К ней все запросто обращались: Танька, Танюха. И она ни на кого не обижалась, не поправляла на «Татьяна Васильевна» и даже, казалось, ей самой по душе такая форма обращения, мол, все её считают ещё молодой девчонкой.
– О-ох, – с надрывом, что аж сердце сжало спазмом, вздохнула Татьяна. Накатила на неё печальная минутка.
Татьяна смотрела на видимый из окна уголок по-осеннему невзрачного сквера с какими-то безжизненными, точно вырезанными из фанеры, деревцами, с мокрыми, облепленными павшими листьями скамейками – и все предметы перед её глазами двоились и туманились. То ли от запотевшего стекла – или от повисшей на ресницах слезинки.
С чего-то вдруг представилась перед Татьяной вся её жизнь в виде мохерового, клубочка, смотанного из нитей разного размера, одни более-менее длинные, другие – совсем коротенькие. Если размотать этот клубочек, разложить рядышком эти нитки, то и получится её жизнь к сорокалетнему возрасту.
Первая ниточка – это Саша, комсомольский секретарь их школы. Татьяне тогда было шестнадцать лет – а в семнадцать лет у неё родился Серёжка. Глупая была, вспомнить смешно. И ради какой-такой сладости столько позора перенесла – глупая и есть глупая. А Сашка стал потом директором таксопарка, а сейчас – толстый, старый – видела недавно – совсем некрасивый…
Потом был прапорщик Глотов, которого мама называла офицером и очень его обхаживала, думала, что он Таню возьмёт замуж. Но замуж прапорщик не предлагал, да и самой не хотелось, потому что Глотов был рыжий и злой, когда пьяный.
Затем, когда мамы уже не стало и оказалось, что в жизни столько много трудностей всяких, о которых она и не подозревала, ей самой захотелось замуж, хоть за кого. Она даже стала сниться сама себе в белом платье и фате.
В это время появились у неё два друга, Гарик и Слава. Они знали кучу анекдотов и пели вдвоём под гитару хриплыми голосами, постоянно хохотали не поймёшь о чём, и всегда приносили пятилетнему Серёжке кулёк карамелек. Между собой Гарик и Славик никогда не ссорились из-за Татьяны. Раскидывали на картах, кому с ней оставаться, а кому уходить. По картам чаще всего выпадало Гарику, хотя ей самой больше нравился Слава: он был с хулиганистыми голубыми глазами и очень похож на Есенина…
– Та-а-ань! – громко, как в лесу, позвал Татьяну из-за соседнего стола Павел Петрович, её непосредственный начальник. – Не витай в облаках. Займись делом. И убирай своё вязанье. Нельзя же так явно в рабочее время. Вдруг, кто зайдёт.
Рассеянно, с улыбкой, замершей на губах, как след воспоминаний, Татьяна выдвинула ящик стола. Сгребла в ящик широким замахом разноцветные клубки шерсти, пластмассовые крючки и недовязанную шапочку. Села, будто примерная ученица, сложив руки на чистом столе.
– А что мне делать, Па-ал Петрович?
Весь в мохнатом волосе, круглый, похожий на постаревшего Чебурашку, Павел Петрович сердито дёрнул головой и, отставив мизинец, поскрёб ногтём поросшее чёрным мхом ухо.
– Баба ты, Танюха – первый сорт. – Павел Петрович добавил даже молодецкое «у-ух». – Но какая-то мелахольная. И ни для чего другого не приспособленная, кроме того самого… Чем должен сейчас заниматься инженер диспетчерской службы?
– Ах, да, – ахнула Татьяна, – Надо сводки собирать.
– Не сводки, не сводки! – Павел Петрович сердито заёрзал на стуле. – Сегодня сре-е-да. Надо – что? Гра-а-фик составлять.
Смущённо пожав плечами и жалко улыбнувшись оттого, что захихикали Вероника Фёдоровна и Света – тоже инженеры производственного отдела, Татьяна достала из шкафа рулон ватмана, развернула его на столе, придавив чугунными кругляшами. Устроившись поудобней на стуле, встав на него коленками, Татьяна принялась чертить большие и малые квадраты, высунув от усердия кончик языка.
Квадраты у неё получались аккуратные, и её гибкое, худощавое тело в облегающем фигуру тёмно-коричневом платье красиво, даже эффектно смотрелось с любой точки комнаты. Татьяна напоминала большую сиамскую кошку, изящно выгнувшую спину в приятной, сытой истоме.
– Подол одёрни, краля, – с усмешкой сказала Вероника Фёдоровна, женщина пятидесяти трёх лет, имевшая мужа и двоих сыновей и поэтому считавшая себя человеком строгой морали. – Всё твоё приданое наружу.
Татьяна, не отрывая карандаша от ватмана, левой рукой одёрнула платье. Павел Петрович снял с кончика носа очки, посмотрел на Татьяну, вернее, на линии её фигуры, крякнул своё молодецкое «у-ух» и отвернулся, будто через силу. Вероника Фёдоровна и Света переглянулись между собой и захихикали с солидарным пониманием.
Вероника Фёдоровна как старый кадр этого производственного объединения, а из её рук, вернее, уст – и молодой специалист Света, знали то, отчего их начальник так от души произнёс своё «у-ух».
* * *
Было это давно, лет десять-двенадцать назад, когда Павел Петрович ещё не был таким мохнатым «чебурашкой», пропахшим дымом дешёвых сигарет. А Татьяна тогда, естественно, имела ещё больший потенциал привлекательности, магнетически действовавший даже на вышедших в тираж конторских мафусаилов, у которых при виде Татьяны появлялась в глазах туманность, словно у котов в начале марта.
Чудодейственно оживляясь в ущерб своей авторитетной осанке, эти былые творцы порывов энтузиазма, млели в присутствии «Танюшечки» от собственных сальных комплиментов. Не обращая внимания на участившиеся сердцебиения, хруст ревматических суставов и шамканье вставных челюстей.
«Какую, дурёха, могла подыскать себе партию, – иногда вздыхала Вероника Фёдоровна с таким сожалением, точно речь шла о её собственных просчётах. – Ведь могла жизнь себе устроить, да ещё какую жизнь. От нашей Таньки даже у генерального директора слюнки текли. Одним словом, бог для неё красоты не пожалел – а насчёт мозгов решил, что она и без них с голоду не умрёт».
Однако, не тая истину, именно в те благоприятные для неё времена, Татьяна и получила должность инженера при своём общем среднем образовании.
Павел Петрович ни в коей мере не относился к категории донжуанов или просто влюбчивых мужчин. Наоборот, он был исключительно примерным семьянином. Ни внешностью, ни должностью, никакими другими особенностями, фокусирующими на себе внимание женского пола, он не обладал. Но вот же, тем не менее, тоже полез в эту толкучку у Танькиной юбки. Непонятно – чем руководствуясь и на что надеясь. Бес в ребро ему, что ли, или общее чувство коллективизма проявилось.
О коллективизме, если вспоминать – в Танюхину молодость коллектив был дружный и сплочённый. Частенько и после работы задерживались, чтобы отпраздновать день рождения в кругу сослуживцев. И на пикники, и по грибы, и на рыбалки всякие дружно, коллективно выезжали. За пустую бутылку из-под коньяка, обнаруженную в кабинете, не вызывали на партком-профком и не грозили, если не признаешься добровольно, снять отпечатки пальцев. Всё как-то проще было, душевнее, без номенклатурного шовинизма.
Руководители коллектива, их замы и другие нижестоящие начальники не чурались общаться с подчинёнными в неслужебной обстановке. Подчинённые, в свою очередь, очень по – человечески понимали слабости начальства, когда оно, остограмившись, захочет вдруг спеть немузыкальным голосом, какой-нибудь романс, или положить руку на чью-нибудь круглую коленку.
Так что у тогдашнего Павла Петровича была возможность встретиться с Татьяной в неслужебной обстановке и объяснить ей, как он сам выражался, буйство чувств.
Они сидели у догорающего костерка. Уставший отдыхать коллектив храпел в палатках. Татьяна отгоняла веткой комаров и не очень вслушивалась, что ей, заикаясь, пытается объяснить Павел Петрович. Вернее, по опыту ей уже с первых всхлипов голоса стало ясно, о чём пойдёт речь. Ни о чём другом с ней мужчины никогда не разговаривали. Другая бы на месте Татьяны начала бы кокетничать, жеманиться, вертеть хвостом, по всячески злоупотреблять своим положением. А Татьяна очень просто и даже чуть с жалостью сказала:
– Да что вы, Па-ал Петрович, я же сейчас с Мишкой из снабжения… Не могу же я сразу с двумя. Я всё-таки порядочная женщина… Вы, наверное, обо мне плохо думаете? Да?
– Н-нет, н-нет, – Павел Петрович отчаянно замотал головой. От собственного волнения и от Татьяниной откровенности он ещё больше зазаикался. – Я н-не-не как все… Я в-в самм-мом серьёзном смысле… Семью брошу… Мы поженимся… Давай, а?
– У вас на лбу комар, – спокойно сообщила Татьяна и легонько хлопнула Павла Петровича веткой по голове.
– Я… я, знаешь, как тебя любить буду… Я… знаешь, какой хозяйственный…
Татьяна поднялась и жестом подозвала к себе Павла Петровича. Тот, мелко подрагивая, прижимая к сердцу обе руки, подошёл к ней и попытался чмокнуть в губы.
– Ну вот, – как бы разъясняя, сказала Татьяна, положив на макушку Павла Петровича ладонь, а потом чиркнув ею себя на уровне бровей. – Вы ниже меня на целых восемь сантиметров. Разве у нас получится счастливая семья?
– Танечка, в принципе, это не имеет никакого значения.
– Как же не имеет? – удивлённо возразила Татьяна. – В настоящей семье всё имеет значение… Идите, идите, Па-ал Петрович, спать. Ну-у, Па-ал Петрович… Ой, что вы, Па-ал Петрович!.. Прямо здесь? На траве…
В дружном коллективе, где по-настоящему развито общение между членами коллектива, совершенно невозможно что-либо скрыть. Это, наверное, единственное отрицательное качество дружных коллективов. Так впоследствии думал Павел Петрович.
* * *
Татьяна пришла на работу с печальным лицом. Она уселась на своё место и сидела, вздыхая, будто специально ждала, чтобы её спросили: «Что такое, Тань, случилось?».
– У тебя платье подмышкой разорвалось, – сказала Вероника Фёдоровна, обсасывая измазанный вишнёвым вареньем палец.
– Ой, где! – Татьяна всполошено, по-птичьи заглянула себе под мышку, обнаружила распоровшийся шов, из которого выглядывала розовая комбинация. Сконфуженно прикрыла дырочку ладонью. – Надо же, совсем новое платье. Толстею, что ли.
– Наверное, – кивнула Вероника Фёдоровна, аккуратно переливая горячий чай из чашки в блюдечко. – От хорошей такой жизни.
– Какой, уж там хорошей, – сказала Татьяна с глубоким вздохом и низко опустила голову. На шее у неё проступили острые позвонки, и шея казалась тонкой, беззащитной, как у ощипанной заживо курицы. – Вот Серёжку моего опять с работы выгнали. Опять пьёт, стервец. Опять со своей крыской из меня все соки тянуть станут.
– А сколько же его крыска получает? – заинтересованно спросила Света.
– А сколько же может получать уборщица в гастрономе… А у них – два спиногрыза. Ладно бы – родные внуки. Так один-то прижитой, ещё до моего Серёжки. Вот корми их всех, четверых… А у меня и своя личная жизнь.
С плаксивым выражением на своей симпатичной мордашке Татьяна прикусила нижнюю губу. Света сочувственно, но по-женски, с внутренним, всё-таки, злорадством пару раз поохала и три раза повздыхала.
– Вот и будут теперь с Серёжкой каждый день лаяться до мордобоя. То – ничего, дружные, в карты вместе играют, самогонку вместе гонят… А то, сцепятся, как собаки, из-за какой-нибудь чепухи… Может, Витька мой к его крыске без меня пристаёт? – спросила сама себя Татьяна в раздумье.
– Витька? Кто такой – Витька?
– Витька… так просто, один хороший человек, – Татьяна смущённо повела плечом. – Со мной живёт.
– Да хахаль её новый, – в открытую пояснила более информированная Вероника Фёдоровна.
– Так был же этот… Валерка? – опять не поняла Света.
– Был – да сплыл, – опять объяснила вместо Татьяны Вероника Фёдоровна. – Теперь – Витька.
– Уж больше месяца прошло, – добавила Татьяна. – Я же вам рассказывала. Вы, что ли, не помните?.. Валерка, конечно, как мужик – лучше Витьки. Хоть и Витька на шесть лет старше меня, но зато денег мне даёт иногда. Всё – помощь какая-то… А то как бы я на сто двадцать три рублей такую ораву кормила… Вот, если бы Серёжка не пил. Да ушли бы они куда-нибудь со своей крыской – тогда бы всё было ничего… – Татьяна глубоко вздохнула. – А так – одно мучение. Я со своей зарплаты даже за детский садик плачу…
– А Витька твой, кем работает? – спросила небрежно Света.
– Ой, – сказала Татьяна и возвела глаза к потолку. – Мне кажется, что он вором-карманником работает в автобусе.
– Ой, мама моя! – тоже ойкнула Света и засмеялась, будто заплакала. – Мама, я
жю-ю-ю-лика люблю…
Вероника Фёдоровна, покончив с чаепитием и убирая в стол чашку с блюдцем, сказала авторитетно:
– Эх, Танюха, это тебе твоя беспутная жизнь боком выходит. Бог, как говорится, шельму метит.
– Кто шельма – я ? – с покорной интонацией, без возражения спросила Татьяна.
– Ну, не я же. Сама ты, Таньк, и виновата. Помнишь, небось, как я тебе мужика сватала? Крепенький такой мужичок был, – Вероника Фёдоровна опять лизнула свой липкий после варенья палец. – Пенсия приличная, научная. Квартира отдельная, в квартире всё, что надо… Так ты ж, хлебнула коньяку – и давай перед его сыном своим задом вертеть… Разве какому приличному человеку такая женщина понравится, пусть даже и на мордашку смазливая?
Татьяна тихонько хихикнула, видимо вспомнив то сватовство.
– Ох! – сказала она, отмахиваясь своей ладошкой от тех воспоминаний. – Если кровь играет, что же мне со стариком себя заживо хоронить… Ещё успеется. Вон в газете сколько объявлений, где пожилые мужчины ищут молодых жён. Успеется ещё.
– Шалава ты, Танюх, – Вероника Фёдоровна плюнула в сердцах. – Слаба на передок, поэтому и женского счастья не имеешь. Вот.
– А может, женское счастье и есть в этом смысле. – Татьяна игриво повела головой, поправила локон над бровями и прищёлкнула языком. – Чтобы мужчины по тебе обмирали и чтобы всякий раз по-разному, по-другому… Так всё интересно-о… Я вот как начну вспоминать – и то интересно-о…
– Тьфу! – сказала Вероника Фёдоровна. А Света засмеялась и захлопала в ладоши. Вероника Фёдоровна посмотрела на Свету и ещё раз сказала: – Тьфу!
В кабинет вошёл Павел Петрович, вернувшись с оперативного совещания. Ему, судя по его виду, там здорово досталось. Он был молчалив и мрачен. Подлаживаясь под настроение начальника, замолчали и помрачнели его подчинённые. Но через минуту, начав с протяжного «о-ох!» , Татьяна проговорила:
– Нет, ну почему я такая несчастная!
На её «о-ох» никто не обратил внимания. Машинально водя авторучкой по журналу сводных отчётов, Татьяна смотрела на разложенные под настольным стеклом картинки и размышляла над своими горестями. «Может, попросить прибавку к зарплате? Так скажут – у тебя, подруга, и так должность выше образования… Устроиться по совместительству уборщицей? Рублей сорок прибавки – это было бы здорово… Но будешь приходить домой вся измочаленная – и Витька будет недоволен. А за Витьку надо держаться. Витька – мужик, настоящий трактор. Руки у него золотые, такие ловкие… А ещё говорят, что неполноценный, в школе учился для умственно-отсталых… Сами вы, неполноценные. С Витькой жить можно… Вот если бы Серёжка со своей крыской куда-нибудь уехали. Соседка рассказывала, что люди на Сахалин вербуются. Там, как-будто, большие деньги платят. Так, разве его спихнёшь. Присосался к матери. У матери, получается, никакой личной жизни… Уехал бы, в самом деле, в этот Сахалин, и всё бы наладилось. Не надо было бы в уборщицы проситься. Нормальная бы пошла личная жизнь…».
– Ой! – Татьяна громко пискнула, увидев, что страницы служебного журнала она непроизвольно искалякала жирными треугольниками и продолговатыми кругами, будто графически изобразив движение своих размышлений.
– Что такое? – сурово спросил Павел Петрович.
– Ничего, ничего, – Татьяна замотала стриженной причёской, как виноватая школьница. Посмотрела на Павла Петровича широко раскрытыми светло-зелёными глазами.
– Что ты всё айкаешь и ойкаешь?
– Просто так вырывается.
– Это она всё свои любови в памяти перебирает, – улыбнулась Света. – Даже завидно – есть что вспомнить человеку.