— Даешь образцовое наступление к дню Первого августа!
У него хороший, зычный, веселый голос, у нижегородца Дядюкина. И захромавший Ширяев прибавляет шагу.
— Не могу отстать! — кричит он. — Даешь к Первому августа… образцы… наступления. Даешь Пирсагат!
А после наступления, боя, обороны собирается у котелков отделение, и отделенный командир подводит итоги соцсоревнования, отмечает лучших, критикует отстающих, — настоящий политический руководитель отделения.
Ночью у костра сидит и лежит отделение. Звездная южная ночь опрокинулась над бивуаком, растеклась по небу, замерла.
— А вот скажите, товарищ отделком, у меня вопросик такой. Почему тут народ пшеницу мало сеет и чем же он живет? — Боец приподнимается и ждет ответа.
И отделком, напрягая память, вспоминая слышанное на политзанятиях, на инструктаже, начинает рассказывать об этом народе, почему он пшеницу мало сеет, откуда сюда пшеница идет и как тут советский чай цветет и нас от заграницы избавляет.
Будут еще и еще вопросы. Могут спросить и о том, почему звезда в небе висит и не падает, и о том, какие теперь права колхозникам дадены, и о том, есть ли все-таки бог или нет, и о том, верно ли, что война скоро будет и какая она будет. Мало ли о чем можно спросить!
И на все эти вопросы вчерашний станичник, сегодняшний младший командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии, должен дать и даст по мере своих сил простой, толковый ответ.
Стоит над костром ночь, не похожая на кубанскую степную ночку. Горы тут выше колокольни станичной. Ночи тут холодные. Завтра вставать рано надо.
Спит отделение. Спит младший командир. Рот у него приоткрыт. Снится ему золотая Кубань и девушка в беленьком платочке…
ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ КУРУ
В ущелье реки Гедис-Дераси, впадающей в Куру, притаенно замер полк.
У мельницы, работающей на воде быстрой горной реки, — штаб полка. В расщелине между скалами — телефонная станция. Неподалеку, в леску, коновязь: кони лениво жуют сено.
На горе на дереве наблюдатель Юрченко. Бинокль его нацелен через Куру на другой берег, туда, где противник.
Рыскает по берегу разведвзвод Комахидзе, собирает данные о синих.
Ночью переправа.
Грохот стоит в верхней части ущелья: валят лес для моста. Огромные деревья покорно падают под топорами и пилами саперов.
Роты укрыто расположились по всему ущелью. На кусты наброшены палатки, сверху они замаскированы листьями. Под палатками кучки бойцов. Прорабатывают правила переправы.
Солнце играет в реке. Наблюдателю Юрченко видно: Кура глянцево блестит, как только что вымытая спина юрченковской лошади.
Весь день в штабе полка разрабатывают план переправы. Дело нешуточное: форсировать полком бурную, горную широкую реку.
Два с половиной метра в секунду — вот скорость Куры. Полногрудая, могучая, быстрая, она мчит свои воды стремительным гоном. Будет сносить к черту наши плоты и бить их, как щепки, о камни.
— Мы брали горные хребты, возьмем горные реки!
Командир полка Левушкин задумчиво смотрит на реку. У Левушкина орден Красного Знамени. Дело было так.
В июле девятнадцатого года во главе батальона наступал комбат Левушкин на селение Бори-Ренек против белых банд Юденича.
Батальон подошел к реке Луге и был внезапно обстрелян пулеметным и ружейным огнем противника.
Батальон был только недавно сколочен; Левушкин, командовавший раньше ротой, недавно назначен комбатом. Первая рота, услышав выстрелы, растерялась, дрогнула.
Левушкин увидел, как побежали назад испуганные стрелки первой роты, и закричал им:
— Куда вы? Эх, герои!..
Он бросился в роту, которой командовал раньше, крикнул командира взвода и нескольких бойцов и вместе с ними бросился в реку, вплавь.
Под пулями Левушкин и его товарищи выбрались на белый берег и открыли со своей стороны огонь.
Увлеченный геройским примером комбата, бросился в реку еще взвод и еще взвод красных. Белые начали отходить в лес. Левушкин вернулся к батальону и организовал переправу.
Он смотрел сейчас задумчиво на Куру. Фыркающая, как норовистый конь, мятущаяся, пенная Кура не похожа была на плавную, ровную русскую Лугу.
В первый раз полк форсировал Куру.
— Мы брали горные хребты, возьмем и горные реки!
Лунная, раздумчивая ночь. Освещенное луной, сверкающее, почти голубое шоссе. В широких берегах полноводная играет Кура. Стынут по берегу в ночной истомной дреме богатые сады. Деревья снизу вымазаны известью; кажется, что это белые родимые березки.
Яблонею пахнет.
Иду по шоссе, прижимаясь к деревьям, маскируясь. Ищу переправу № 2.
Ночью бесшумно, скрытно вышли из ущелий роты. Шли по одному, подогнали снаряжение так, чтобы ни одна пуговица не звякала. В садах залегли, нацелившись на переправы.
Угрюмо молчат орудия. Спят «максимы». Бойцы лежат в садах — ни разговора, ни курежа.
Зябкая ночь. Ежась в шинельке, иду.
Под деревянным мостом, что у самого шоссе, — тяжелый шепот. Скатываюсь туда. Оказывается, тут и есть переправа. На небольшой горной речушке, по которой сплавляют лес в Куру, на бревнах, прижавшись к ним, лежат бойцы.
Ночь стоит над Курой, над горами, над садами, над противником. Лежим, ждем.
Переправа начнется с рассветом.
Взвилась и рассыпалась в небе голубыми искрами ракета. Другая, третья.
Это противник освещает местность, нащупывает нас. Молчат наши орудия и пулеметы. Еще плотнее прижимаются к земле бойцы, пытаясь слиться с нею, утонуть в бесформенном, предрассветном мраке.
Ракеты бьют теперь точно. Противник заметил, должно быть, что-нибудь подозрительное. Горячая будет переправа.
Около меня ничком лежит стрелок-кубанец. Когда ракета заливает нас голубым светом, он крепко зажмуривает глаза. Может быть, он уверен, что этак его противник не разглядит.
Зататакали синие пулеметы, беглым огнем бьют по нашему берегу.
Ахнула, отозвалась наша пушка. Ночь вспыхнула пламенем вспышек. Заторопились, затараторили пулеметы. Ввязалось еще одно орудие.
Гул стоит над Курой.
Первый плот, связанный из поплавков Полянского, спускается на воду.
На нашем берегу быстро связывались плоты. Надутые воздухом поплавки привязывались к доскам, на них усаживалось отделение стрелков с пулеметом.
Первый плот медленно спустился на воду. За ним напряженно следили на обоих берегах.
— Снесет, — прошептал кто-то над моим ухом. — Ой, снесет!
Но плот верно шел через реку, чуть покачивались сидящие на нем стрелки и пригинались, так как перестрелка стала еще горячей.
— А ведь дойдет, — радостно и удивленно прошептал тот же голос над ухом, но вдруг плот начало уносить вниз. Его сносило по диагонали, так что скоро прибило к берегу, но далеко от того места, где предполагалось.
Второй плот, так же как и первый, снесло. Двое бойцов опрокинулись в воду. Один быстро выкарабкался, другой, не умея плавать, стал тонуть. С плота на выручку бросился курсант полкшколы Лисицын и вытащил товарища.
Две винтовки унесло быстрой рекой. Их так и не нашли. На вражьем берегу горячая шла стрельба: переправившиеся пулеметчики прикрывали переправу.
Уже гремели над полком имена первых героев переправы: семь отличных пловцов-тюрок, раздевшись, полезли в ледяную воду налаживать переправу. Они все время находились в воде, натягивали стальной канат, помогали плотам, искали упавшие в воду винтовки. Только иногда выскакивали на берег, голые бегали, чтобы согреться, хлопали себя ладонями по покрывшемуся гусиной кожей телу. На них набрасывали шинели, они кутались в колючее сукно и смеялись. Потом опять бросались в воду.
Всему полку стали известны имена двух связистов — Кошелева и Волчкова.
Они работали на переправе № 2 — один из них переправился с первым плотом, другой остался здесь. Река разметала второй плот. Переправа застопорилась. Как перебросить через реку провод, как связать переправившихся с оставшимися? Не дожидаясь указаний, бросается связист в воду с проводом в зубах и катушкой над головой.
— Связь есть! Алло! — говорит Волчков. — Как слышимость? — А с рубахи стекает Кура.
Туго шла переправа.
Непокорная металась Кура, расшвыривая козлы, которые устанавливали саперы. Волчком вертелись плоты.
Но уже упал через реку стальной канат, вдоль него пошел плот. Стрелки держались за канат, другие орудовали веслами.
— Ну теперь пойдет дело!
Группа посредников и командиров сгрудились на берегу: они на практике изучали режим горной реки и преодоление его.
Измученный и взволнованный метался по берегу дивинж[11]. Он держал сегодня экзамен этой переправой.
Плот пошел вдоль каната, и казалось уже, что дело в шляпе, но вот фарватер — и…
Те, кто держится за канат, чувствуют, как уплывают их ноги. Это течение относит вниз плот. Они напрягают силы, чтобы подтянуть плот к канату, чтобы удержаться, но неукротимая река играет плотом, как щепкой, плот опять уносит в сторону.
Бледный дивинж кусает губы.
Он бросает робкий, полный тусклой надежды взор налево: там по горло в воде работают саперы, наводят мост. Но Кура крушит козлы, они качаются, трещат, вот-вот обрушатся.
Тогда дивинж сам бросается на плот.
Плот отчаливает. Дивинж берется за канат. Он перебирает руками стальное кружево каната. Солнце широко играет в реке, кажется сейчас, что это не горная река, а тихая речка, льющаяся среди заливных лугов. Вдруг дивинж чувствует, как вздрагивают руки и в то же время выпрямляются ноги. Он понимает: фарватер. Плот начинает сносить. Но дивинж не сдается.
— Все к канату! — кричит он бойцам.
Все бросаются к канату. Происходит борьба человечьих мышц и быстрой реки.
Побеждает река. Один за другим бросают бойцы канат: им уже невозможно держаться. Только дивинж упорствует и… летит в воду.
На следующий плот становится Михаил Прокопьевич Ковалев, командир дивизии. Отдает распоряжения. Он знает: руками Куру не возьмешь. Надо взять сноровкой. Он расставляет людей по плоту. Сам берется за канат. Упирается крепкими ногами. Отдает команду.
Отталкивается плот. Покорно идет вдоль каната, благополучно проходит фарватер. Достигает берега.
Еще раза два гоняет через реку плот комдив. Переправа налажена.
Полковой информатор Горшков по телефону передает в роты:
— Переправа идет благополучно. Противник отброшен. Во время переправы жертв нет.
В ротах, ожидающих своей очереди, эти известия быстро распространяются.
Их встречают радостно:
— Ну вот, а то надоело ждать…
Отделение за отделением переправляются через Куру. Вот орудие выкатилось на плот. Дрогнули поплавки, качнулся плот, но не опрокинулся.
Конные взяли Куру вплавь, отыскали брод; одно орудие перешло реку на колесах.
Уже гремели в горах на вражьем берегу орудийные выстрелы, наша батарея громила противника. Переправившиеся части переходили в наступление на обороняющегося противника, имея целью к концу дня взять селение Сакире.
КРАСОТА
В Сакире мы пришли вчера вечером, а сегодня я полез на развалины крепости.
Крепость, как и все они тут, стоит на крутых скалах, запирая собой подступы со всех четырех сторон.
Сейчас она заросла буйным и диким кустарником, стены покрыты жирным и сырым мхом, есть даже дикая малина. Я лазал по шатким стенам, по остаткам путаных ходов и вдруг столкнулся с красноармейцами.
— Вы чего тут?
— Поглядеть, — ответили смущенно ребята.
Видно, никакая усталь не берет наших. Только вчера была тяжелая переправа, двадцать с лишним километров марша с боями, а вот сегодня полезли на крутые скалы посмотреть, каков он, мир.
Ребята забирают мой бинокль и восторженно смотрят на горы, на селение.
Горы тут опять в лесах, в сосне, густой, черной, среди которой редкие веселые, зеленые поляны.
Горы лежат, мягкими волнами. Освещенные полуденным солнцем, они образуют гигантскую чашу, на дне которой плавает утлое селение Сакире со своей высокой колокольней.
Внизу, ближе к селению, горы уже в кустарнике. Небольшие куски их отхвачены дерзким горным народом и подчинены пшенице и кукурузе. Здесь зелень кукурузных листьев и золото колосьев. Но чем выше, тем мрачнее черные горы; самые дальние, темные, тяжелые, исчезают в облаках, в синих туманах. И только где-то далеко и высоко — голубые горы в голубом небе.
По горам, по котловине вокруг селения вьются узкие и путаные дороги. Кое-где они окаймлены изгородью.
Лесу много, изгородь тут из длинных жердей.
Опутанное изгородями, открестившееся от гор крестом, дремлет под полуденным солнцем православное грузинское село Сакире.
Мерно и непрерывно бьет о камни река, и от этой непрерывности шум ее стал звуковым фоном, на котором вышиты голоса людей, ржанье лошадей, гулкое уханье пушки. И все это — широко и глубоко. И все это: и голубые горы, и селение, и бескрайные туманные горизонты, и белые палатки походного лагеря — все это чуть-чуть колеблется, дышит, звенит.
В крепости мы обнаружили маленький алтарик. Жестяная покоробленная иконка какого-то святого стояла на нем. Возле нее — остатки свечи и коробка спичек.
— Значит, молится кто-то, — сказал один из красноармейцев.
И разговор лениво пошел о сектантах, о вере, о боге.
— Всякий в свое верит, — сказал один. — У нас был такой, так он пню молился. Молокан, что ли, вера такая.
— Дурман…
Средневековье окружало нас. Башенки, в которых томились узники, остатки зала, где буйные игрались пиры, зубчатые стены с бойницами. На все четыре стороны — на юг, на север, на запад, на восток — выходили бойницы: враг всюду. Подозрительное и вероломное средневековье глядело на нас из узких настороженных амбразур.
Черная ржавь, как запекшаяся кровь, лежала на камне. Турки резали грузин, грузины резали соседей-армян, русские и тех и других.
Холохоленко Трофим подходит ко мне и говорит грустно:
— Кубанская тут кровь, товарищ командир. Есть тут и кубанская густая кровь. — И добавляет задумчиво: — Говорят, дед мой, казак, тут лежит.
Внизу на церковке вспыхивает крест. Средневековье дремлет под полуденным солнцем.
— Ишь ты, советские! — удивляется кто-то из бойцов и показывает коробок спичек, найденный на алтаре.
Спички идут по рукам, простые советские спички с аэропланом на коробке и надписью «Наш ответ на ультиматум». Последний боец, разглядывавший спички, кладет их на алтарик.
— Пущай пользуется, — говорит он и объясняет: — Старик, должно быть.
Пришел еще красноармеец. Влез на стену, посмотрел кругом, вздохнул и тихо, счастливо сказал:
— Эх, красота-а кака-ая!
ВАНЯ БАРБАР
Секретарем подива на походе был Ваня Барбар. Невысокого роста, бледный, болезненный, он хорошо выносил трудности похода, не жаловался, не хворал. Он шел всегда около вьюков штаба главного руководства, бережно охраняя небольшое имущество политической части: пишущую машинку, папки с материалами да ворох ильичевок.
В подиве его любили за мягкость и кротость характера, за исполнительность, за деловитость.
Он был комсомольцем, в армии стал кандидатом партии, доканчивал свой срок службы и охотно говорил о том, как уедет к себе на Старобельщину.
— В колхоз поеду. Работы там уйма. — И добавлял тихо: — Степной наш округ, заброшенный.
Вся канцелярия подива держалась на нем. Он печатал на машинке, берег материалы, собирал в ротах газеты, раскладывал их по папкам, любовно и тщательно, одна к одной.
Жизнь его до армии была простой и немудреной. Происходил он из крестьянской семьи, рано полюбил грамоту, стал учиться, прошел сельскую школу, хотел учиться дальше, но нужно было работать. Работал и учился. Выучился в служащие, в счетоводы, что ли, или делопроизводители, но считал это временным делом. Изнывающая от сохи земля, требующая умелых рук, властно звала его. Хотел стать агрономом, толкался на курсы. Так пришло его время идти в армию. Попал на Кавказ, в подив.