Новички не верили поначалу: ну, как можно, воровать у соседей землю? Штакетники же между двориками, живая изгородь!
Оказалось: можно! Генеральша со временем стала замечать: узенький их извилистый дворишко странным образом сужается. Шла зачем-то к выходу, остановилась: что за черт? Небольшой выступ возле калиточки в сторону соседки исчез, будто не было! Обследовала старательно пограничную полосу, обнаружила: разделявшие дворики несколько кустов живой изгороди и два горшка с геранью сместились в их сторону. Работа была проделана с дьявольской изощренностью: места перекопа прикрыты шматками дерна с пожухлой травой, присыпаны сухим песочком, комар носа не подточит.
Необходимо было действовать, остановить разбой! В одну из ночей генеральша и приглашенный за пол-литра сосед из крайнего балка Федор Недбайло устроились у окна кухонной выгородки. Кувалдину следовало схватить за руку в момент совершения преступления, обязательно при свидетеле. Иначе отвертится, обвинит в клевете – у нее повсюду знакомства, связи, свои люди, даже в райкоме партии, где она работала дворником и состояла на партийном учете.
Сидели в темноте, разговаривали вполголоса. Недбайло жаловался на жившего напротив холодного сапожника Абдильду, подглядывавшего, по его словам, в щели дворовой уборной, когда там справляла нужду дочь-разведенка Недбайлы Клавдия, растившая трехлетнего сынишку.
– Прирежу, Николавна, – бубнил уволенный за пьянку из пожарной команды Недбайло. – Мне теперь что воля, что тюрьма, одна хрень.
– Будет вам, Федор, в самом деле, – шепотом урезонивала его генеральша. – Придумали тоже: «прирежу»! Может, показалось Клавдии?
– Какой показалось, Николавна! – Недбайло остервенело склеивал самокрутку. – Он ей, подлец, в дырку свою орудию представлял! Клавка врать не будет!
Где-то за полночь клевавшая носом генеральша уловила за окном промелькнувшую тень.
– Федор, – позвала.
Уронивший голову на кухонный столик Недбайло тяжело всхрапнул.
– Федор, проснитесь! – тормошила она его.
– А! Пожар! Где? – бормотал тот. – Заводи мотор!
Генеральши кинулась к двери, выскочила на крыльцо.
Представшая ее глазам картина не поддавалась описанию. В темноте бархатной ночи, под звездами, лазила на карачках среди живой изгороди с тяпкой в руках Елизавета Кувалдина в теплых рейтузах поверх сорочки. Подкапывала пыхтя землю, утирала рукавом лоб. Обернулась на скрип двери.
– Чо не спишь, Серегина? – осведомилась буднично. Поднялась охая с колен. – Ленишься, соседушка, землицу перекапывать, изгородь поливать. Мне приходиться, – повысила голос. – По ночам. С ревматизмом… Чо ржешь-то? Больная что ль?
Генеральша тряслась на крыльце в припадке нервного хохота…
Все это ему в конце-концов надоело. Мотаться на край города в забитом людьми автобусе, шагать с гастрономовским тортиком в руках через загаженный куриным пометом двор под любопытными взглядами соседей, пить чай в заставленной рухлядью комнатенке с тикающими ходиками на стене, слушать бесконечные воспоминания генеральши, разглядывать в пухлом альбоме выцветшие семейные фотографии, ублажать на застланном лоскутным одеялом сундуке любовницу в отсутствии убежавшей, якобы, по неотложным делам мамаши. Новизна чувств прошла, постель больше не заслоняла женщину, с которой ему было откровенно скучно.
«Не поеду», – решил однажды. Лежал в папиросном дыму у себя в комнате, листал свежие конспекты по выбранной с научным руководителем теме будущей диссертации: «К вопросу зарождения русского драматического театра в Казани».
Материал был богатейший, впору докторскую писать. Завоеванная некогда Иваном Грозным столица татарских ханов была одним из театральных центров России: первый публичный театр для горожан в Казани открыл свои двери в 1791 году. Спектакли проходили в арендованном для этой цели помещении на Воскресенской улице. До той поры, пока помещик-театрал Есипов не построил в городе деревянные театральные хоромы, где играли его крепостные крестьяне и приглашенные бродячие актеры вольных трупп руководимые знаменитым в ту пору драматургом и актером П. Плавильщиковым. К середине девятнадцатого века казанский губернский театр был сравним по уровню с лучшими петербургскими и московскими, здесь ставились самые модные тогда пьесы, в частности «Ревизор», в котором играл городничего великий Михаил Щепкин, приезжали на гастроли П. Мочалов, В. Живокини, А. Мартынов (последний в роли Хлестакова восхитил неистово хлопавшего ему с галерки студента местного университета Левушку Толстого). В библиотечном хранилище редких рукописей он обнаружил и переписал в тетрадь интереснейшие сведения о театральной истории города. Как строилось каменное здание городского театра, ставшего за короткое время одним из лучших в империи по оснащенности. Об антрепризе режиссера-педагога П. Медведева, воспитавшего на казанской сцене легендарную Полину Стрепетову, давшего путевку в жизнь Марии Савиной, Владимиру Давыдову, Александру Ленскому, Константину Варламову, сформировавшему самостоятельную оперную труппу, которая положила начало Казанскому театру оперы и балета. Нашел отличный эпиграф к диссертации в одной из статей Белинского: «Зачем мы ходим в театр, зачем мы так любим театр? Затем, что он освежает нашу душу, завядшую и заплесневелую от сухой и скучной прозы жизни, мощными и разнообразными впечатлениями, затем что он волнует нашу застоявшуюся кровь неземными муками, неземными радостями и открывает нам новый, преображенный и дивный мир страстей и жизни!»
«До чего точно сказано! – закуривал в волнении очередную папиросу. – Не прибавить, не убавить. Вот в таком стиле и писать. Без нудятины»…
Скрипнула за спиной дверь, он обернулся.
Вахтерша.
– К телефону, – произнесла зевая. – Какая-то женщина…
Звонила Юлия.
«Леша, что с тобой? Почему ты не приехал?»
– Заболел, температура… – он покосился на вахтершу, та демонстративно копалась в ящике стола.
«Температура? – у нее был встревоженный голос. – Давай я приеду, привезу тебе что-нибудь… У тебя был врач? Нужны какие-то лекарства? Я съезжу в аптеку, привезу»…
– Не надо приезжать! – бросил он в раздражении. – Мне надо побыть одному. Ясно? Одному! У меня серьезная работа!
«Но ты же говоришь, что болен… Хорошо, давай я приеду завтра, после работы. Извини, я звоню из будки, здесь очередь».
– Я же сказал: не надо приезжать! – он уже кричал. – Не надо вообще! Никогда!
В трубке щелкнуло: на том конце провода повесили трубку.
В середине следующего дня, он только что вернулся из библиотеки, в общежитие примчалась генеральша. Сбившаяся косынка, задыхается от волнения.
– Что у вас произошло, Алексей! Она сказала, что не хочет жить! Убежала в парк. Пожалуйста, поедемте! У меня сердце не на месте!
Удалось, к счастью, поймать на улице такси, до лесопарковой зоны добрались за какие-нибудь полчаса.
Был воскресный день, на берегу речной заводи, на парковой аллее с павильоном газированных вод и лотками мороженщиц толпы отдыхающих, несутся с летней эстрадки звуки вальса.
Они обошли несколько раз территорию парка, спустились к песчаному пляжу. Лежаки там и тут, раздевалки, толпы купальщиков. Что делать, куда идти дальше?
– Господи, лишь бы с ней ничего не случилось! – твердила генеральша. – Я этого не переживу!
Он представил неожиданно: с пляжа несут на руках несут мокрую, в водорослях Юлию. Вокруг зеваки, слышатся милицейские свистки. Чертово воображение…
В этот миг он ее увидел. За дальними кустами. Сидела, пригнувшись, на корточках у декоративной вазы с полузасохшим фикусом, смотрела в их сторону.
Отлегло от души: жива! И разом мысль: «Розыгрыш! Дешевый спектакль! Решили попугать»…
– Алексей, куда вы! – кричала ему в спину генеральша.
Он бежал не оборачиваясь к автобусной остановке.
Не видел ее больше месяца, поостыл. Писал первую главу реферата, весь ушел в работу. Возвращался в один из дней трамваем из библиотеки, проезжал мимо «Татарстана». Вспомнился ресторанный вечер, как они топтались обнявшись у эстрадки, испуганные ее
вопрошающие глаза, когда он снимал с нее лифчик в комнате общежития. Меньше всего подозревал в себе жалость, и вдруг нахлынуло – щемящая боль в сердце. Как она там? Здорова? Нелепый розыгрыш в парке показался мелочью, был объясним: отчаяние, попытка любой ценой удержать его рядом. Несправедливо за это наказывать…
Прошла неделя, она не давала о себе знать. Не выдержав, он поехал в университет, заглянул в приемную ректора.
– Серегина? – оторвалась от машинки Фима Давыдовна. – На операции. Вы что, не слышали? Обострение базедовой болезни…
Час спустя он шагал среди поселковых луж. Было пасмурно, сеял мелкий дождь. Прошел через двор таща ноги по чавкающей грязи, нащупал щеколду знакомой калиточки.
– Нету их, – сообщила из-за штакетника кормившая поросенка Кувалдиха в накинутой на голову рогоже. – Дочка в больнице, мать, должно быть, там.
– В какой больнице, не скажете? – подошел он к заборчику.
– Кажись, в первой городской.
– Спасибо! – побежал он к воротам.
4.
Они поженились спустя несколько дней после ее выписки. Не осталось следа от прежнего настроения стоило увидеть ее в смрадной общей палате, на кровати с просевшей до пола металлической сеткой – осунувшуюся, бледную, с перевязанным горлом. Никогда потом за долгую их жизнь не испытывал он к ней такой нежности и сострадания, не чувствовал так остро потребности защитить от невзгод, стать опорой как в минуту, когда пройдя между рядами тесно стоявших коек увидел ее лицо. Бескровное, с острыми скулами. Она поправляла косынку, слабо улыбалась приподнявшись с подушки…
На свадьбу приехала из Калуги мать. Привезла домашний окорок, сушеных грибов, пряников. Помогла генеральше зарезать индюшку, хлопотала за кухонным столом, обнимала то и дело принарядившуюся Юлию, говорила счастливо: «Невестушка у нас! Дай бог каждому!»
Из приглашенных был только давний его приятель, фотокорреспондент окружной военной газеты Боря Могилянский. Умница, остряк. Согласился на роль тамады, придумывал тосты, смешил за обедом женщин.
В разгар застолья приоткрылась наружная дверь, в комнату вошла с банками солений в обеих руках Кувалдиха в цветастом сарафане.
– Совет да любовь! – поклонилась. – Не прогоните?
– Заходи, партизанка, – потянула от стены табуретку генеральша. – Леша, – обратилась к нему, – налей, пожалуйста, гостье.
Перед десертом они вышли с Борей в палисадник покурить. Тотчас, словно из засады, надвинулись со всех сторон головы соседей. Мужчины, женщины, ребятня.
– С праздничком! – послышалось.
– Поздравляем!
– Мир вашему дому!
Понаторевшая в нравах дворового общежития генеральша вынесла и поставила у калиточки трехлитровую банку домашнего самогона, стаканчик, закуску.
– Милости прошу, дорогие соседи! Очень рады!
Подходили по очереди, выпивали, морщились. Цепляли оловянной вилкой селедочку, хрустящий огурчик. Мальчишки и девчонки дружно расхватали принесенную Юлией на подносе горку нарезанной халвы.
Медовый месяц они провели в Калуге. У матери остался от родителей деревянный домишко в центральной части города, где она жила с племянницей Олей и ее семилетним сынишкой. Поместили их в нагретой солнцем чердачной комнате с выходившим на Волгу слуховым окном. С утра, позавтракав на кухне, они уходили на целый день в город. Бродили по тихим, поросшим травой улочкам, среди старинных построек, обветшалых, точно обугленных временем домов с резными наличниками, заходили под каменные своды Гостиного двора с заколоченными крест-накрест лавками, шли на берег реки, усаживались на косогоре, смотрели щурясь на проплывавшие мимо дымные моторки, причаливший на противоположном берегу к пристани буксир, с которого тащили по сходням мешки похожие на муравьев цепочки грузчиков.
– Я так счастлива, Лешенька, – говорила загоревшая на свежем воздухе Юлия. Поправляла прикрывавшую серпик шрама бархотку на шее, клала голову на колени. – Ничего не надо больше, правда?
Он гладил ей волосы, целовал – в глаза, губы. Все сошлось счастливо в те калужские тихие денечки: убаюкивающий ритм жизни, неяркая, трогающая душу природа срединной России, которую он так любил, близкая женщина рядом.
В Калуге он написал первую свою театральную статью. Они посмотрели в местном драмтеатре великолепно поставленный «Лес» Островского, возвращались пешком, обменивались впечатлениями. После ужина он сел за столик, стал писать. Беглые наброски, без какого-либо плана или общей идеи. Перед глазами стояло густо напудренное лицо актрисы игравшей Гурмыжскую, встретившиеся на лесной дороге Счастливцев и Несчастливцев, стоявший неподалеку от театра на тускло освещенной аллее бюст Островского, у которого они остановились по дороге домой. Юля, помнится, ахнула тронув его за рукав: «Смотри, Леша, он улыбается!»
По телу его пробежал холодок.
– Юлька! – заорал.
Она привстала на постели.
– Леша, ты чего? – терла глаза.
– Нашел! Гениальная тема!
Слетело с небес: провинциальный русский театр! Центр культуры, просветительства, досуга людей живущих в глубоком захолустье, с унылой, однообразной жизнью. Мир сцены, счастливцевы и несчастливцевы, седоусые отцы города, дамы с вычурными прическами в партере, хлопающая неистово с галерки разночинная публика, купцы-меценаты за столиком театрального буфета покупающие молоденьких актрис как скаковых лошадей. Показать все это через драматургию Островского, судьбу его персонажей!
– У него три изумительных пьесы о театре, – говорил волнуясь сидя на кровати. – «Лес», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые».
– Ну и что? Леш, не кричи, в ухо!
– Как что, Юлька? Это же энциклопедия жизни русской провинции! В театральных сценах и монологах. С чудным русским языком, ароматом эпохи. Театр и жизнь, понимаешь? Будет потрясающая статья! – обнял ее за плечи. – Слушай, давай выпьем, а?
– Спятил, третий час ночи!
Никогда с таким удовольствием ему не работалось. Писал не отрываясь. Тема ширилась, обрастала идеями. Что-то надо было заново переосмыслить, от чего-то отказаться. Уставал, ложился рядом со спавшей женой, смотрел в темный просвет окна. Вскакивал, зажигал лампочку, хватал ручку, вновь принимался строчить в блокнот.
Написанную за две недели, проверенную на слушателях (жена, мать и торопившаяся на службу, поглядывавшая на часы Оля) тридцатистраничную рукопись послал в журнал «Театр». Ответа не дождался, махнул рукой: плевать! – главное, одолел казавшуюся недоступной высоту, почувствовал себя по-настоящему театроведом.
«Напечатаю где-нибудь. А не напечатаю, тоже не беда. Пригодиться в будущем»… Оставалось несколько дней до отъезда, были куплены билеты, когда работавшая в областной библиотеке Оля сообщила: приехал из Москвы по линии бюро пропаганды ВТО молодой драматург Радунскй, выступит с лекцией.
– Приходите, если интересно. Завтра, в половине третьего.
– Как ты сказала? – переспросил он.
– Радунский… – Оля задумалась. – Или Радимский. Точно не помню.
– Ага, – оживился он. – Пойдем обязательно!
– Господи, лекция, – красила ногти у зеркала Юлия. – Леша, тоска же смертная.
Не скажи. Это тот, что написал «Новую главу про любовь». Эфрос в Ленкоме поставил.
Мы с тобой фильм видели по этой пьесе, забыла? С Дорониной в главной роли.
– Там, где она бортпроводница?
– Ну!
– Фильм замечательный. А лекция нам зачем?
– Юлька, кончай трепаться! – топнул он ногой. – Мы идем, Оля.
Пришли за десять минут до начала, заняли места в небольшом читальном зале с рядами книжных полок. Читали развешанные по стенам крылатые выражения, разглядывали публику. Народу собралось немного, преимущественно женщины средних лет и старше. Впереди устроилась живописная пара стиляг: на нем вельветовый пиджак свекольного цвета, джинсы «дудочкой», воинственно взбитый кок, у коротко стриженой девицы с полиэтиленовой сумкой на коленях чудовищных размеров пластмассовые кольца в ушах.