ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Извороты судьбы
Глава первая. Не лучшие времена
Семья переживала не лучшие времена, когда произошли события, сочинить которые я не смог бы, даже если б захотел. Одним словом − чудеса. А вслед за ними для семьи наступили времена хорошие.
Но сначала о не лучших временах.
Не то что бы они выдались уж абсолютно плохими, то есть безысходными, все же могли быть гораздо добрее и не такими долгими.
Истины ради стоит признать, что пресловутые эти ”времена” и прежде-то не особо нас баловали, просто тогда мы с женой были моложе и нас окрыляла надежда на прекрасное будущее, на неожиданные и восхитительные перемены, на жизнь с глянцевого листа – новую и поистине содержательную. Надежда – с ее неугасимым задором и оптимизмом, в противовес здравому смыслу, наперекор скудным реальностям бытия, вопреки всему и вся − не состарилась в нас и впоследствии, но с годами мы стали меньше на нее рассчитывать и реже о ней вспоминать. Да и как иначе, если отныне над нами довлел нажитой скептицизм − беспощадный, изматывающий, глумящийся.
Скептицизм был подобен шкуродеру с удавкой, а надежда – бездомной собаке, загнанной в угол и обреченной на гибель.
Сын, учившийся на физфаке университета, схлопотал два академических отпуска, осваивая еще первый курс. Больше того: оба раза − после первой сессии. Попробуйте пережить такое. Всяк уважающий себя родитель меня поймет.
Сказались пробелы школьного образования, о которых только говорится и ничегошеньки для их устранения не делается. Сужу по школам, где учился сын, дети родни и знакомых.
Для учителей была не принципиальна содержательность результатов их деятельности. Спрос за ту отсутствовал – утруждать себя в преподавании было не обязательно. А каждому известно, что обладать знаниями – одно, а донести их до непосвященного ума – совершенно другое. Здесь нужно огромное усердие, но еще важнее − ответственность. Я бы сказал, конгломерат ответственностей. Личностной – преподавателей, и коллективной − надзирающих инстанций. Но об этом оставалось лишь мечтать.
На учебе сына не лучшим образом отразилась и давняя история с его первой классной руководительницей. Вначале он учился замечательно. До третьего класса был круглым отличником. Его хвалили и ставили в пример. Нас это, безусловно, радовало, и внутренне мы проникались большой благодарностью к школе и к классной руководительнице. Жена же прониклась так глубоко, что на День учителя подарила классной руководительнице дорогой импортный свитер.
И пошло-поехало.
В дневнике сына стали появляться “четверки”, тогда как раньше были одни “пятерки”. Жена – спешно к классной руководительнице. Узнать, в чем дело. Та объяснила: школьную программу усложнили, и, чтобы получать ”пятерки”, нужны дополнительные занятия. Проводить занятия будет она. Естественно, за деньги.
Сын начал заниматься дополнительно, мы – платить. “Четверки” из дневника исчезли мгновенно, но с целью закрепления положительных результатов мы платили за занятия ровно месяц. Как только платить перестали и занятия прекратились, ”четверки” возобновились.
Жена нанесла классной руководительнице повторный визит и вернулась темнее тучи.
Эта ”руководительница” недвусмысленно намекнула, что для отличных оценок нужны занятия регулярные. С нею – педагогом от Бога. А вдобавок она обносилась и мечтает о новом кожаном пальто.
Суть была высвечена, точки расставлены, акцент сделан. Решение оставалось за нами.
Мы решение приняли: о дополнительных занятиях забыть. Пальто, да еще и кожаное, отпало само собой. Даже жена такого не имела − не позволял наш бюджет.
Дневник сына запестрил ”тройками”.
Новое ”педагогическое” изобретение ввергло жену в гнев. Она посетила школу снова. Состоялся жесткий разговор. В нем были упомянуты контролирующие образовательные инстанции и прокуратура.
“Троек” не стало, начальную школу сын закончил хорошистом. А на праздновании ее окончания наша ”классная муза” доверительно шепнула жене, что в дальнейшем не преминет строить сыну козни, дабы он вообще вылетел из школы.
Она сдержала обещание, уж как-то настраивая против него учителей. Факты были очевидными, но поделать мы ничего не могли. Сын был вынужден преодолевать насланные испытания в одиночку.
Он преодолевал их мужественно и школу закончил. Всего с несколькими ”тройками”. Однако они существенно снизили средний балл его аттестата.
В итоге об успешной сдаче вступительных экзаменов в университет помышлять не приходилось. Но мы, родители целенаправленные и неколебимые, упекли сына в университет на коммерческой основе. Да к тому же на физфак!
Вскоре выяснилось, что наше чадо оказалось совершенно не готовым к овладению программой школы высшей. Причем не готовым настолько, что не помогли ни подготовительные курсы в университете, ни занятия с репетиторами, ни… ничего. Разлад с математикой у него оказался полнейшим, а без математики не втемяшивалась в голову и базирующаяся на ней физика, на которую была сделана главная ставка относительно будущей карьеры сына.
И пусть в очередном − третьем по счету − учебном году, после окончания второго академического отпуска, все на том же первом курсе, сыну наконец-то удалось одолеть сессию зимнюю, близилась сессия летняя, куда более трудная. Одно радовало: на третьем году посещения университета ребенок в процесс обучения наконец-то “врубился”. Он так и сказал мне после первой сданной им сессии: “Папа, теперь я врубился!” – и слова его, помнится, неземным бальзамом обволокли мою истерзанную страданиями душу.
Но бальзам быстрехонько куда-то испарился, и с безотвязными содроганиями в животе я стал ждать летних – абсолютно земных − экзаменов сына.
Здоровьем дитятко тоже не вышло. Подчас я мучительно представлял, как в каждую сессию заходится в бешеном ритме его больное сердечко. Когда представлял, аналогичную муку читал и в глазах жены.
Сын наш – юноша чрезвычайно родителям послушный. Может, оттого и с жизненной инициативой у него слабовато. Хотя допускаю объяснение иное: он высоко почитает нашу образованность, очень дорожит нашим мнением и доверяет нам безоговорочно. В любом случае, самостоятельно сын так и не определился, кем хочет стать после школы, и в вопросе этом целиком положился на нас, родителей.
Почему же, спрашивается, мы определили единственного и не шибко здорового ребенка на столь сложный факультет?
Да потому что он – сложный. Вынужденное существование в невразумительном нашем мире доказало мне непреложность истины: жизнь привечает борцов. Я имею в виду жизнь настоящую. По-другому − стоящую.
Не мне рассказывать, что будущее обычного человека не расстилается перед ним красной ковровой дорожкой.
Я вижу жизненный путь такого человека, скорее, чередой гор и пропастей.
А себя, тоже обычного, – бесконечно эту череду покоряющим. Я то карабкаюсь по крутому склону на горную вершину, то перебираю руками и ногами по тонкому канату, натянутому через ущелье с бушующей на его дне рекой. На смертельной высоте нечаянно оступаюсь или соскальзываю с каната и срываюсь вниз, но цепляюсь за крошечный выступ − один-одинешенек на подъеме. Снова карабкаюсь на вершину или ползу по канату, срываюсь-цепляюсь… и их покоряю.
Я продвигаюсь вперед.
Состояние покоя наступает для меня исключительно во сне. Мой сон не щедр на сновидения, но когда они приходят, я вкушаю отдохновение. В них меня окружает чудесного вида ландшафт, я оказываюсь в тени густых зеленых крон, пронизанных тонкими лучами теплого солнца, среди опьяняюще пахучих цветов, на мягкой траве. Там я счастливо мечтаю под задушевное журчание протекающего вблизи ручейка и сладостные птичьи переливы.
Потом пробуждение и опять вперед: к вершине, к пропасти. За ними – к следующим. Назад не повернуть и на месте не удержаться – склон осыпается, канат трещит. Они – время. Которое течет вероломно, истекая без предупреждения.
Можно, конечно, не напрягаться и без особых хлопот просуществовать у горных подножий. Но того, кто не отыщет в себе мужества к преодолению, будущее ждать не станет. А настоящее подленько и как бы невзначай утащит на затерянный островок, с которого не уплыть, не улететь, и где всегда одно только прошлое.
Без борьбы, без попыток – разве это жизнь?! Нет, забвение. Результат бытия − ноль. Ноль – пустота.
Я не желал судьбе своего ребенка данного символа.
Моя собственная персона в последние годы также претерпела множество испытаний. Оговорюсь сразу, что себя она посвятила обороне государства, а конкретно − его оборонке.
Занятие это не из легких, поскольку требует самоотдачи полной. К примеру, многие годы кряду – да что уж скрывать, одиннадцать лет − я не мог позволить себе ни ежегодного месячного, ни – так же предусмотренного трудовым кодексом – полноценного еженедельного отдыха. Из недели в неделю во всей этой пухлой пачке годочков на мою беспросветную участь технаря выпадал лишь один выходной вместо положенных двух. А трудился я в каждые свои рабочие сутки часов по десять, уж не меньше.
Но однажды предпринятый мной стахановский темп негативно отразился на здоровье. Внезапно оно дало всесторонний сбой. Я как раз заканчивал сдачу крайне важного государственного заказа и затем решительно намеревался воспользоваться правом на ежегодный месяц заслуженного отпуска, когда у меня стала неметь ниже колена правая нога.
Не совру, если скажу, что она давала о себе знать уже издавна. В общей сложности, лет пять-семь как. Началось все с бедра. Глубоко внутри оно ни с того ни с сего затеяло покалывать. Однако изредка и не пугающе. От одного покалывания до другого я даже успевал забывать об этой новации в своем организме, отдаляющей меня от здоровых людей.
Как вдруг к покалываниям добавились неприятные ноющие ощущения.
Теперь я мог поклясться, что происходили те и другие от некоего постепенного, но необратимого сдавливания где-то внутри ноги. Разница меж ними заключалась в том, что изменения новые воздействовали на память с более сильным эффектом: уже ее не покидали.
Однако звала нескончаемая работа, необходимость систематического пополнения семейного бюджета, и на посещение врачей времени не выкраивалось. Да и как его было выкроить, если каждый не занятый работой промежуток жизни требовался мне для восстановления сил, и с этой целью я спал.
Спал я сладко!
***
Где-то за год до сдачи заказа и совпавшего с этим онемения ноги – ее периодически стали одолевать судороги. Правда, судороги случались не в бедре, с которого все началось, а в икре. Тем не менее, появившись, они наведывались ко мне значительно чаще, чем боль в бедре.
Я стойко терпел, исполняя задание Родины и миссию по содержанию семьи.
С конца ноября терпеть сделалось затруднительно, но я превозмогал боль и самого себя, нацелившись на апрель. В апреле наступал срок изготовления доверенного мне изделия, и тогда я мог позволить себе все что угодно: отпуск и врача!
Справляться помогал мой сладкий сон, но к нему присоединилась и сладкая вода, потребление которой день ото дня увеличивалось в геометрической прогрессии.
Меж тем, в январе, сын вторично провалил первую сессию первого курса, что здоровья мне явно не прибавило.
***
Апрель таки пришел. Многолетний заказ был сдан. Я получил отпускные. И как только − так сразу…
… нога знакомо онемела прямо у окошка кассы, едва в моих руках оказались отпускные, а следом я впервые перестал ее чувствовать совсем. На какой-то момент.
В тот момент от неожиданности подкосилась и нога левая. Чудом удержав ее в полусогнутом положении, а на ней − в таком же положении себя, старясь совладать с исторгнутым сердцем и резанувшим по сознанию адреналином, я как-то заторможено выпрямился, возвратившись к своему нормальному росту.
Тогда мне сделалось по-настоящему дурно: тело пробрал липучий пот, пространство поплыло, сердце в смятении заколотилось еще сильнее, извергая все новые и новые порции адреналина, а в голове заголосила паника: “Что со мной?! Неужели начало конца?!”
В ответ на ее возгласы я не взял себя в руки – не позволили фонтанирующие гормоны страха, а кроме того, слишком устал я за прошедшие годы.
Все стоял и стоял у кассового окошка, пребывая в состоянии какой-то полоумной прострации. От страха и непонимания происходящего не мог сообразить, что должен делать.
В себя меня возвратила судорога в икре. Она − родимая, спасительница! – придала ноге чувствительности, и я стронулся с места, чуть не плача от ощущения, что мой правый ботинок приобрел все необходимые признаки тисков.
Путь домой оказался долгим. Спазмы и конвульсии в ноге перемежались с ноющими болями и временными ноги онемениями. Останавливался на длительные передышки через каждые пятьдесят, а под конец – через каждые двадцать метров.
Когда в изнеможении рухнул дома на кровать, трясущиеся руки жены, снимающие с меня носки, почувствовали холод, идущий от пальцев моей исстрадавшейся правой ноги.
“У тебя пальцы ледяные, и к ступне кровь почти не приливает!” – закричала она диким голосом мне в лицо.
Точнее – в глаза, словно они были моими ушами.
В скорой помощи на телефонный призыв жены откликнулись своеобразно: никакого лекарского энтузиазма оказать эту скорую помощь не выказали. Уточнив, что ходить самостоятельно я пока еще способен, ее бездеятельный представитель настоятельно посоветовал назавтра же, не откладывая – что б мы без его совета делали… − обратиться в районную поликлинику к хирургу.
“У Вашего мужа, по всей вероятности, тромб”, − высказал он страшное предположение.
Но тогда мы с женой не понимали, насколько оно страшное.
На следующий день хирург районной поликлиники подозрение относительно тромба подтвердил и назначил анализы, чтобы на их основании выписать мне направление на операцию.
Через пару дней я мог перемещаться лишь при помощи такси. Таким способом и прибыл на прием, чтобы узнать результаты анализов и, получив направление в больницу, прямиком туда отправиться.
Сидя в бесконечной поликлинической очереди, я и думать не думал, что к тромбу − до конца не охваченному моим сознанием − уже приплюсовывался и был поставлен во главу угла вполне понятный диабет.
Слово “диабет” штыком пронзило грудь, как только врач огласил диагноз. Мне словно коротко зачитали то ли пожизненный, то ли смертный приговор – из уст врача он прозвучал не слишком вразумительно.
− Операция, значит, исключается? – только и смог я произнести, да таким безжизненным голосом, что, казалось, шел он не наружу, чтобы быть услышанным, как и предначертано голосу, а втягивался в направлении кишок, чтобы спрятаться там навек. Память назойливо терзали всплывающие познания о плохом заживлении при диабете любых ран, включая операционные.
− Ну почему же! – горячо и с неподдельным оптимизмом воскликнул молодой румяный парень в белом медицинском халате на плечах и с дипломом врача где-то в тумбочке домашнего комода. – Операция Вам показана! С тромбом и без операции Вы по любому жилец неперспективный, а после операции, но с диабетом протянуть можете ого-го! Дольше многих с нормальным ныне сахаром. Простые смертные ведь что: за его уровнем в крови не следят, и помирают. А Вы теперь особенный − всю жизнь будете сахар специальным приборчиком контролировать и инсулином сдерживать. Доживете припеваючи до глубоких седин!
− Что ж это за болезнь, которую лечить придется всю жизнь? – спросил я с потерянным видом человека, подвергнутого публичному осмеянию.
− Диабет! – непередаваемо почтительным тоном, относящимся исключительно к обсуждаемому заболеванию, констатировал хирург. – Требует внимания и заботы, а отвечает долголетием. Поди поищи другую такую болезнь – не сыщешь, – заключил он, понижая тон до шепота и тем дополнительно подтверждая свое глубочайшее почтение к диабету.
Испуг, вызванный диагностикой диабета, скрутил мои внутренности в узел, и в своих думах я уподобился путнику, увязающему в богом забытой болотной топи, но последовавшие обнадеживающие слова врача превратили меня в путника, нащупавшего в болоте тропку, ведущую к людям, а внутренности стали возвращаться к своей естественной конфигурации. В голове, несколькими минутами ранее настраивавшейся на замогильные холод, темноту и вселенскую пустоту, вдруг потеплело, прояснилось, и в ней будто приветливо зачирикали птички.