Памяти Анатолия Азольского
1.
Он поднял с земли фуражку и оглянулся по сторонам в опасении обнаружить поблизости воинский патруль. В субботний вечер в парке военный комендант особенно радел за дисциплину в гарнизоне.
Как же так угораздило уснуть на парковой скамейке. Хорошо ещё очнулся сам, а не старший патруля растолкал сомлевшего лейтенанта. Одуряюще пахло цветами магнолии. Совсем неподалёку шумело прибоем тёплое Чёрное море. А приснились в коротком хмельном забытье свинцовые волны Балтики и низкие седые тучи над ними.
Поправив фуражку, машинально ребром ладони сверив расположение «краба», чуть пошатываясь, но уверенно двинулся курсом на офицерское общежитие.
В комнате соседская койка пустовала: старший лейтенант Серёга Киселёв остался с ночёвкой у той официантки, за столиком которой в ресторане «Батум» они сегодня и располовинили своё денежное довольствие в своё удовольствие. Тоска ж такая от этой жизни служивой. Звучал в ушах густой баритон ресторанного певца на эстраде: «О дружбе мужской, о службе морской… Седой боевой капитан…»
Стянул через голову полосатый тельник вечно влажный в этом субтропическом климате. В голове пустота, на душе пустота. Служба идёт своим чередом.
Бывает, что одним мигом под возникшее настроение, при совокупности сложившихся обстоятельств, вдруг обозначится строгой схемой вся твоя программа жизни, как штурманская проводка по карте до конечного пункта назначения, как расчёт артиллерийского выстрела на учебных стрельбах. Всё рассчитано, всё перепроверено в траектории. И какой-нибудь вышестоящий начальник выставит тебе оценку за проведенные стрельбы… по завершении жизни.
Ночью – сон, не сон, а всплывшие детские воспоминания. На угольном ящике у общих сараев все друзья, пацаны-ровесники и даже постарше слушают, приоткрыв рты, как им сквозь сплошные «пиф-паф», «ба-бах», «вжиг-вжиг», «ай-яй-ой», «простите меня, граф» ведётся рассказ из жизни благородных пиратов. Ему говорили: Толик, сделай фильму, и он из всего того, что вычитал, высмотрел, напридумывал – влёт выдавал историю про то, как хорошие люди всегда побеждают плохих. С других дворов приходили слушать «как врёт Толян, аж заслушаешься…»
Отец был строгий, мать во всём слушалась отца. Дисциплина в семье как в солдатской казарме. Ещё с первого класса школы усвоил быстрее таблицы умножения, каков порядок в растопке кухонной плиты и двух печек а комнатах. Дисциплина – и у отца с портупеи имеется тонкий верхний ремешок.
А во дворе, на окраине захолустной Вязьмы, на крышах сараев зной полуденный. На угольном ящике за сараями – самая тень и прохлада. И ты для своей братвы самый важный, обучающий правилам жизни человек, ты для – них целый мир приключениями полный. И как жить в этом миру никакие учителя, ни в каких школах не научат. Надо жить справедливо, по правилам благородных пиратов, и это также верно, как дважды два – четыре в таблице умножения.
В библиотеке районной того городка книжки мальчишкам выдавали лишь те, что по списку школьной программы. Но за его голубые глаза, как выразилась одна молоденькая библиотекарша в те военные суровые годы, и за любовь к чтению его допустили на склад, где была отложена часть библиотечного фонда для отопления самой библиотеки. Ещё с царских времён были книжки, и особенно запомнилась ему одна, уже разорванная и брошенная у самых дверей книжка с дореволюционным шрифтом через «ять». «Сердца четырёх» называлась. Вот была вещь, сочинённая правдиво про жизнь настоящих благородных людей.
Про пиратов ещё нравилось – много про них было в старых книжках, отложенных в отопительных целях. Про индейцев тоже нравилось, боровшихся за свою захваченную врагами землю. «Капитан – сорви голова» запомнилась книжка про лихого мальчишку. И про простых людей, совсем не геройских, про которых Лесков, Помяловский, Короленко, французские Доде и Золя, английский Диккенс писали – так за душу хватало, что аж слёзы выступали. Что ж они жили все так убого и жалко: не додумались, что ли, в пираты сбежать?..
И догадками представлялось, кто ж такие эти писатели: как дядьки какие, на облаке сидящие, оттуда жизнь наблюдающие и потом в письменном виде другим об этом рассказывающие.
Своя дальнейшая судьба не своими желаниями складывалась. Времена были такие, что не по желаниям собственным, а по возможностям имеющимся дорога в жизни выбиралась. Главное – выжить, по лозунгу: каждый сверчок знай свой шесток. Закрепись в этой жизни, как скалолаз на отвесной стене, зафиксируйся, а потом уж, осмотревшись вокруг, и дальше ползти можно. Но осторожно – а вдруг прозвучит пиратский клич: «Всех на рею!»
Поэтому осторожных много стало, и это множество преимущественное считало главным жизненным преимуществом – не высовывайся. И с отцом он спорить не стал, когда тот в приказном порядке заявил, что сын будет поступать в военно-морское училище – туда, где связи у друзей-приятелей имелись. Не каждого принимают, тоже и там есть свой фильтр тонкой очистки по судьбам кандидатов. Но кого возьмут, тому уже своя точка крепления на отвесной скале жизни обеспечена будет. Сумей закрепиться – и карабкайся выше.
А что ж, морская романтика, из книжек вычитанная, не противоречила собственным наивным представлениям о жизненном пути. И отцовскому «тыку пальцем» он не воспротивился. Лейтенантский кортик – а дальше жизненный путь зависит от самого себя. Сумей – и ты лучший среди многих: первый помощник капитана эсминца, сам потом капитан. Сумей – и ты командир дивизии современных крейсеров, и твой брейд-вымпел вьётся на флагштоке. Так мечталось в курсантские годы. Что сумеешь вонзить в вертикальную стену карьеры свой адмиральский кортик из легированной стали, золотом окантованный, а не тот лейтенантский бутафорский, похожий на десертный ножик, с нашлёпками из латуни.
И вот лежишь на общежитской койке, на третьем году службы, и пусто на душе. Будто сильно близорукий человек, всматриваешься в продолжение своей жизненной дороги. Шумит прибой за окнами общежития, пахнет гниющими водорослями. Пахнет восковыми цветами магнолии, опадающими под конец субтропической осени, когда-то величественными, как портреты товарища Сталина.
2.
Утром на пирсе Потийской военной гавани в ожидании катера собирались все штатные сослуживцы. Конкретное место службы – плавбаза Черноморского флота, которая от своей автономии ощущала себя неродным отпрыском, но с той же фамилией.
Плавбаза серым силуэтом качалась вдалеке на волнах, прикреплённая жёстко к банкам, точно искусственный полуостров к материку. Матрос на пирсе, просчитав на взгляд количество собравшихся, просемафорил флажками вызов катера. Ожидающий народ по-утреннему выглядел расслабленным, отдохнувшим, некоторые даже весёлыми. Прошла общая похоронная угрюмость после кончины ранней весной великого вождя, и вот по осени люди начали расцветать улыбками. На улицах – а не только в фильме про кубанских казаков.
Пассажиры расселись по местам. Включился двигатель, завибрировала палуба. Моторист прибавил обороты – и катер, задрав нос, понёсся, подпрыгивая по гребням волн.
Вспомнились годы послекурсантские в балтийских шхерах, броневой катер БК, первая офицерская должность – начальник БЧ-2 на том БК, личный состав из одного конопатого матросика. И служба рутинная без всякой там романтики. Обыденность, заключающая в себе соблюдение уставных ритуалов, исполнение приказов, отдача команд, составление отчётов. Упрощённость бытия, постепенно приводящая к дебилизму: будь примитивней – и начальство тебе полюбит. Служи и жди очередного звания-должности, и мечтай о своём адмиральском кортике. Но появлялась порою мысль, что надо на собственной жизни запустить движок и рвануть в автономное плавание. И пусть твой катер помчится в свободном маршруте по гребням волн.
Через полтора года службы послал рапорт по команде и письмо родителям. С одинаковым обоснованием нежелания делать военно-морскую карьеру.
Первыми всполошились родители. Отец, как потом прояснилось, подсуетился через своих фронтовых друзей, нашёл связи в нужных кадровых службах, и на рапорте об отставке была наложена резолюция о переводе на Черноморский флот. Папашка, видать, так и подумал, что взбрыкнул от рутины его сынок-фантазёр, а перемена обстановки изменит его капризное решение.
А что изменит? Какую обстановку? На балтийском флоте пьют спирт, на курортном черноморском – крымский портвейн и кавказскую чачу… А пираты пили ром.
И в тот раз свой личный катер, катер своей судьбы не вышел в свободное плавание. Ещё два года протерпел. Но потом совсем стало невмоготу, словно девушке, выданной замуж за постылого. «Ох, – сказала Катерина, стоя ночью у обрыва. – Отчего же я не птица. Что ль, пойти и утопиться…»
3.
Отец телеграммой проклял сына. Телеграмма пришла, когда уже подходила к завершению процедура увольнения. По обстоятельствам, сопутствующим увольнению при общей государственной политики сокращения вооруженных сил, обошлось без угроз кадровиков «испортить дезертиру биографию».
Зимой во флотской шинели без погон, чёрной вороной с общипанным хвостом, предстал он на заснеженном крыльце перед открывшей дверь матерью. Родители уже жили в Москве. Отцу после демобилизации осталась его служебная жилплощадь – квартира с отдельным входом в дощатом бараке с насыпными стенами в районе Марьина Роща. В двухкомнатной квартире сыну выделили освобождённую от разной рухляди кладовку, в которой не было окон. И лампочку провели через провод временной конструкции.
Отец долго поглядывал на сына как на выродка в семье.
– И по какой штатской стезе намерен теперь выполнять свой гражданский долг? – спросил он в первый день за семейным ужином.
Ещё до демобилизации стоял такой вопрос – по какой стезе? Почему-то остановил свой выбор – пойти в уголовный розыск. Независимо, в столице или в провинции. Такое стремление возникло из каких-то базовых свойств характера, которые, по всей вероятности, и сформировались из разных случайностей на жизненном пути: из прочитанных книжек, из компании друзей, из разговоров нетрезвых мужиков в их искренней злобе на несправедливость в окружающей бытности. Много что слепилось в один комок, из которого потом проклюнулся росток дерева судьбы. Желалось, чтобы это дерево выросло сосной корабельной, а не берёзкой, искривлённой в угоду преобладающему направлению ветра. Вот этого в подсознательной подспудности хотелось. Это хотение зрело и искало практического выражения. Конечно, адмиральских кортиков, посыпанных бриллиантовой крошкой, на той службе не заслужишь. Скорее всего – даже наоборот: разбор человеческим драм может закончится и собственной драмой, как у врача в эпицентре эпидемии.
– Эко, тебя куда занесло. Это всё твоё фантазёрство наружу прёт. Двадцать пят лет стукнуло мужику, а ты всё в казаки-разбойники, сыщики-воры играть собираешься. Блажь в заду свербит. Мальчишество неразумное, ей-богу…
В городском управлении внутренних дел тамошний кадровик сразу. Увидев вошедшего в его кабинет бывшего флотского офицера, тихо обрадовался и потёр ладони. Повёл беседу воркующим заманивающим голосом. Описывал карьерные перспективы, служебные льготы, потом подсунул стопку анкет, которые полагалось заполнить. И вдруг, точно опомнившись, спросил:
– Надеюсь, со столичной пропиской? А то ж, вот большинство наших кандидатов, что с местной с пропиской, в основном на рядовой и сержантский состав. Из офицеров бывших совсем мало к нам хотят, – и кадровик вздохнул, что даже спала опухлость его розовых щёк. – Офицеры угрозыска есть главный локомотив в борьбе с преступностью. Из них формируется элита сыска. Без них, э-э-э, – кадровик посмотрел в потолок кабинета, – без них все остальные службы просто обложка к материалам уголовного дела. Я сам лично в этой специфики кое-что понимаю: в карманной группе по трамвайным маршрутам сержантиком молодым начинал. Это потом закончил педагогический и сюда направили, – кадровик постучал пальцем по столу.
Через месяц после всех формальностей выдали направление в качестве стажёра: прикреплялся для первоначального вхождения в профессию в помощники участковому уполномоченному в Сокольническом районе. Чтобы принюхался, как ассенизатор, к той бочке, в которой и бултыхается объект его будущей работы.
Наставника, предназначенного для ознакомительного периода, подполковник – начальник местного отдела милиции показал пальцем из окна своего кабинета.
– Вон сидит на скамейке со старушками жалобщицами. Я его специально в дни приёма населения на этот участок командирую. Умеет он в душу народа влезть. – Подполковник махнул в сердцах рукой. – Большое дело делает. Без него эти старушки растоптали бы меня, как слоны удава… Учись, стажёр, с народом общаться.
Пожилой, лет под пятьдесят, с погонами старшего лейтенанта, в летней белого цвета гимнастёрке, при шапке с кокардой на голове, несмотря на жаркий апрель, внимательно ознакомился с направлением из кадровой службы. Затем задал вопрос как бы невзначай, посмотрев куда-то в сторону:
– Ну верно, да, заметил, что не по форме и не по погоде головной убор. Но такое дело, что ещё по осени фуражку потерял при погоне. И замены ей никак не произведут по заморочкам всяким бухгалтерским. Вот я и нарушаю летнюю форму одежды.
Наставник отвёл за локоть в сторону от скамейки со старушками и голосом с интонациями доброго дедушки проговорил:
– В ученики, значит, ко мне. Добро. Буду обучать покуда преступники в мире нарождаются для дела борьбы с ними. Всех, понятно, не переборешь. Как тараканов или мышей, но за количеством их на своей земле следить надо. Они ж, куда рвутся, эти мыши-тараканы? А туда, где кормёшка лёгкая и опасности нет для них. Уберёшь на своей земле объедки всякие, помойки доступные и этот тёмный элемент сразу в другое место переселяется. Верное наблюдение порядка жизни. Принимай на ум… Я ж, понимаешь, друг любезный, сам когда-то в учениках фабричных побывал. И сам из пролетарьята потомственного прямой потомок. И как мне в то время селёдочной головой своим ученикам в морду, то есть в лицо – тыкать не буду. Меня учили металл знать на фрезерном станке, с которым ты работать собираешься. И я тебе показать намерен – какой он тот металл и какой фрезой его брать можно. Смотри, вникай – а в теориях я слабоват. По милицейском ремеслу уже тридцать лет со шпаной и уркаганами сокольническими службу несу, что даже на войну начальство не пустило тогда.
4.
Постепенно создавалось общее впечатление: наворачивали в ежедневном маршруте по улицам, переулкам, дворам. С народом общались: выслушивали жалобы в крикливой, гневной форме выражения, доносы таинственным шепотком. Старый участковый слушал всех,кивал головой, выражая сочувствие. Иногда в конце таких бесед задавал обступившей его публике один-два вопроса и после в отдалении, улыбаясь, пояснял своему стажёру: «А вон оно как… А то ж всё непонятно было, кто того краденного «зингера» себе купил…»
С народом общаться ежедневно – это как спирт пить неразбавленный без закуски. Сипеть начнёшь, голос потеряешь, желудок испортишь. И полное смущение разума наступит. И как это партия с народом управляется – иногда приходило в голову – велика всё-таки мощь КПСС, всеобъемлющая сила… На флоте, да и вообще – в казарме, на плацу, в строю народом управлять сподручнее. А эти штатские строем не ходят и живут не по уставу, а как бог на душу положит. Опасно для власти, что таких – большинство.
Кроме повседневных забот служебных, обозначающих из себя явление неусыпного присутствия государственной власти, то при обнаружении факта явного преступления участковый со своим стажёром обязаны были первыми оказаться на месте преступления и обеспечить сохранение первичных улик и очевидцев. И если преступление не раскрывалось в ближайшие дни, то лица самые ответственные за то раскрытие в своих рапортах-отчётах винили участкового, не обеспечившего «полноту картины горячих следов».