Они чирикали вплоть до посещения мною эндокринолога.
Хирург объяснил, что операция откладывается на неопределенный срок, поскольку сначала нужно понизить уровень сахара, приведя его к норме. А уж сие – стихия эндокринологии.
На приеме у эндокринолога я узнал, что понижение сахара – дело не столь быстротечное, как того бы хотелось.
− Вам придется ко мне походить с месячишко, а то и боле. Пока же сдадите ряд анализов, − сказала молоденькая, как птенчик, и тонюсенькая, как тростинка, девушка − врачеватель эндокринных заболеваний.
Если же не упускать из внимания существа ею сказанного, а также ее хмурых колючих взглядов и сильных покраснений в белках ее глаз, она была и подающей надежды ведьмой.
Ко всему прочему на лице этого недружелюбного создания отпечатались непреходящая усталость и безграничная раздраженность – не хуже, чем у меня.
Думать дальше о таком враче не хотелось совершенно, но нездоровая худоба девушки вкупе с ее усталостью и раздраженностью упрямо наталкивали на мысль, что у нее не на шутку сбоит щитовидка и пациентам приходится сталкиваться с вытекающими отсюда последствиями: всепоглощающей сосредоточенностью врача на самочувствии собственном, негативно отражающейся на лечении больных.
− Но ходить у меня что-то плохо получается – тромб препятствует, − как бы извиняясь, отозвался я на замечание, что мне “придется… походить”.
− На такси поездите. Здоровье дороже денег, − безапелляционно возразило худющее создание, не скрывая злорадства по поводу нескончаемых трат на такси, мне предстоящих.
− Так я ногу практически не чувствую, и ступня уже похолодела, − промолвил я чуть слышно, неожиданно теряя всякую надежду на выживание.
− Обычное при тромбе дело, − тонко пискнула врачиха и тетрадью с моей же историей болезни отмахнулась от меня, как от надоедливого комара.
Возвратив тетрадь на стол, шариковой ручкой она со стуком поставила в ней точку чернильную, которая заодно обозначала и точку разговорную.
***
Вечером моя въедливая законная половина досконально выпытала у меня − порядком ослабевшего духом мужчины − все детали визитов к медикам районной поликлиники, и с ней случилась истерика.
Она суматошно заметалась по квартире, заламывая руки и что-то причитая себе под нос.
С минутами причитания сделались громче, и я стал их разбирать. “Ох!” – непрерывно восклицала жена и как заведенная повторяла одни и те же, обращенные к воздуху, фразы: “Нога холодная! В ноге нет кровообращения! Плоть же разлагается без него!!!”
Невольно вникнув в смысл произносимых ею фраз, я тоже поддался истерике, но смирной и безропотной: продолжая лежать на кровати, помертвевшим взглядом уставился в потолок.
В душе стенала тоска, а в голове проносились вихри первобытного ужаса, сметающие любое усилие поразмыслить над тем, что бы такое действенное предпринять в сложившейся ситуации.
То, что врачиха-эндокринолог скоропостижно cведет меня в могилу, сомнению не подлежало.
Чтобы избавиться от этой гибельной мысли и груза невыносимых переживаний, я, как к спасению, обратился к излюбленному занятию, на которое в последние годы мне отпускалось так мало времени.
В руках появился томик фэнтези – один из романов Роджера Желязны. Хвала Всевышнему, что этот светлый человек появился и жил на Земле! Он всегда завораживал меня, увлекая в созданные им упорядоченные миры. В них мне было хорошо до такой степени, что сумбурная действительность, в которой приходилось проводить жизнь, убывала из моего восприятия.
Погружение в круговерть любого из сюжетов любимого автора было захватывающим и всеобъемлющим. Я растворялся в них без остатка и проживал их в образах главных героев – одаренных, сильных духом, целеустремленных, отважных, побеждающих.
Так же, без остатка, я растворился в одном из сюжетов тем гнетущим вечером изумительно цветущей весны.
Трудно поверить, но перед отлетом моего сознания в художественные реалии безграничной сторонней фантазии, ко мне пришло ощущение счастья: я уже в отпуске, впереди много свободных от работы дней, и мой писатель со мной. Счастье обреталось и в порывах свежего ветерка, проникавшего через приоткрытую оконную раму, и в приглушенном свете настольной лампы, и в мягком, обволакивающем тело одеяле.
О ноге позабылось совсем – колики в ней взяли передышку.
Жена почувствовала мое состояние и потому не тревожила. Не тревожила, пока стрелки часов не перевалили за полночь.
Она отобрала роман ровно тогда, когда мне уже самому захотелось забыться сном, если бы, конечно, он смог побороть владевшее мной напряжение.
На удивление, моему “я” удалось плавно перетечь из романических фантазий в сонное забытье, и на том день закончился.
Утро разбудило громовым голосом жены. Из стального его оттенка и низкого (а обычно высокого) тембра я понял, что за меня уже все решено.
Она не спала до четырех утра, все обращаясь и обращаясь мыслями к вопросу, что нужно сделать, чтобы я уцелел в этом мире и протянул в нем еще не одно десятилетие.
А с четырех до половины шестого ей был сон, согласно которому мне надлежало немедленно, на платной основе лечь в железнодорожную больницу – по слухам, весьма оснащенную технически, физически и интеллектуально.
Я нисколько не удивился ни сну, ни принятому на его основании решению любимой мной женщины.
Дело в том, что сны ее имеют свойство исполняться. Потому я их и уважаю, и боюсь одновременно.
Но мысль о лечении в железнодорожной больнице мне понравилась. Железная дорога всегда слыла организацией, мягко говоря, не бедной. Без этого вездесущего спрута не обойтись ни одному государству. Оттого там даже при коммунистах крутились такие деньжищи, что быть бедной ей было грешно и тогда, а при наступившем варварском капитализме – подавно.
Кой-какие финансы в виде моих отпускных у нас имелись, и от меня требовалось, не мешкая, совершить утренние гигиенические процедуры и поприличней одеться.
Под “поприличней одеться” подразумевалось обрядиться в давным-давно купленную женой дорогую рубашку.
Рубашка та была из шелковистой синтетики, не пропускала воздуха, в ней я жутко потел, надевать ее избегал, а потому она оставалась практически не ношеной и, соответственно, приличной.
***
Врачеватели железнодорожной больницы оказались людьми конкретными и деятельными. Не беспардонно, но весьма откровенно они лишали иллюзий, без утайки излагая пациенту фактические данные о его болезни; причинах, болезнь вызвавших; содержании курса лечения и возможных исходах последнего.
Виной болезни моей, как они установили, явились регулярно чередующиеся стрессы на работе и в жизни – кстати, поразительно совпадающие по времени с политическими и экономическими коллизиями в государстве, − а также изъяны в питании, отсутствие должного отдыха и – ну, конечно же! − курение.
В связи с затронутыми темами стрессов, питания, отдыха и курения я невольно вспомнил дедушку жены − худосочного, сгорбленного старичка со слуховым аппаратом; старичка благообразной наружности, доброго и незаметного, с ясным взглядом и пытливым умом. Коммуниста Ленинского призыва!
Он пережил революцию, контрреволюцию, гражданскую войну, НЭП, пытки кулачества при коллективизации, смерть двух малолетних дочерей. Когда третьей рожденной дочери должно было исполниться шесть, грянула война Отечественная. С семьей он оказался на оккупированной территории, и его участью сделался принудительный труд “на благо” Германии. Машинист поездов по специальности, по ней же он был привлечен немцами, но, состоя в местном подполье, неоднократно пускал составы под откос. И познал застенки гестапо. Контуженный взрывом последнего угробленного им состава, напичканного вражескими боеприпасами, и, как казалось, безнадежно оглохший, чудом был отпущен из тех застенков домой. Чудо свершилось благодаря всем имеющимся в семье золотым украшениям, нанизанным на обычную булавку, которую его отважная мать приколола к галифе городского шефа этой страшной фашисткой организации, когда, накануне назначенного расстрела, добилась его аудиенции.
Он с чистой совестью встретил долгожданную Победу!!! С достоинством пережил послевоенное репрессирование, лагерь, последовавшее освобождение, голод, разруху, свою многолетнюю безработицу. Документы подполья были утрачены – как вероятного пособника фашистов его исключили из партии, из общества, из светлого коммунистического будущего… и запоздало − по истечении двадцати лет − в той партии восстановили.
Выстоял, обреченный на низкооплачиваемый труд, но воспользовавшийся лазейкой совместительства; обеспечивал всем необходимым двух детей и жену − подчинившуюся желанию мужа видеть ее занимающейся исключительно домом и семьей, − которую верно и страстно любил, прожив с ней более полувека.
Проработал до восьмидесяти оператором газовых печей на небольших предприятиях, познав один единственный больничный. Каждую свободную минутку обихаживал свой чудесный маленький садик с фруктовыми деревьями, с кустами виноградника, смородины, крыжовника и цветами. Всю жизнь прокурил через мундштук сигареты без фильтра и мирно почил на восемьдесят первом году жизни, выкурив напоследок свою любимую “Приму”.
Согласно вердикту больничных медиков, времени на хождение к эндокринологу болезнь мне не отпустила. Как мы с женой уже догадались и сами.
Консилиум из практикующего на сосудах хирурга и заведующего эндокринологическим отделением довольно прозрачно дал понять, что без срочного хирургического вмешательства моей ноге через десять-четырнадцать дней уготован отек и как следствие − гангрена.
По мнению этих больничных врачей, меня обязаны были сразу госпитализировать, направив в стационар прямо из районной поликлиники.
Слушая их, жена захватывала ртом воздух и держалась руками за грудь.
Я же дышал слабо, холодея и холодея до мурашек. Потерявшие чувствительность, руки мои покоились на коленях.
Врачи продолжали вещать, и, по их прогнозам, при благоприятном ходе лечения со мной должен был быть порядок – в близком будущем я оказался бы на пожизненном инсулине, тем не менее, на своих двоих и трудоспособным.
Но не стоило забывать, что все решали деньги.
В начале и в конце курса лечения мне надлежало пребывать в отделении эндокринологии, а в промежутке – в отделении хирургии. За каждый из трех периодов лечения полагалась отдельная и внушительная плата. Плюс расходы на предварительное обследование, плюс дорогостоящие и не предусмотренные прейскурантом больничных услуг антибиотики (они − на случай предусмотренных больничной практикой послеоперационных осложнений), плюс усиленное питание, которое больница не обеспечивала, плюс…
Подобных “плюсов” лечения набралась уйма, но беда состояла не в них, а в “плюсе” исключительном, который обнаружился последним. Он оказался крайне ощутимым для кармана.
Путем многократного измерения пульса на различных участках моей больной ноги и несчетных ее УЗИ хирург выявил наличие тромба второго, существенно отстоящего от первого. Полученные результаты с неизбежностью образовывали проблему, справиться с которой был способен лишь обводной сосудистый канал. Возможность использования в его качестве какой-либо другой вены была отвергнута после предпринятого обследования обеих моих ног. Состояние вен для целей операции не годилось. Моей ноге был показан только шунт – искусственный сосудистый канал. Производились эти шунты в Австрии, а доставлялись из Москвы, и по спецзаказу. Привозил их нарочный. Цена шунта говорила о нем, как о вечном, одновременно зашкаливала за наши с женой представления о разумном и добром, но уменьшаться от этого не собиралась.
Шунт ситуацию усугубил. Сделалось ясным, что с ним денег на исправление дефектов в моей правой нижней конечности катастрофически не хватает. То есть, если взять мои отпускные, под предлогом займа отобрать все нажитое у тещи и из невеликих драгоценностей жены продать то, что продать можно в принципе, необходимая сумма набиралась, но тогда возникал вопрос, на что семье жить.
Выхода я не видел. И без того невеселые, думы мои, приобретая характер абсолютной трагичности, уже принялись было витать вокруг районной поликлиники с ее молодой ведьмой-эндокринологом, как вдруг жена дала железнодорожным медикам согласие на лечение.
Пока мои мысли собирались в строй, чтобы выдать бесспорное ввиду недостатка денежных средств возражение, жена уточнила момент первого взноса – он совпадал с моментом поступления пациента в больницу − и насильно выволокла за руку упирающегося меня из кабинета, а затем и из здания.
Я плохо соображал, и до сих пор не помню, как очутился в лаборатории, которая размещалась в здании соседнем. Там жена заставила меня сдать назначенные консилиумом анализы, и, следуя этому ходу вещей, я понемногу приходил в себя. Окончательно опомнился, когда меня чуть не хватил инфаркт из-за непередаваемого ощущения от трубки, засунутой в мой желудок.
Что сказать − вечером того же дня я лег в больницу. Впервые в жизни! Впервые за сорок со многим лет.
И моментально ощутил себя манекеном, с которым, как хотел, манипулировал больничный медперсонал. На меня скопом накинулось множество женщин в белых халатах. За какие-то минуты они успели взвесить мое тело, измерить мои рост, давление, пульс, взять кровь из пальца, из вены и проделали еще много чего по их медицинской части. Когда закончили, я подумал, что свободен и смогу отдохнуть в палате, но не тут-то было − очутился в процедурном кабинете под капельницами.
Дежурившая там медсестра осведомила, что в течение двух ближайших часов мне будет вводиться расширяющее сосуды лекарство, а в несколько следующих суток под капельницами я буду проводить времени намного больше.
Я лежал в процедурной эндокринологии с иглами в руках и тупо смотрел в потолок, а тем временем в отделении сосудистой хирургии жена доставала расспросами моего лечащего хирурга. Речь шла о предстоящей мне операции.
Жену мою надо знать! На нее нарвешься – замило не отделаешься. Душу вытрясет до дна.
Для неистовой активности недюжинного жениного ума непостижимых вещей нет, и специалист в области сосудов очень скоро в этом убедился. Все вопросы жены были по существу, били в точку, глядела она в корень.
Увертливый по природе и первые несколько мгновений общения с моей дражайшей половиной, хирург не выдержал ее рьяной атаки и лишился своей скользкой природной брони. Как несчастный студент строгому профессору, он сдал жене экзамен по основам сосудистой хирургии. Для этого ему потребовались и анатомические альбомы, и научные статьи известных хирургов с описанием операций, аналогичных той, что предстояла мне, и отчет о его собственной компетентности, об общем времени хирургической практики, а также о статистике результатов его лечения.
Как только жена отбыла домой, чтобы там, в покое, подвергнуть все услышанное скрупулезному анализу на предмет изъянов и противоречий, сам хирург, с видом вывернутого наизнанку, примчался ко мне в процедурную. Симпатичный полноватый парень лет тридцати пяти от роду, с хорошо читаемыми признаками чести и совести в лице, принялся жаловаться уже с порога.
Он чуть не плакал, когда рассказывал, какому ужасному мозговому давлению подвергся со стороны моей жены, каким испепеляющим огнем горели ее глаза, как властно и некорректно она выясняла подробности будущего хирургического вмешательства на моей ноге, как у него до сих пор трясутся руки, а назавтра ему нужно много оперировать. И вообще, после общения с моей “высокоинтеллектуальной, но чересчур эмоциональной супругой” (его слова) он раздавлен, опустошен и совершенно выбит из колеи. Ведь в придачу она воздействовала на него каким-то мощным энергетическим полем: его в прямом смысле вминало в спинку стула, а сам стул, кажется, отъезжал к стене кабинета.
Озвученные хирургом ощущения были мне хорошо знакомы и воспринимались обыденным делом, поэтому бурная его реакция на абсолютно естественную манеру общения моей супружеской пассии в критических жизненных ситуациях вызвала у меня поначалу недоумение.