Ночь. Бойцы лежат в окопах, всматриваются в темень.
Окопы замаскированы, огней нет: в ночной обороне нельзя ни курить, ни жечь костров. Винтовки и пулеметы поставлены на рогатки, нацелены в темноту.
Гора вся в густом лесе. Противнику легко пройти скрытно и бесшумно, а там короткий удар, штык в горло, и наших нет.
Темной ночью сливаются кусты, отдельные деревья, скалы, дорожки, сливаются, спаиваются в то, что означается нехорошим словом: «мрак». Мрак, горный мрак, когда кругом твоего окопа словно сгрудилось все: и горы, и лес, и противник…
Сухими, усталыми глазами всматриваются бойцы в ночь.
Бдительность ночью нужна, как никогда. Нужны патрули, дозоры, секреты. Нужны глаза и уши. Нужно всей своей кожей ощущать присутствие противника…
Вот что произошло сегодня.
Ночью вышла разведка синих под командой отделкома Попова.
Он вел ее от рубежа к рубежу, лисьими тропами, бесшумно, искусно пользуясь подступами, маскируясь, затаивая бурное, нетерпеливое дыхание.
Вот спокойно, не чуя беды, лежит полевой караул. Часовой смотрит и ничего не видит. Ночь темна, лес густой — где усмотреть!..
— Вперед! — шепчет Попов и… без выстрела снят полевой караул.
Мало Попову.
Дальше идет разведка. Не идет, плывет бесшумно и ловко по горе, как челнок по быстрой Куре.
Вот пулемет противника.
И пулемет взят в плен.
Мало Попову!
Эх, если б ему еще одно-два отделения, взвод бы ему…
Мало людей.
Но…
— Вперед!..
Вот… командир взвода и отделение стрелков спят.
Они спокойны: впереди полевой караул. Спит противник.
Не спит Попов.
И вот командир взвода в плену.
Мало Попову!
Политрук идет, политрук взят в плен.
— Дать бы Попову взвод, — говорил потом комдив. — И наутро оборона имела бы неприятное пробуждение…
Не было у младшего командира Попова взвода. Блестяще исполнив свою задачу, разведав все, что нужно, с трофеями вернулась разведка назад.
Попов. Запомним эту фамилию.
Какой это Попов? Тот, что два года тому назад пришел из станицы малограмотным деревенским парнем. Этот волевой, смелый, умный командир только два года назад неловко поворачивался «на-пра-а-во-о, налево-о», путая где «право», где «лево». Это тот Попов?
Да, это он.
Тревожные сведения пришли поутру в штаб полка: боевое охранение сбито, противник наседает на первую роту. Рота держаться не может.
В блокноте посредника уже были записаны первые уроки ночной обороны.
«Ночью нужно стрелков и пулеметы спустить с горы вниз. Станковыми пулеметами для кинжального, короткого действия загородить все важнейшие подступы, создать огневой отсек, чтобы и мышь не пробралась.
Не должно быть ни одного подступа перед передним краем обороны, который не был бы простреливаем нашим огнем, — как этого и требует Боевой устав».
Пулеметы были установлены, чтобы бить по противнику на два километра, а под самым носом — мертвые, непростреливаемые пространства.
В многотиражке уже поспела карикатура:
«— Во, у нас в отделении оборона: если противник за два километра по деревьям лазать будет — всех сшибем.
— А если с 50 шагов в атаку пойдет?
— Ну… тогда удирать будем».
Начальник штаба не отходит от телефона.
— Так, так, так, так, — бормочет он и доедает свой завтрак. — Правильно, правильно… Так, так, так…
Кладет трубку и обращается к помощнику:
— Командир полка приказал начинать выход из боя.
Выход из боя. Труднейшая боевая операция. Утомленные, морально угнетенные, преследуемые назойливым и обнаглевшим противником, торопятся бойцы.
Выход из боя должен происходить планомерно. Огнем и штыком прикрывает рота роту. Одна рота отходит. Другая, заняв высоту, сдерживает противника, покуда отходящая рота не укрепится и своим огнем не даст возможности уйти прикрывавшей.
Большая воля, большое упорство, большая ловкость нужны командирам и бойцам. Все эти качества показал сегодня взвод Казаряна. Казарян — молодой командир. Безусым комсомольцем пошел в военную школу, кончил ее и вот командует взводом. Он немного нескладный, худощавый, сутуловатый. Пробует писать рассказы. Получается плохо. С бойцами у него отношения простые. Он любит подолгу разговаривать с ними на всякие темы у костра. Говорит он шепелявя, быстрым восточным говором. Сегодня (а потом почти всякий раз) — он герой.
Его взвод отходил последним.
Нужно было задержать противника во что бы то ни стало. Началась игра мыши с кошкой.
Вот разведка противника, она ищет красных. Где-то за нею идут уже главные силы.
— Удирать?
Но Казаряну приказано сдерживать противника. И он затаился, приник к земле. Разведка проходит мимо — не она нужна Казаряну.
Вот идут главные силы.
— Огонь!
И взвод Казаряна открывает огонь по целой колонне противника.
Останавливается противник, недоуменный, растерянный.
Быстро развертывается, думая, что имеет дело с большим отрядом красных. Принимает бой. Начинается долгая перестрелка. А когда Казарян видит, что дело затягивается и будет ему тут конец, он ловко ускользает и опять начинает канительную перестрелку.
Мечется взвод Казаряна, ускользает от наседающего противника.
Но уже совсем отрезан ему путь.
Не уйти.
Не уйти.
Бросает Казарян тропу. Без дорог, через заросли, по скалам проходит он в мирную долину реки Гудураули.
Ушел.
Ну, теперь вздохнуть бы да драпать — благо путь еще свободен. Но взвод Казаряна — ударный взвод.
Нет, драпать рано.
И Казарян организует засаду на пути, по которому, по его расчетам, будет двигаться противник.
Засели…
Противник, не видя перед собой неугомонных красных, вытянулся головными частями на тропу. Торопится догнать отходящих красных и сесть им на плечи.
Тут-то и встретил его свинец Казаряна, Били в упор, организованно и деловито.
Взвод вернулся в полк, блестяще выполнив задачу.
Так отходит полк по тяжелой, неудобной, каменистой тропе, что вьется над рекой Коблиан-Чай.
Сзади противник. Его удерживает на последних рубежах четвертая рота, прикрывающая отход полка. Планомерно идет отход. Уже вытянулись все подразделения.
Дошли до кочевки Байбург. Здесь, у реки, объявлен привал, и бойцы, вчера занимавшие оборону, рывшие весь день окопы, ночью мало спавшие, с утра дравшиеся в обороне, затем проделавшие тяжелый выход из боя, — бойцы с радостью снимали сапоги, мыли в реке ноги, сушили потные портянки, отдыхали, ели, потому что…
Да, потому что, несмотря на усталость бойцов, им предстоял еще ночной марш.
НОЧНОЙ МАРШ
Не бывает ночей темнее южных. Какая-то плотная, осязаемая, как бархат, темень лежит вокруг. Предметы, окружающие тебя, имеют причудливые формы: так, вороная, черная в яблоках лошадь идущего впереди меня посредника кажется мне комбинацией трех покачивающихся белых пятен, иногда мне представляется, что это и не лошадь вовсе, а трехпарусная шхуна плывет, качаясь. Иногда, впрочем, та трехпарусная шхуна негромко ржет.
У посредника Шленского — маленький фонарик. Батарейка тощая, ее не надолго хватит, и Шленский экономит: бросит вперед беглый луч, осветит каменья, лужицы, невообразимую какую-то грязь, пробормочет:
— Черт, по какой мы дрянной дороге идем! — И погасит фонарик. И тогда еще чернее мрак.
Рота вытянулась узкой послушной лентой: у нее — одни глаза, одна голова и только ног много. Глаза и голова там, впереди, где единственный фонарь. Его торжественно несет красноармеец, словно на карнавале.
Около фонарщика командир роты, а сзади единое туловище роты, слепое в буквальном смысле слова. И каждая пара ног в этом туловище только и старается, как бы уследить, куда ступила впереди идущая пара ног и как бы попасть в этот след: так вернее.
Сзади — нечастые выстрелы. Это наш взвод отражает неугомонного противника, преследующего нас по пятам.
Взводом этим командует Комахидзе. Взвод зарабатывает право на звание ударного. Около попавшегося на пути небольшого селения Комахидзе вдруг останавливается и вызывает к себе отделкомов. Через несколько минут отделкомы возвращаются к своим отделениям и взвод распадается на части. Бесшумно, стараясь даже не хрустеть хворостом, занимают отделения указанные места.
Это — засада.
Теперь не слышно выстрелов. Мы идем в полной тишине, торопясь оторваться от назойливого противника.
Вдруг несколько залпов сзади нас.
Останавливаемся.
Командно роты чутко прислушивается, потом исчезает. Мы знаем: это наша засада встретила противника.
— Выберутся ли они сами-то? — вслух рассуждаю я.
Посредники пожимают плечами.
Выстрелы внезапно умолкают. Возвращается комроты Гмырин.
— Ну, все в порядке, — говорит он тихо. — Ма-арш!
Час… Другой… Третий…
Где-то несомненно есть Москва.
— Шленский, в Москве какая сейчас погода? Как думаешь?
Он не отвечает. Потом вдруг тихо начинает мне рассказывать о своей жизни.
Мы идем теперь рядом: дорога стала шире.
Я слушаю неторопливый рассказ Шленского, в прошлом комиссара полка, сейчас — слушателя академии. Ему есть что рассказать, как, впрочем, и любому идущему сзади.
Широкоплечий комроты Гмырин мог бы, например, рассказать о солдатской лямке, которую тянул в царской армии. О том, что вот уже лет восемнадцать штатской одежды не носил.
Он живет в маленьком пограничном городке — пятьдесят два километра от железной дороги, десять километров от чужой страны. Иногда он ездит в отпуск в «Россию», как говорят здесь. Приезжает, рассказывает:
— Стройка идет какая! Смотреть поучительно.
Этого ему хватает на год, на год в пограничном городке, где паточный завод и лесопилка.
Впрочем, есть радио. Поздно ночью он слушает, как говорит Москва.
Он не скучает — ему некогда. О переводе в другой гарнизон не просил ни разу.
Сзади — темное туловище роты. Пестра рота, сводная: там одногодичники, люди с высшим и средним образованием — инженеры, техники, экономисты; там курсанты полкшколы — армавирские станичники; там помкомвзвода Жиденко — тракторист колхоза.
Рота туго ворочается в темноте, слышен только тяжелый топот шагов и копыт.
Я вспоминаю вдруг, что ротный вьюк лежит на общей любимице, лошади, кличка которой Абрикос. Вьюковожатым при ней — Сюсин. Он агроном, секретарь комсомольской ячейки. Я знаю: он ни о чем сейчас не думает, кроме как о том, чтобы в темноте не загубить Абрикоса.
Над притихшей, молчаливо шагающей человечьей цепью плывет ночь…
Что-то подозрительное делается с дорогой. Она начинает вспухать под ногами: ну так и есть — поползли на подъем.
Праздные мысли — к черту. Теперь собирай последние крохи сил. Путаный, скользкий, крутой подъем. И темень к тому же.
Шленский щедро растрачивает батарейку карманного фонарика: видно при беглом свете, как крутая идет дорожка на гору и по горе. На ней уже карабкаются передние. Очень похоже на картину «Стрелки в Альпах».
На горе вдруг вспыхивает костер. Он огромный, пламя его сразу освещает багровым светом гору, тропку и людей, карабкающихся по горе.
— Неправильно, — бурчит посредник, — демаскируют костром.
— Нет, правильно. А то всех людей и лошадей на этой горе в темноте погубят, — возражает другой. — Да и противник уж отстал. И выстрелов не слышно…
Наконец и мы достигаем вершины. И…
Вся рота разом ахает.
Перед нами — длинная, широкая аллея. Огромные стройные коричневые сосны, как гренадеры на параде, вытянулись вдоль аллеи. Они освещены великолепными кострами из сухого хвороста. Дыма почти нет, он высоко стелется над лесом, синеватый, легкий, как утренний туман. Верхушки деревьев позолочены отблесками костров, а стволы залиты багрянцем, словно это не костры вовсе, а сентябрьский закат.
Красноармеец, идущий впереди с фонарем, нерешительно останавливается. Он сконфужен.
— Как в театре! — восхищенно шепчет он и опускает свой фонарь.
И правда: как в опере. Так блистателен залитый огнем лес. Так величественна аллея. Так стройны сосны.
Мы уже на конях. Кони, почуявшие хорошую дорогу, резво идут, приминая мягкую, влажную траву.
Сзади нас — последний взвод гасит костры. Скоро кончается и аллея. Видно селение.
Приходится опять спешиться и снова брести по неудобной дороге. Но зато скоро привал. И спать, спать, спать…
Проходим темное, молчаливое селение. Квартирьеры встречают нас. Направляют в отведенное для бивуака место.
Там уже горят костры. Роты разбивают палатки.
Иду на поиски штаба полка.
Но уже не могу бороться с желанием спать. По дороге мне попадается какой-то костер. Валюсь около него, быстро засыпаю, закутавшись в шинель.
Иногда, впрочем, просыпаюсь: это ветер подул на меня дымом. Переползаю на другую сторону и опять засыпаю. Место открытое: лысая гора. Дым мечется то в одну, то в другую сторону, и я всю ночь ползаю вокруг костра.
ДНЕВКА
Только утром мы знакомимся с местом.
Оказывается, уже не Аджаристан, и это ясно видно. Нет уже тех характерных, и может быть единственных в своем роде, аджарских ущелий, зажатых между лесистыми, буйными горами, испещренных бурными реками.
Здесь, в западной. Грузии, между горами большие зеленые долины, плато. Впервые за поход — ровная, проезжая дорога. Она честно идет промеж частых посевов пшеницы и кукурузы. И горы здесь не те. Горы здесь по большей части голые, лесу мало, много зато солнца и просторной голубой влаги.
По горам и долинам бродят огромные и тучные стада: район славится животноводством. Хороши и вольготны тут пастбища.
Мы стоим на небольшой лысой горе. Внизу селение Намниаур. Полк наконец-то вместе. И противник, яростно преследовавший нас вчера по пятам, сегодня вместе с нами мирно встречает дневку.
Дневка!
Каждый боец, проснувшись на дневке, на новом месте, определяет для себя следующие вещи:
— Не будет ли дождя?
Он долго и подозрительно смотрит на небо, щурится и, посоветовавшись с другими, на основании многих примет, а главное, на основании своего собственного веселого настроения решает:
— Не будет. Значит, дневка хорошая.
— Что на завтрак? Где кухня? Позавтракав как следует — а аппетит на походе соответственный, — боец решает третий важнейший вопрос:
— Что с оружием? Противогазом? Конем? Снаряжением?
Эта забота очень характерна. И поутру, в дневку бойцы всегда внимательно осматривают свое оружие. Походное дело — известное: не сталось ли чего с винтовкой? И я рад здесь записать: боевые стрельбы показали, что состояние оружия на походе не ухудшилось.
После этих дел или еще починив рубаху, порвавшуюся в разведке, когда полз через кустарники, или повертев сапоги, безнадежно требующие каши, — после всех этих дел домашних боец решает еще массу вопросов:
— Где река? Вода? Цхали?
И вот с котелками, с флягами, полотенцами тянутся к реке, к воде, к цхали пить, мыться, купаться, стирать… Лежат на горячих камнях у реки, деловито стирают портянки…
Бьет маленький, чуть живой родничок. Бьет в ямку. В ней маленькое озерко кристально чистой, холодной воды. Дальше из этого озерка уже текут мутные потоки, густо окрашенные глиной. И бойцы тщательно оберегают девственную чистоту озерка, ступают осторожно и соблюдают очередь. Это только на дневке, признаюсь по правде, на ленивой, бездумной, неторопливой дневке такой порядок у родничков.
— Где кооперация?
Тут запастись махоркой, если есть деньжата, побаловаться папироской, конфетой, приобрести пуговицы, спички, конверты, бумагу.
— Где клуб? Есть ли новая газета?
Тут взять в походной библиотеке книгу, сыгрануть партию в шашки, домино, узнать, будет ли вечером кино. Потом пойти обедать, спать, отдыхать, чиниться или просто, лежа на спине под солнцем, лениво разговаривать с товарищами о пройденном, о будущем, обо всем.