— Dio, — я покачал головой, делая вид, что вспоминаю. — Я тогда думал, что эта девушка — беглая монашка. После того, как я кончал, она принималась плакать и просить, чтобы я перерезал ей горло, говорила, что так она хочет искупить свои грехи. Я всё время думал, что когда-нибудь какой-нибудь подонок может поймать её на слове. И так и оставить с перерезанным горлом и раскинутыми в стороны руками, как на Распятии.
Никколо так и не поднёс кружку ко рту, а словно вдруг обессилев, со стуком опустил её обратно на стол, и я почувствовал, как в моей груди начинает расцветать пока ещё слабое свирепое возбуждение. «Да, — подумал я, — да, да!»
— Матерь Божья, — проговорил он, пытаясь рассмеяться. — От такой девчонки лучше держаться подальше. С такими девчонками, знаешь ли, того и гляди может случиться беда.
— Может быть. — Я небрежно пожал плечами, но свирепое возбуждение в моей груди всё нарастало. Надо быть очень, очень холодным человеком, чтобы совершенно спокойно выслушивать историю, так ярко напоминающую твоё последнее преступление — а Никколо, насколько я мог судить, холодностью отнюдь не отличался. Он приклеил к своему лицу широкую ухмылку, но поднятые уголки его рта дёргались, а глаза так выпучились, что стали видны белки сверху и снизу от радужки.
К счастью, он был к тому же ещё и сильно пьян. А опьянение вкупе с чувством вины хорошо развязывает языки.
— Ты получаешь от девчонки свою долю удовольствия, — сказал я, — и не всё ли тебе равно, что с ней случится потом? Если и случится беда, то ты в том не виноват.
— Иногда бывает, что и виноват, — пробормотал он. — Иногда всё начинает идти не так, да так быстро...
Капля пота скатилась по его шее и исчезла под воротником.
— И что пошло не так? — шепнул я.
— Он просто хотел девчонку, понимаешь? Простую девчонку — простые девчонки задешево выделывают такие штуки, которые куртизанки соглашаются делать, только если заплатишь вдвое. — Во рту у Никколо уже была каша. Ещё немного — и он пьяно заплачет, а потом — захрапит на столе. Мне придётся работать быстро.
— А что случилось потом? — Я говорил мягко, как священник в исповедальне.
Никколо зажмурил глаза, потом моргнул.
— Ну, мы и повели его в кабак.
Я обвёл пальцем край кружки.
— Мы?
Глаза Никколо больше не смотрели на меня, они были устремлены в пространство, и он явно видел там нечто ужасное.
— Мы с Луисом — он человек кардинала, приехал с ним из Валенсии — он один из его управляющих. Раньше он мне нравился.
— А теперь больше не нравится? — Испанец. Не венецианец, а всё-таки испанец.
Никколо содрогнулся всем телом.
— Только не после того, как он... Господи, помилуй мою душу... — По щекам Никколо покатились слёзы, и он неуверенно перекрестился. — Господи, помилуй её душу... Бедная девушка... Я заплатил, я заказал заупокойную мессу по её душе.
— Правда? — мягко сказал я. Цветок свирепого возбуждения в моей груди полностью распустился, и я ощутил во рту его вкус — горький прилив торжества. — Правда, приятель?
Но он меня уже не слышал. Его голова упала на сложенные на столе руки, и он засопел и захрапел.
Когда я пришёл в «Смокву» следующим вечером, я не взял своих карт. Вместо них я взял книгу — потрёпанный томик писем Цицерона. Большинство из них я знал наизусть, но что поделаешь — «Илиаду» мне пришлось продать, чтобы заплатить за похороны Анны. Печальные и убогие похороны, со священником, который даже не пытался скрыть, что он пьян; кроме него на них присутствовал только я да несколько служанок из таверны. Никого из семьи Анны, разумеется, не было — девушки, у которых есть любящие семьи, не заканчивают свои дни, распятыми на кабацких столах.
Я перечитывал Consolatio[40] Цицерона[41], положив ноги на стол, когда в общий зал трактира вошёл Никколо. Было уже недалеко до полуночи, но увидев меня, он меня окликнул, и я позволил ему уговорить меня сыграть с ним в кости. Было похоже, что он ничего не помнил о своих вчерашних пьяных излияниях, хотя он уныло шутил об охранниках, которые не умеют пить и засыпают, если выпьют слишком много. Я уверил его, что сам заснул задолго до него, и начал опять проигрывать. Он начал было размякать под воздействием выпитого вина и хорошего выигрыша, когда к нему вдруг подошёл худой мужчина в строгом сером камзоле и с раздражённым видом схватил его за плечо.
— Опять напиваешься допьяна? — резко сказал он. — Ты же знаешь, его высокопреосвященство желает, чтобы его телохранители всегда были начеку, ведь мы не знаем, когда нас могут вызвать в Ватикан. Капитан велит отрезать тебе уши и повесить их тебе на шею, если тебя не окажется на месте, когда начнётся рассветная смена. Давай, давай, вставай... — И он потянул Никколо за мускулистую руку.
— Луис, — молвил я.
Он окинул меня холодным взглядом.
— Да? — спросил он. В его речи слышался лёгкий испанский акцент. Невысокий мужчина с чистыми руками и аккуратно подстриженными ногтями. Опрятная рубашка, безупречно выстиранные рейтузы, на поясе вместо кинжала висит пенал с перьями. Как раз такой человек мог сопровождать упрямого юнца в его вылазке в трущобы на поиски дешёвых шлюх, чтобы держать его в узде и в случае чего подчистить за ним, если тот заиграется.
Он сделал лёгкое движение рукой, как бы отмахнувшись от меня, словно от мухи, потом опять принялся честить Никколо. Тот сконфуженно встал из-за стола и кивком попрощался со мною. Испанец поторапливал его; на мгновение ворот его рубашки раскрылся, обнажая шею.
В низу его горла я различил три едва заметные уходящие под рубашку царапины. Как будто его оцарапала ногтями женщина, причём очень сильно.
Испанец раздражённо поправил воротник и вместе с Никколо затерялся в толпе. Я засунул Цицерона обратно за пазуху камзола. Нынче ночью мне больше не понадобятся книги.
Я держался от них на расстоянии и шёл на звук высокого раздражённого голоса дона Луиса. Пока было светло, я хорошо разведал местность вокруг постоялого двора «Смоква» и теперь бесшумно двигался во тьме. То было наиболее опасное время ночи: когда самые ранние пташки ещё не вышли на улицу, когда последние выпивохи, шатаясь, возвращаются домой, когда таящиеся по углам грабители и убийцы надеются отобрать ещё один кошелёк или убить ещё одну жертву, перед тем как с рассветом отправиться восвояси. Нет поры лучше для того, чтобы совершить убийство.
Я быстро прокрался вперёд, сделал во мраке петлю почти у них под носом, но они были слишком заняты, всматриваясь в тёмные углы, чтобы увидеть то, что творилось у них под ногами. Скользнув в глубокую тень огромного палаццо, я остановился и подождал, пока две неясных фигуры не пересекут площадь. Потом набрал в грудь воздуха и гулким голосом крикнул в темноту:
— Дон Луис!
Они остановились и завертели головами. Луну закрыла пелена облаков, ночной воздух был тёплым. Я различил запахи дорожной грязи и конского навоза. Где-то заскулила собака, в проулке, кажется, кто-то плакал, наверное, нищенка. Никколо казался теперь просто большой тенью рядом с тенью пониже, но я всё-таки разглядел, что он перекрестился.
—Дон Луис! — крикнул я снова. — Почему вы пригвоздили её к столу?
Испанец тотчас резко повернулся на звук моего голоса, вглядываясь во тьму и шумно, сердито выдыхая носом. Поглупевший от выпитого вина и ничего не видящий в темноте Никколо невнятно пробормотал:
— Она вырывалась.
— Молчать! — зашипел испанец.
— Она вырывалась, — почти плача, повторил Никколо, — и Луис сказал, что у парня будет больше шансов её поиметь, если она будет лежать неподвижно. И взял кухонные ножи...
— Я сказал молчать! — рявкнул дон Луис и — надо же — сам послушался собственного приказа. Больше он уже ничего не скажет.
Я не прошептал молитвы, когда моя рука метнула нож. Говорят, святой Юлиан, который при жизни был рыцарем-госпитальером[42], присматривает за душами убийц, но он занимается только раскаявшимися убийцами, мне же за всю мою короткую жалкую жизнь никогда не хотелось в чём-нибудь каяться меньше, чем в эту минуту. Я только прошептал: «Анна», и её имя словно придало клинку, что вылетел из моей руки, крылья, и он понёсся прямо, как копьё. Я увидел блеск стали в просочившемся сквозь облака свете луны, услышал бульканье крови, которой мой нож не давал хлынуть из горла испанца, и понял, что попал, куда метил.
Он рухнул на покрытые грязью камни площади с моим ножом, торчащим из самой середины его адамова яблока. Никколо мгновение постоял над трупом, изумлённо раскрыв рот и всё ещё вглядываясь во тьму, тщась увидеть, кто убил его товарища. Потом взвыл и бросился бежать.
Я уже успел вынуть из-за манжеты второй нож и держал его наготове, но, когда я бросал его, моя жертва споткнулась, и клинок попал ему не в спину, а всего лишь глубоко вонзился в колено. Он завопил во всё горло, и от этого вопля залаяли все лежавшие на широком пространстве площади собаки. Я выругался про себя и бросил сквозь тьму свой третий нож, но он пролетел мимо и со звоном упал на мостовую, в то время как Никколо с трудом поднялся и заковылял прочь.
Мои ноги слишком коротки, чтобы добиться чего-либо большего, чем неуклюжая трусца, и позднее мне придётся заплатить даже за это усилие, когда кривые кости моих ног запротестуют против столь быстрого способа передвижения. Мне никогда не угнаться за мужчиной нормального роста и даже, если на то пошло, за здоровым ребёнком. Но за раненым с одним целым коленом? Если поторопиться, то я смогу его догнать.
Я бросился вслед за Никколо, пересёк площадь и последовал за ним в лабиринт тёмных кривых улочек. «Идиот, — зло сказал я себе, — на таких улицах, как эти, тебя самого ограбят и убьют». Для любого человека сунуться после наступления темноты в не признающие ни власти, ни законов переулки Рима — это чистое безрассудство; для карлика же, которого любой может ограбить и убить даже средь бела дня, — это сущее безумие. Но я слышал, как впереди меня Никколо стонет всякий раз, когда ему приходится опираться на раненую ногу; я чуял мерзкий, отдающий железом запах его крови на фоне обычных ночных запахов чадящих сальных свечей и нечистот, и из маленьких потайных ножен, вшитых в мой пояс, в мою руку перекочевал ещё один нож. «Ты можешь его отпустить», — предложил голос в моей голове, быть может, это даже был голос святого Юлиана, желающего, чтобы я раскаялся в том, что отобрал чужую жизнь. В конце концов, человек, который пригвоздил руки Анны ножами к столу, был мёртв, и скорее всего именно он, дон Луис, перерезал ей горло. Но Никколо наверняка тоже удерживал её на столе. Он, возможно, протестовал, морщился от мук совести; даже оплатил заупокойную мессу по её душе — но он всё равно удерживал её на столе, и я ни чуточки не хотел его щадить.
Впереди меня моя жертва замедляла шаг. Я слышал, как он поскуливает при каждом вдохе, и доносящийся до моих ноздрей запах крови сделался ещё резче. Должно быть, он выдернул из раны мой нож, и кровь теперь вытекала свободно. Я заколебался, когда он, хромая и тяжело дыша, свернул на Понте Сант-Анджело — по мосту шла длинная прямая дорога, и я вполне мог бы кинуть свой нож в ковыляющий по ней неясный силуэт. Но нож, который у меня остался, был последним, и, если я промахнусь, то останусь безоружным, а я хорошо усвоил этот горький урок — никогда не выходи в город без оружия. Мне придётся напасть на Никколо с близкого расстояния, и я заставил свои жестоко болящие ноги перейти на неуклюжий бег. Паломники переходили Понте Сант-Анджело, чтобы посмотреть на Базилику Святого Петра, но Никколо шёл не туда. Он свернул с пути, ведущего в палаццо кардинала Борджиа, что рядом с Кампо Деи-Фиори, так что теперь я точно знал, куда он пойдёт.
Я настиг его, когда уже стал виден огромный фасад палаццо Монтеджордано. Он спотыкался и скулил и постоянно оглядывался в диком ужасе, пытаясь разглядеть, какое же существо преследует его, прячась во мраке. Быть может, он думал, что это Анна встала из могилы, чтобы своими изрезанными руками схватить его за горло. Я нырнул в сторону, вытащил из сточной канавы скользкий от нечистот и крысиного помёта камень и швырнул его прямо ему в поясницу. Он издал вопль и упал, и, прежде чем ему удалось снова встать на ноги, я уже сидел у него на плечах. Схватив его за мокрые от пота волосы, я дёрнул его голову к себе и упёр остриё ножа в его горло.
— Никколо, — промурлыкал я в его ухо, — скажи мне, кем был тот юнец.
— Какой юнец? — Он всхлипывал. — Какой юнец, я не...
— Паренёк в маске. Тот, которого вы отвели в трущобы, и каким-то образом ваша игра в карты и вино привели к тому, что вы пригвоздили к столу девушку. Я уверен, её ты помнишь. — Я на мгновение перевёл взгляд на внушительный фасад палаццо Монтеджордано. Там были ещё охранники в ливреях с вышитым на груди быком Борджиа, они стояли на страже под укреплёнными в стене факелами — и вот-вот могли заметить нашу борьбу, ведь от места, где находились мы, до освещённого факелами круга было рукой подать. Я ещё крепче стиснул в горсти волосы Никколо и понизил голос: — Юнец в маске — кто он был? Ещё один охранник в палаццо Монтеджордано, может быть, ты взял его под своё крыло? Паж? Или кто-нибудь побогаче, может быть, кузен дона Луиса или какой-нибудь юный щёголь, который был гостем на одном из пиров кардинала? Ну же, скажи мне.
Никколо барахтался, бормоча что-то нечленораздельное, но я навалился на его лопатки всем своим весом, и ему никак не удавалось меня скинуть. Пусть у меня детские руки и ноги, но туловище у меня как у обычного мужчины, и даже имея рост всего лишь немногим более четырёх футов[43], я тяжелее, чем выгляжу. Я прижал его к земле и почувствовал, как он замер, когда остриё моего ножа до крови впилось в его горло.
— Кто... кто ты? Брат этой шлюхи?
— Анны, — прошипел я в ухо Никколо, вложив в это шипение всю свою ненависть. — Её звали Анной.
И тут на мой затылок обрушился сокрушительный удар.
Я мельком увидел стражника с красным быком на груди, глядящего, как я сваливаюсь с плеч Никколо и падаю на живот. Стражник перевернул пику, которой только что, как дубиной, ударил меня по голове и тупым концом с силой ткнул в моё запястье. Я ощутил резкую боль и почувствовал, как нож выскальзывает из моих пальцев. «Нет, — успел подумать я, — нет, карлику нельзя быть безоружным». Но я был обезоружен, и в тусклом свете утренней зари я услыхал топот сапог — они топали мимо меня, ко мне, потом сгрудились вокруг меня.
— Ваше преосвященство? — послышался голос где-то надо мной. — Смотрите, что мы тут нашли!
— У ваших людей острые глаза, — ответил юношеский голос, и обутая в сапог нога пинком перевернула меня на спину. Я моргнул от яркого света факелов, окружающих меня со всех сторон. — Ну-с, так что у нас здесь?
Среди света разгорающейся зари и факелов и зазубренных теней я увидел узкое лицо юноши — судя по его выражению, он явно был позабавлен. Красивое лицо, обрамленное золотисто-рыжими волосами, и пара бездонных чёрных глаз. Эти глаза были последним, что я увидел, прежде чем провалиться в темноту.
ДЖУЛИЯ
Видит Бог, я лентяйка, но я всё же не привыкла проводить свои дни в такой праздности, как последнее время. Когда я была не замужем и жила в доме моего отца, мне всегда находилось какое-нибудь дело: делать упражнения по чистописанию, заданные моим наставником, вышивать под неусыпным наблюдением моей матери алтарный покров, заучивать танцевальные па с моей сестрой вместо партнёра или играть на лютне песни Машо[44]. А когда я не была занята учением, моя мать всё равно всегда находила для меня какое-нибудь полезное занятие: либо сажала меня помогать служанкам чинить одежду, либо брала с собою, чтобы раздать милостыню нищим.
А теперь? Мне совершенно нечем было заполнять свои дни. Всё в огромном палаццо шло как по маслу, слуги быстро исполняли все свои обязанности и докладывали о сделанном мадонне Адриане, которая сидела в центре этой паутины, словно старая, опытная паучиха. Теперь у меня не было частных учителей, чтобы заставлять меня заучивать стихи Данте, и служанки чинили одежду, не прибегая к моей помощи. Думаю, я по-прежнему могла бы вышивать алтарные покровы, да только я терпеть не могу вышивать. Я могла бы сходить в церковь, но какой смысл? Для того, чтобы исповедоваться, у меня было слишком мало грехов. Я была окружена такой роскошью, о которой никогда и не мечтала; я спала в шёлковой постели и носила платья из французской парчи. Стоило бы мне захотеть, и я могла бы завтракать, обедать и ужинать жареным павлином и клубникой — от богатства, что окружало меня со всех сторон, у меня захватывало дух, и я бы не сказала, что я этого не ценила. Но мне нечем было заняться, нечего было делать.