнятно пробормотала молитву: «Святая Марфа, прости меня», вытряхивая руку наружу. Я собиралась почтительно завернуть её в вышитый алтарный покров, но тут я услыхала доносящийся из нефа шум и ударилась в панику. Мне удалось отвлечь монашек и войти в церковь одной, но я отлично понимала, что у меня будет мало времени — возможно, лишь несколько секунд. И я просто схватила ковчег и бросилась бежать.
Когда я взяла ковчег, он был пуст — я могла бы в этом поклясться. Но, как видно, высохшая ладонь руки святой Марфы зацепилась за зазубренные края расколотого оконца, когда я торопливо завернула всё в плащ, потому что позже, когда я уже продала кусочки ковчега за цену, намного меньшую, чем он на самом деле стоил, я вдруг обнаружила Святые мощи, запутавшиеся в моём плаще на дне перемётной сумы. Я уставилась на них в ужасе, но ничего уже нельзя было исправить. К тому времени я уже села на корабль — то был самый дешёвый способ добраться из Венеции в Феррару. Но даже если бы корабль тотчас же повернул обратно в сторону Венеции, я уже не могла вернуть мощи на место, потому что меня бы сразу арестовали за осквернение церкви.
Я знала, о чём говорю, когда говорила с Марко тем утром в тесных кухнях палаццо кардинала Борджиа. Я не могу вернуться назад. Если бы я украла только рецепты моего отца, — что ж, я, вероятно, могла бы вернуться и претерпеть наказание, которое он счёл бы нужным мне назначить. Но осквернение алтаря церкви мне бы не простили. Я не знала, какое наказание полагается осквернителям церквей в Риме, но слышала, как покарали других воров, посягнувших на то, что принадлежит Богу. Меня могли бы подвесить на виселице вниз головой, и толпа бросала бы в меня камни и гнилые овощи, пока сосуды в моей голове не лопнули бы от прилива крови и я бы не умерла. Если бы мне повезло, меня бы перед повешением удавили. Или, если бы мне очень повезло, меня могли бы избавить от смертной казни и просто отрубить мне нос и кисти рук.
Нелегко быть поваром без носа, чтобы нюхать, и рук, чтобы резать и шинковать.
От этой мысли я вздрогнула, вновь ощутив во рту кислый вкус ужаса, и перекрестилась, глядя на тёмную сморщенную кисть руки в ворохе моей одежды. Мне пришлось призвать на помощь всё своё мужество, чтобы коснуться её пальцами. Я могла перерезать горло ягнёнку так же быстро и так же безжалостно, как любой мужчина, я могла запустить руку в массу всё ещё тёплых свиных кишок и вычистить их, чтобы сделать оболочку для колбас, но меня передёрнуло, когда я взяла высохшую руку и положила её на свою койку. На ощупь она была сухой и сморщенной, как изюм.
Я немного поколебалась, потом опустилась перед нею на колени. Может статься, это и не настоящая рука моей небесной покровительницы, но как бы то ни было, она всё равно была для святой Марфы святыней её церкви. Если я ей сейчас помолюсь, она меня услышит. Но как следует молиться святой, которую ты ограбила и оскорбила?
— Святая Марфа, — сказала я наконец, — пожалуйста, не сердись на меня. Ты же знаешь — я не могла... ты знаешь, что я была вынуждена уехать. Прости, что мне пришлось украсть у тебя, но я правда не хотела...
Я замолчала. Получалось плохо.
— Святая Марфа, — начала я снова, — помоги мне спрятаться здесь, в Риме, и я посвящу тебе все блюда, которые приготовят мои руки. Все виды жаркого, вся приготовленная мною птица, соусы, сладости — всё будет посвящено тебе. Отныне мои руки и все их труды будут принадлежать тебе, если только ты простишь грехи, которые я против тебя совершила.
Я опустила глаза на свои руки. Старые ножевые порезы, побледневший ожог на запястье от чересчур горячего соуса, мозоли от возни с вертелами и ощипывания тушек фазанов.
Кому из святых, кроме святой покровительницы поваров, понадобились бы такие вот руки?
И тут я впервые вгляделась в скрюченную руку, которая лежала у меня на койке. Она, как и мои руки, была маленькая — такой рукой удобно фаршировать мелких птиц. Узкие пальцы, и на одном сохранилось филигранное золотое колечко, как раз такое, которое выбрала бы повариха, потому что оно не мешало бы месить тесто для хлеба. Увядшая ладонь была широкой — и, что это? — кажется, след от мозоли у основания указательного пальца, как раз в том месте, где у меня тоже мозоль от рукоятки ножа?
Я улыбнулась — кажется, впервые за много месяцев. Может быть, это и не настоящая рука моей святой покровительницы, но это точно была рука поварихи.
Может быть, мы всё ещё понимали друг друга, святая Марфа и я. Может быть, она не так уж на меня и сердита. В конце концов, она помогла мне с приготовлением свадебного пира для мадонны Джулии — пусть все мои труды и приписал себе Марко, но благословенная святая Угодница и я — мы обе знали, кто на самом деле провернул дело.
— Хороший получился пир, правда, — спросила я у руки и была немало разочарована, когда она в ответ не пошевелилась. Если бы она сотворила крестное знамение, я бы поняла, что моя клятва услышана.
А может, я бы просто лишилась чувств.
— Кармелина! — послышался из кухни рёв Марко. — Где ты там, кузина, почему не работаешь? Этот инжир сам себя не нафарширует!
— Иду, маэстро, — отозвалась я и поспешно сменила запачканный передник на чистый. Руку я осторожно завернула в свой самый лучший платок и положила на дно сундука. — Это, конечно, хуже, чем ковчег из серебра и горного хрусталя, — сказала я вслух, поднимаясь с колен, — но ты никогда и никому не будешь так нужна, как мне.
Я перекрестилась и быстро выбежала из моей каморки, пахнущей оливковым маслом. Я была воровкой и осквернительницей церкви и, вероятно, однажды попаду в ад, но Марко был прав. Инжир для мадонны Джулии сам себя не нафарширует.
ГЛАВА 4
Меч Господень опустится молниеносно
и скоро.
ЛЕОНЕЛЛО
Постоялый двор «Смоква» стоял на одну или две ступеньки выше, чем те заведения, в которых я обычно зарабатывал на жизнь. Служанки здесь были одеты в опрятные платья и чистые передники и чаще всего принимали негодующий вид, если, после того как они приносили напитки, клиенты хлопали их по бёдрам. Вина были тоньше, свечи были восковые, а не чадящие сальные. Установленные на козлах столы не шатались и были чисто вымыты, и в толпе покрытых дорожной пылью паломников и обычных для любой таверны игроков чаще попадались одетые в бархат юнцы, сбежавшие от своих наставников ради толики шумного веселья среди простонародья и игры в карты. Чтобы не отличаться от остальных завсегдатаев трактира, я купил себе новую рубашку, почистил сапоги, вынул из сундука, что стоял в изножье моей койки, редко мною надеваемый выцветший бархатный берет, а на свои короткие пальцы нацепил несколько колец, не серебряных, но выглядящих как серебро, и на протяжении трёх недель каждый вечер ходил в «Смокву», играя в кости, зару и прочие азартные игры, которые обычно презирал. Я заказывал кружку вина для себя, притворялся, что пью, покупал выпивку для своих партнёров по игре, смотрел, как они осушают свои кружки до дна, и всё это время держал ухо востро.
Требуется некоторая ловкость, чтобы задавать вопросы во время игры в карты. Надо начинать расспросы, когда вино уже развязало твоим партнёрам языки, но до того, как оно окончательно замутило их рассудок; после того, как карты розданы, но до того, как начнётся напряжение финальной стадии игры. Мужчины говорят охотнее всего, когда они у тебя выигрывают, и я провёл три недели, проигрывая свои деньги и стискивая зубы, когда мои противники в игре откалывали шуточки по поводу того, что кому не хватает роста, недостаёт и везения.
Моё сердце подпрыгнуло в груди в тот вечер, когда я впервые увидел в «Смокве» человека с вышитым на его ливрее быком, а во время шумной игры в зару я выяснил, что он слуга кардинала Борджиа. Но потом в трактир вошли ещё трое охранников с быком Борджиа на груди, и за тот вечер и следующий я узнал, что все они прибыли в Рим слишком недавно, чтобы среди них был тот, кого я разыскивал. Их наняли в сельской местности только на прошлой неделе, чтобы они охраняли палаццо Борджиа и палаццо Монтеджордано, где кардинал — что не являлось тайной — держал своих незаконнорождённых детей. По всему Риму церковники и знать нанимали всё больше охраны. Папа Иннокентий дышал на ладан; по последним слухам, он вот-вот должен был умереть, и все знали, что стоит ему испустить дух, как город погрузится в хаос беспорядков.
«И всё же — именно так и был одет тот охранник, — сказала, коротко кивнув, служанка с суровым лицом, когда я показал ей сделанный мною набросок ливреи Борджиа с её красным быком. — Я вас спрашиваю: разве такой герб годится для служителя Господа? С такой-то эмблемой ни в жисть не быть ему новым Папой. Сейчас больше всего шансов у кардинала Пикколомини. Или у кардинала Сфорца...»
Мне было совершенно наплевать, кто будет носить папскую тиару после того, как бедный страдающий одышкой Папа Иннокентий отдаст концы, однако в последующие вечера я хорошенько напоил многих охранников Борджиа на постоялом дворе «Смоква», всякий раз говоря:
— Ну, хоть намекни, уж ты-то должен знать, за кого будет голосовать кардинал, ведь ты же служишь в его доме! — А потом на свет Божий появлялась моя колода карт, а потом монеты и вопросы.
Через три недели я-таки его нашёл. Крупный детина с весёлой уродливой физиономией, в рубашке с распущенными завязками, чтобы хоть немного охладиться в душном зное, который не ослабевал даже ночью, так что на лбу и висках моего нового знакомца выступили капли пота. Я весь вечер постоянно ему проигрывал, и проиграл достаточно, чтобы он смотрел на меня вполне доброжелательно и дружелюбно, и когда я сдал ему и следующую партию, он покачал головой и предложил купить мне кружку вина.
— Мне всегда казалось, что коротышкам вроде тебя должно везти больше, чем нам, остальным, — заметил он, жестом подзывая служанку. — Если у карлика имеется такой же запас удачи, как и у человека обычного роста, то он, как я понимаю, должен быть просто создан для игры в примьеру.
Я уныло покачал головой, сбросив свои карты, которые были так хороши, что, озаботься я тем, чтобы правильно их разыграть, я бы сорвал банк.
— Мне никогда не везло, приятель.
— Никколо, — сказал он. — Я выиграл достаточно твоих денег, чтобы взамен хотя бы назвать тебе своё имя. И купить тебе выпивку.
Трактирная подавальщица с раздражённым лицом с шумом почти что швырнула на стол мою кружку и сделалась ещё более сердитой, когда я послал ей воздушный поцелуй.
— Лицо у этой девицы что уксус, — заметил я, свистнув ей вслед. — Вчера вечером здесь была другая, темноволосая, хорошенькая, как ангелочек. Я надеялся увидеть её и сегодня. — Я подмигнул. — Я ей понравился.
— Тогда хорошо, что нынче её тут нет, приятель. — И охранник Никколо откинулся назад на своём стуле и гордо хлопнул себя по красующемуся на его груди вышитому быку Борджиа. — Всем девушкам больше всего нравятся мужчины в форме.
— Ты недооцениваешь женское любопытство. — Я показал рукою на свой выпуклый лоб, потом на широкую грудь и, наконец, на короткие, не достающие до пола ноги. — Девушка видит всё это, и ей хочется увидеть больше. Знаешь, сколько у меня их было? Я мог бы пересечь Рим из конца в конец, перепрыгивая из одной постели, где я побывал, в другую и ни разу не коснувшись ногой земли.
— Брось заливать, — фыркнул Никколо, но на его лице появился интерес. Большинству мужчин это интересно — низменное любопытство свойственно не только женщинам. Мужчины смотрят на меня и втайне гадают, как мужчина моего роста может исполнить детородную функцию. В самых злачных трущобах Рима иногда можно увидеть представления, в которых карлик совокупляется с карлицей перед публикой, которая заплатила хорошие деньги, чтобы это понаблюдать.
— Разумеется, когда женщина переспала с карликом, ни за что не угадаешь, что ещё ей может понравиться. — Я ещё глотнул вина, пролив часть его на стол. — Была у меня одна женщина...
И я рассказал одну из наиболее похабных историй из моего арсенала, и неважно, что она произошла не со мной — я слышал её от одного венецианского матроса, у которого рот был как сточная канава. Охранник Никколо расхохотался и в ответ рассказал собственную историю, которая показалась мне такой же неправдоподобной, как и моя, и мы заказали ещё выпивки, и по мере того как вечер за окнами делался всё темнее, в трактире становилось всё более сумрачно и шумно, мы с Никколо понизили голоса и заговорили совсем доверительно.
— А ещё была одна девушка, которой нравилось, когда её связывали, — невнятно прошептал я. Я выливал треть своего вина на пол для вертящихся под ногами собак всякий раз, когда Никколо выходил помочиться, и почти ничего не выпил, но мне было не впервой играть роль пьяного. — Точно тебе говорю, она хотела, чтобы я привязывал её руки, как у Христа на распятии. Она говорила, что это напоминает ей о его безграничных страданиях. — Я показал, как, вытянув руки в стороны, не только как у единственного Сына Божия на кресте, но и как у Анны, распятой на том кухонном столе, — и рука Никколо, как раз подносившая кружку ко рту, застыла.