Армия подковала его политически. Вместе с другими писарями штаба Ваня кое-как занимался и общим образованием: готовился в вуз.
Писарь — слово, которое вызывает в памяти этакую вертлявую, франтоватую, разбитную фигурку писаря царской армии, взяточника и доносчика, — у нас имеет совсем другой смысл.
Не подхалимы и не лодыри, не симулянты и не трусишки идут у нас в писари. Ответственная и нелегкая работа технического работника штаба, оперативная, боевая работа, полная опасностей и требующая умения, грамотности, смекалки, — все это требует иных качеств от писаря.
И в писари у нас берут грамотных рабочих ребят, по большей части из комсомольцев.
Ваня Барбар был прекрасным образцом вот такого именно писаря.
Был — потому что нет больше Вани Барбара.
Последний раз его видели во время ночного марша. Шли над Курой по узкому, извивающемуся шоссе. Горы подступали к самой дороге, стремительно падали на нее, загораживали путь.
Устал Барбар. Ноги гудели, дышать было тяжело. Уже ушли далеко вперед вьюки штаба, а он все отставал и отставал понемногу. Наконец не выдержал, присел на камень.
В четыре часа утра его видел Миронов, начальник фотобригады.
— Пошли, что ль, Ваня? — весело крикнул он отдыхающему Барбару.
— Нет, ты иди, а я еще посижу.
— Ну как хочешь!
Миронов ушел. Мимо Барбара прокатились последние остатки эшелона: кухня, хозвьюки.
Повар остановился около Барбара, потолковал немного, позвал с собою, но и ему ответил Барбар, что устал и немного посидит.
Он остался один. Между ушедшим эшелоном и идущим где-то сзади образовался интервал, пустота, и в ней погиб Барбар. Его больше не видели.
А когда прошел день и в палатке подива не оказалось секретаря, бросились его искать.
Скоро нашли: он лежал у берега Куры, широко раскинув руки; сапоги его были в глине, одежда и лицо мокрые. Он был мертв.
Врачи установили: тупым орудием, камнем, очевидно, был он сшиблен с ног. Упал, поднялся, пустился бежать. Бежал долго, за ним гнались. Набросили аркан на шею (след от аркана красной петлей на шее) и поволокли. Он умер в страшных мучениях, труп его бросили в Куру.
Вещей его не взяли. Даже полевая сумка, которая находилась при нем, нашлась неподалеку. Но, может быть, она и погубила Ваню: бандиты думали по ремню, что это оружие.
Так погиб Ваня Барбар, писарь подива, кандидат партии, мечтавший стать агрономом и нашедший свою смерть на учебном горном походе от вероломной руки потаенного убийцы.
Весть о его трагической гибели прошумела в полку и в дивизии, и странное дело: смерть бойца не вызывает у нас растерянности, паники, ужаса перед роковым концом, наоборот, вокруг мертвого тела как-то крепче смыкаются люди. И как имя китайского революционера Сан-Чу-Фа, замученного в далеком Китае, гремело в адмарских горах, повторенное нашими бойцами, и вело к победе над горными преградами, так и скромное имя Вани Барбара, бледного, худощавого писаря подива, разнеслось по грузинским дорогам, ведя за собой бойцов, которых ни пулей, ни арканом не испугаешь и не остановишь.
БОРЖОМ БЛИЗКО
Поход уже стал бытом.
Уже нет того нетерпеливого порыва, что был в первые дни, когда рвались в горы, царапались как кошки, и кричали хриплыми, простуженными глотками: «Даешь хребты!»
Но и отстающих уже нет. И хныканья нет. Втянулись.
И кажется, можем идти и идти сейчас месяцы напролет. Жить вот так: сегодня — здесь, завтра — там; спать не раздеваясь, на земле; переносить и дождь, и жару, и холод и со спокойным равнодушием думать о том, что завтра снова идти.
Ровное, спокойное, устойчивое настроение, крепкая спайка между бойцами и командирами.
Что это?
Это закалка.
Во время какого-то учения мы шли пешком за ротой — я и инструктор подива Нестеров. Коновод остался с лошадьми сзади. Когда кончилось ученье, Нестеров пошел за лошадьми, а я сел у обочины дороги. Прислонился к изгороди, ноги с наслаждением вытянул, потянулся, прищурился солнцу, опустил голову.
…Кто-то тряс мое плечо. Подымаю голову: передо мной удивленный пулеметчик.
— Вы что среди дороги спите? — спрашивает он меня.
— А я разве спал?
— Еще как!
— Фу ты черт!
Так идут дни похода. Все ближе и ближе финиш.
И чем он ближе, тем меньше о нем разговоров. Комиссар полка сегодня утром спросил меня:
— Какое сегодня число?
— Третье.
— Третье? — удивился он. — Фу, как время-то бежит…
Оно не бежит, время, оно напруженно шагает с нами. Утром рано оно подымается и идет с нами в бой, на стрельбу, в оборону.
Вечером оно вместе с нами отдыхает у костров, ест борщ из сухих овощей и слушает красноармейские побаски.
…Сидят где-нибудь у костра трое-четверо.
Сами костер сорганизовали, сами воду нагрели, сидят, чай пьют. Аппетитно грызут сахар, рукавом вытирают пот со лба.
— А еще вот отгадай: один читает, а другой слушать не хотит.
Молчание…
— Ну?
— Не знаю.
— То-то. Это, брат, поп и покойник. Поп читает, а покойник…
…Ночь стоит… которая уж?
На всем пути синие наворотили заграждения: завалили дорогу громадными елями, подложили фугасы, мины «заразили» газами.
Гром идет по всему великолепному хвойному лесу. Рвутся фугасы. Камни и земля взлетают высоко над деревьями.
Мы медленно подвигаемся вперед — неутомимые саперы и химики с приданными к ним стрелками пробивают полку путь.
Когда одна особо вредная «пробка» надолго задержала нас, мы расположились под деревьями на полянке.
Родилась мысль:
— А не закусить ли? — И мы садимся закусывать. Кони мирно жуют овес. Мы же достаем неприкосновенную банку консервов и хлеб. Десерт тут же: земляника.
Мне думается: а ведь так будет и в бою. Поедим, набьем рот душистой земляникой и пойдем под огонь. И все это будет не страшно.
Вот этому-то учил поход.
— Через час идти в тяжелый переход? Есть. Значит, надо подзаправиться!
Поход не только стал бытом, поход организовал наш быт: никакие лагеря не дадут этого.
И не даром сыпались в рационализаторскую комиссию предложения бойцов:
— Чаще устраивать подобные походы.
За большим греческим селением Цихис-Джвари, в лесу, останавливаемся на три дня.
Следующая остановка: Боржом. Конец.
В Цихис-Джвари — боевые стрельбы, подведение предварительных итогов.
Мы стоим в сосновом лесу, он в синей дымке. Большие поляны. На каждом дереве чашечки: сюда стекает сок деревьев. Пахнет смолой. Сыро. Ночи тут холодные, мокрые, росные…
Селение недалеко. Туда ведет дорога, и на ней коровьи следы, от которых теплый, домашний идет пар.
Еще один марш, и поход кончен.
И конец похода.
И не будет больше этих великолепных гор.
Не будет дружных костров.
Останется скрепленная трудностями спайка.
Соленая, потом политая…
В комиссию по сбору рационализаторских предложений к концу похода поступила следующая записка:
«Предложение товарища Гапиченко, бойца первой роты. Предлагаю командованию выбрать скалу сажня четыре и взять ее, а то какие мы трудности ни брали, все они не страшны. А в боевое время будут попадаться скалы, и мы их не знаем.
Поэтому надо найтить канат и узнать, сколько процентов бойцов возьмут это препятствие.
К сему Гапиченко».
«НИКТО ПУТИ ПРОЙДЕННОГО У НАС НЕ ОТБЕРЕТ»
Сыны Краснознаменной,
Мы смело шли в поход.
Никто пути пройденного
У нас не отберет!
Сводный отряд, участвовавший в горной экспедиции под командой комдива 1-й Кавк. С. Д. товарища Ковалева и военкомдива товарища Рабиновича, прибыл в Боржом.
По запруженным людьми улицам идут усталые, потные, пропыленные бойцы. Рваные рубахи, сбитые сапоги. Неоглядные облака пыли. Вьюки, вьюки… Ишаки, кони, мулы.
«В ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ТЯЖЕЛЫХ ГОРНЫХ УСЛОВИЯХ ЗПТ…»
Да, были горы. От нуля, от ласково бьющих о берег волн синего моря, от мирных палаток лагеря в горы, на хребты, где ни дорог, ни троп, с походными кухнями, сухими овощами и галетами, в холодные ночи, в горячие, раскаленные дни…
«ПРЕОДОЛЕВАЯ ПРЕПЯТСТВИЯ ЗПТ ВОЗДВИГАЕМЫЕ НА ПУТИ ПРИРОДОЙ ЗПТ…»
Да, были преграды. Были обрывы, были овраги, были горные потоки. Была неукротимая Кура. Все это было. Как гремит оркестр!
Пулеметчик Бочаров идет.
Это он бросался в яростно ревущий поток, преградой ставший на его пути.
«ОТРЯД ВЫПОЛНИЛ ПРИКАЗ РЕВВОЕНСОВЕТА АРМИИ…»
Сколько людей! Они стоят многокрасочными шпалерами, а мы идем по шоссе, не идем, а плывем, пыльные и потные, в волнах оркестра. Шоссе хорошее. По такому шоссе можно идти сотни верст.
Седой старик, с большой бородой, Филипп Махарадзе, председатель Закавказского ЦИК.
— Да здравствует!.. — кричит он. Колышется его борода. Гремит над рядами «ура». Идут, идут, идут неиссякаемым человечьим потоком, гремят сапогами, словно шумный бьется на камнях горный поток.
«ПОКАЗАВ ОБРАЗЦЫ ДОБЛЕСТИ ЗПТ ИНИЦИАТИВЫ ЗПТ…»
Строго держа равнение, идут бойцы. Вот Нагапетян, черный, коренастый; вот неутомимые саперы и сам Кутузов — вот он; вот ударник Саркисян, как всегда, сияющий улыбкой, вот командир взвода Егиязарян. Он идет такой же спокойный, как и тогда, когда вместе со своими бойцами стал посреди, переправляя роты.
«ОБРАЗЦЫ БОЛЬШЕВИСТСКОГО УПОРСТВА В ДОСТИЖЕНИИ ПОСТАВЛЕННОЙ ЦЕЛИ ТЧК».
Легкие вечерние сумерки легли на горы… Горы остались сзади. Прямое, как стрела, легло шоссе, и кажется, что оно пробито среди человечьей толпы, радостно играющей всеми цветами…
«ПРОЙДЯ С ЕЖЕДНЕВНОЙ УЧЕБОЙ В ТЕЧЕНИЕ 39 СУТОК…»
39 суток. Да, тридцать девять. Иногда кажется, что прошли годы и мы уже не те, что были до экспедиции. А иногда кажется, что только вчера вышли.
«ОСТАВИВ ЗА СОБОЙ КИНТРЫШСКОЕ УЩЕЛЬЕ ЗПТ ПЕРЕВАЛЫ…
ПЕРАНГА ЗПТ ГОДЕРСКИЙ ЗПТ ПИРСАГАТ АМАГЛЕБА ЗПТ ХРЕБЕТ СКИРМОС — КЕДИ, ПИКЛОС-СЕРИ…»
Сколько смысла в этих географических именах! Сколько смысла и соленого пота!
«ИМЕЯ ЕДИНСТВЕННЫМ ПУТЕМ ВЬЮЧНУЮ ТРОПУ ЗПТ А ИНОГДА И БЕЗ НЕЕ ЗПТ ПОД ТРОПИЧЕСКИМ ЛИВНЕМ ЗПТ СКВОЗЬ ГРОЗЫ И ОБЛАКА…»
Проходят рота за ротой. Коренастые тюрки, худощавые черные грузины, обветренные степняки-кубанцы…
Прыгают связные собаки, собаководы смущаются невыдержанностью своих питомцев на параде. Громыхая, идет батарея.
«АРМЯНЕ ЗПТ ГРУЗИНЫ ЗПТ ТЮРКИ ЗПТ УКРАИНЦЫ И РУССКИЕ ЕДИНОЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЙ СЕМЬЕЙ ЗПТ СПЛОЧЕННЫЕ ВОКРУГ КОМАНДИРОВ И ПАРТОРГАНИЗАЦИИ ЗПТ ПОДГОТОВИЛИ КАДРЫ ГОРНЯКОВ ДЛЯ ДИВИЗИИ И АРМИИ ТЧК КОМАНДАРМ ФЕДЬКО».
Пройденного пути никто не отберет. Стальные плечи горняков, которые на походе не гнулись, никогда не согнутся. Идут горные орлы, дождем моченные, зноем паленные.
Люди, из которых надо гвозди делать, сыны и наследники таманцев, железным потоком разлились, разбушевались на тихих улицах Боржома. И ведет этот поток Ковалев Михаил Прокопич — друг и сподвижник Ковтюха. Поток заполняет город, разливается, растет.