Уверял: вкусив от французского метода женщины делаются одержимыми. Бегают за тобой, унижаются, делай с ними, что хочешь.
Должанского он презирал. Не унизился бы соперничеством за очередное смазливое личико. Донял бахвальством.
– Терпение, ребята! Нет крепостей, которые бы не взяли большевики!
«Должанский взял курс на Серегину», гуляло по университетским коридорам. Заключались пари, сколько продержится новенькая. Неделю? Две?
Он в ту пору встречался с младшей редакторшей республиканского издательства, где вышел научный сборник с первой его статьей. Несложные отношения, никаких обязательств. Утоляли три раза в неделю в его комнате на шестом этаже аспирантского общежития телесный зуд, пили кофе. Ася смотрела на часы, говорила озабоченно: «Извини, мне пора». Была замужем за водителем троллейбуса, у которого часто менялись смены – мог освободиться в неподходящий момент.
Ножку Должанскому он подставил под впечатлением минуты. Столкнулся с Серегиной на лестнице выходя из библиотеки (подбирал материал к будущей диссертации, копался в первоисточниках). Коротко поздоровались, она спускалась впереди помахивая сумочкой. Миг, и исчезла бы в коридоре.
– Серегина! – прокричал ей в спину.
Она обернулась.
«Все, поехали. Отступать некуда».
Шагнул через несколько ступенек.
Она стояла полуобернувшись к нему, смотрела с недоумением.
– Вы джаз любите? – сказал первое, что пришло на ум.
– Джаз? Не знаю…
Сквозь пудру у нее на лице проступал румянец.
– Про «шанхайцев» слышали»?
Она покачала головой.
– Есть предложение… – план действий созрел, он успокоился. – Давайте послушаем ребят из бывшего джаз-банда Олега Лундстрема. Они сейчас играют в ресторане «Татарстан». Мороженое поедим.
Она переступила на каблучках.
– Как это у вас все все быстро получается…
– А чего тянуть резину.
Посмотрел на часы.
– В семь жду вас у входа. Успеете?
Она поправила накладное плечико на платье:
–Успею.
Летний вечер в «Татарстане», проходной эпизод как он думал, не обещавший серьезного продолжения, повернул вполне устраивавшую его холостяцкую жизнь в неожиданное русло.
Она пришла на свидание раньше него. Шагая от троллейбусной остановки через дорогу он увидел у входа в ресторан знакомую фигурку. На ней было то же цветастое шелковое платье, в котором она приходила на работу и в котором он увидел ее впервые в приемной ректора. Единственным дополнением к наряду был повязанный на шее голубой шарфик в мелкий горошек. Под цвет глаз.
– Вы такой нарядный, – окинула его взглядом.
Вырядиться в единственный выходной коверкотовый костюм было с его стороны просчетом: выглядел он рядом с ней откровенным пижоном.
– Надо же вам как-то понравится, – произнес в оправдание.
– Зачем… – передернула она плечами.
Шла впереди него в полутемном вестибюле, нога за ногу в чулках телесного цвета, озиралась по сторонам. Глянула проходя мимо в напольное зеркало, поправила высоко взбитые волосы.
«Красивая, – подумалось, – с такой где угодно не стыдно показаться».
Они нашли свободный столик у окна с расплывшимся пятном на скатерти и неубранной посудой, уселись.
Вряд ли она бывала часто в ресторанах. Выглядела скованной, озиралась по сторонам. Сделала попытку помочь подошедшему с подносом официанту-татарину убрать остатки посуды, тот остановил ее с усмешкой.
Вернула не глядя протянутую карту меню:
– Выберите сами…
Готовясь к свиданию он достал хранимую под стопкой белья в шкафу пачку перевязанных резинкой пятирублевок – гонорар за напечатанную статью в журнале. Пересчитал: сорок пять рублей, более чем достаточно.
– Селедочка «под шубой», – диктовал официанту. – Салат «оливье». Посоветуйте что-нибудь из мясного?
– Можно бифштекс, – скучая произнес официант. – Котлеты по-киевски…
– Вот! Котлеты по-киевски… Как вам? – глянул на Юлию.
Она пожала плечами.
– Бутылка шампанского, – перечислял он…
– Есть розовое игристое… – официант строчил в блокноте. – Полусладкое.
– Давайте!
– Плитка шоколада, – продолжил за него официант. Скосил глаза на Юлию. – Кофе на десерт, фрукты…
– Замечательно!
– Кажется, собирались есть мороженое, – усмехнулась она, когда официант исчез. – И слушать джаз.
– Будет и джаз и мороженое, – он ослабил галстучную удавку на шее. – Кстати. Друзья зовут меня Алексей. Некоторые даже Леша.
Она залилась краской:
– Запомню.
… Вечер был в разгаре, ресторан переполнен, между столиками сновали с подносами официанты, летели под веселые возгласы в потолок пробки из-под шампанского. В полуприкрытую портьерой дверь, возле которой дежурил швейцар в форменной фуражке, заглядывала временами чья-то голова из томившейся в коридоре очереди – казанцы жаждали приобщиться к поносимой с газетных страниц и по радио заокеанской музыке с ее томительной негой, сумасшедшими ритмами, сногсшибательными исполнителями-кудесниками в переливавшихся серебряными нитями пиджаках, не игравшими, нет! – колдовавшими вместе и порознь на инструментах, напоминавших экзотических химер, страстно и нежно поющих, басящих, хрипящих, дико хохочущих, рыдающих, срывающихся в бездну, взмывающих стремительно ввысь под оглушительные раскаты барабанов и медных тарелок ударника, рассыпающихся на фрагменты, вновь собирающихся как в калейдоскопе разноцветными стеклышками, дразнящих слух ступенчатыми синкопами, уводящими бесконечно далеко от ведущей темы, откуда, казалось бы, нет возврата, и в этот самый миг – бац! клавишное тремоло! бац! свингующий вскрик саксофона! тихий шелест щеток по бас-барабану! рвущая душу ария трубы! – мир вокруг разом преобразился! помолодевшая, в ослепительной аранжировке музыка вернулась! и вас обожгло как ямайским ромом, закружило, унесло далеко-далеко, где шуршание морского прибоя, пение райских птиц, темнокожие нежные девушки под деревом манго…
Музыканты не торопились. Сидели в углу у расчехленных инструментов, пили пиво. Со столиков время от времени принимались хлопать.
– Эй, кончай прохлаждаться! Музыку давайте! – слышались голоса.
Первым полез на эстрадку грузный клавишник, следом потянулись остальные.
– «Сан-Луи блюз!» – кричали из зала. – «Читтанугу-Чу-чу»!
Джаз Цветкова не волновал. Подвигаться в подпитии с разгоряченной спутницей под грохот барабанов, зарядиться угарным весельем – пожалуй. Но не больше. То ли дело песни, считал, задушевные, мелодичные. «Вечер на рейде», «В городском саду», «Третий должен уйти», любимейший «Случайный вальс», который мог слушать бесконечно («Будем дружить, петь и кружить, танцевать я совсем разучился, и прошу вас меня извинить»)…
Джаз в Казань завезли эмигранты из Китая. Он заканчивал десятый класс, когда в голодном, не оправившемся от военных тягот городе поселилось полтора десятка музыкантов с семьями, игравших, по слухам, в шанхайских ресторанах тлетворную «музыку толстых», как назвал ее великий пролетарский писатель Максим Горький. Играть на новом месте тлетворную музыку приезжим запретили, для джазовых оркестров наступали тяжелые времена: вышло знаменитое партийное постановление 1948 года об опере «Великая дружба» композитора Мурадели, в которой, как писали газеты, звучали чуждые нормальной человеческой музыке, режущие слух джазовые интонации и ритмы (В памяти сохранилась сатирическая подпись под снимком Большого театра в публикиции журнала «Крокодил»: «Ишь, от страха обалдели, мчатся вскачь с фронтона слыша опус Мурадели кони Апполона»).
В СССР набирала силу кампания по «выпрямлению саксофонов». Джазовых музыкантов шельмовали со страниц газет и по радио, закрывали дорогу к слушателям. Перестали выпускать выходившие до этого миллионными тиражами патефонные пластинки с записями популярных джаз-бандов Александра Цфасмана и Леонида Утесова. На танцплощадках, в Домах культуры не танцевали больше фокстрот, танго и чарльстон – только «танцы медленного ритма»: вальс, польку, падекатр, падепатинер, падеграс. Как это бывает, страсти со временем поутихли, о Мурадели забыли, джаз мало-помалу стал возвращаться на эстраду, однако с опаской, не мозоля глаза, без прежнего запала – «под сурдинку»…
… Ресторанные музыканты отыграли «Сан-Луи блюз», «Читтанугу-Чу-чу», венский вальс, полечку, сбацали с огоньком по оплаченной заявке гулявшей в углу блатной компании «Мурку», «На сопках Маньчжурии». Двигаясь в обнимку с Юлией в толпе танцующих Цветков решил, что пора закругляться: продолжение вечера было в принципе предсказуемо. За столом она выпила два бокала шампанского, жадно ела, извинялась с нервной усмешкой: «Не успела пообедать… так вкусно все»… Пунцовая, с капельками пота на лбу поднимала глаза от тарелки: испуг во взгляде, беспокойство. Танцевала она плохо – сбивалась с ритма, останавливалась, поправляла то и дело сползавшие наплечники под платьем. Он прижимал ее к себе, тянул пальцы к крепеньким ягодицам, она вздрагивала всем телом, говорила волнуясь: «Пожалуйста, Леша, не надо!»
В мыслях у него было одно: довести ее как можно скорей до общежития.
4.
Жениться на ней он не собирался. Был в угаре от первых дней близости, плохо соображал. Влекло ее тело, податливые мягкие губы, копна падавших на лицо пепельных волос, которые она забавно сдувала в минуты страсти.
Стыдлива была до изумления. Прикрывала впившись пальцами в простыню пушистый лобок, не проявляла инициативы, не кричала от восторга, не билась судорожно в конце акта как другие его женщины – лежала закрыв глаза на измятой постели с запрокинутой головой точно спящая царевна в гробу.
В один из дней пригласила его к себе. Долго тряслись в разболтанном автобусе с продавленными сидениями, переехали по деревянному мосту на ту сторону Казанки, сошли на песчаном пустыре, посреди которого торчала накренившаяся телефонная будка с оторванной дверцей.
– Здесь близко, – обронила словно оправдываясь. – Пройти немного просекой.
Шли через березняк с чахлыми деревцами, поднялись на дамбу – внизу, в топкой низине, открылся поселок. Вросшие в землю мазанки с плоскими крышами, полуобвалившиеся заборы, полисаднички. Пробирались по захламленному переулку, он озирался по сторонам. Шастали среди зарослей крапивы, клевали что-то в кучах мусора куры. Лежал в невысохшей дождевой луже, щурится блаженно на солнышко грязный как черт поросенок. Взбрехнула на крылечке дома, нехотя, лениво, поднявшаяся,было, и вновь опустившаяся на ступеньку кудлатая собака.
– Вот моя деревня, – открыла она калитку.
Он шагнул вперед, остановился.
«Ну, и дыра», – пронеслось в мыслях.
По периметру двора с маячившей на пригорке деревянной уборной стояли прижавшись один к другому причудливого вида «балки», как называло их по старинке местное население. Построенные самовольно бездомным людом жилища-конуры из найденных на свалках или украденных с лесопилок горбылей, досок, кусков фанеры, листов рубероида, металлического хлама. Обмазанные в несколько слоев глиной, аккуратно побеленные, с выведенными через окна коленцами печных труб, огороженные штакетником и живой изгородью. С заставленными курятниками карликовыми двориками, собачьими будками, рассохшимися кадушками для солений, горшками и ведрами с огородной зеленью и цветами.
Об обитателях низины казанцы отзывались презрительно: тунеядцы, позорят звание жителей столицы автономной республики, где учился когда-то Владимир Ильич Ленин. Выросший без каких-либо разрешений поселок с населением в несколько тысяч человек, числившийся на исполкомовском балансе районом частных домовладений, был постоянной головной болью у городского руководства. Существовал в нарушении всех государственных законов и установлений, крал электричество с линий электропередач с помощью подвесных «кошек», сдавал без прописки углы приезжим, не платил за воду, захламлял мусорными отбросами берега Казанки.
– Мы здесь, Лешенька, люди случайные, – говорила за столом мать Юлии подливая в его чашку из заварного чайничка. – Судьба забросила.
– Мама, – нервно теребила кружевную салфетку Юлия. – Давай о чем-нибудь другом.
Алексею это не интересно.
– Что значит, не интересно? – темнолицая, в круглых очках Зинаида Николаевна, как назвалась она при знакомстве, взглядом искала у него понимания. – Леша для нас не посторонний человек.
Его, судя по всему, записали в родственники. В душный июльский вечер, в тесной мазанке, со всех углов которой смотрела на него стыдливо прятавшаяся нищета, услышал о вещах, знать о которых полагалось только самым близким людям.
Первое, что ему открыли: он спит с дочерью генерала. Подло бросившего жену с маленькой дочкой ради фронтовой врачихи, с которой сошелся лежа раненым в госпитале.
– Ждали всю войну, Леша. Письма писали через день. Юлечка вкладывала всякий раз в конверт свои рисунки. С малиновым сердечком. «Любимому папочке на фронт. Возвращайся с победой!». Вернулся, подлец! Проститься. Подарков привез чемодан – ординарец тащил следом за ним из машины. Откупиться решил, а! Трофейными отрезами и мясной тушенкой! – глаза некогда привлекательной, судя по всему, рано увядшей женщины блестели за стеклами очков мстительным огнем. – Я его с лестницы спустила вместе с чертовым чемоданом! Вон, изменник!
Стучали на стене ходики, за окном догорал день. Он отхлебывал из чашки, слушал.
С исчезновением генерала жизнь матери и дочери пошла под откос. Из комендатуры военного городка, где они прожили без малого десять лет, пришло распоряжение: по случаю перевода генерала Серегина на новое место службы им надлежит освободить ведомственную квартиру. В семидневный срок.
– Иди на все четыре стороны…
Обеспеченные по меркам того времени, получавшие ежемесячно генеральский денежный аттестат, пользовавшиеся услугами военторга с недоступными простым смертным продуктами и промтоварами, они оказались в одночасье без средств к существованию, на улице.
Прожили какое-то время у школьной подруги Юлии, пока не посчастливилось купить на остатки сбережений у какого-то забулдыги полуразвалившийся балок на правобережье Казанки.
Никогда не работавшая генеральша лазила по крыше, латала прохудившееся покрытие из прогнивших кусков рубероида. Вспомнила уроки покойной матери, села за швейную машинку – брала на переделку приносимое соседями старье. Юлечка шла после уроков на базу горбыткомбината за оставшимися после войны, присылаемыми с военных складов парашютами. Сидели вечерами напрягая зрение за распоркой, цепляли кончиками ножниц из швов едва различимые нити, выкусывали, вытягивали сорванными ногтями, гладили штука за штукой чугунным утюгом. Плюнули на интеллигентские привычки, занялись по примеру большинства «нижних» незаконными заработками. Скупали у окрестных рыбаков улов, перепродавали на субботнем базаре с риском угодить за спекуляцию в каталажку. Брали временных постояльцев, прятались за сараями при появлении финансовых инспекторов.
– Говорят, «из грязи в князи», – Зинаида Николаевна снимала со стенки липкую бумагу с трепыхавшимися мухами, вешала свежую. – А у нас вышло наоборот…
Его изо всех сил подталкивали к законному браку.
– Юленькин жених, – представляла при встрече с соседями генеральша. – Ученый, занимается театром.
Соседи натянуто улыбались, тянули руки:
«Будем знакомы… Как вас по батюшке?.. Закурить не располагаете?»
– Это какой же по счету жених? – осведомилась однажды чистившая в соседнем дворике курятник сисястая тетка в мужских штанах. – А энтот куда подевался? Из райздрава?
– Заткни рот, фашистка! – закричала в ее сторону генеральша. – В суд скоро пойдешь! За воровство!
– Это ты пойдешь под суд, Серегина, – сисястая тетка опиралась на метлу. – За клевету на члена партии!
Двор пребывал в состоянии незатихавших склок и разборок. Выясняли отношения, писали жалобы в редакции газет, депутатам Верховного совета. Из-за неубранного мусора, подбитого мальчишками из рогатки цыпленка, оставленной у чужого порога свеженаваленной кучи.
Вражда генеральши с жившей по другую сторону штакетника Елизаветой Кувалдиной носила сложный, запутанный характер. Продавший им балок забулдыга предупредил при расчете: чертовой Кувалдихе ни в коем случае не доверять, держать ухо востро. Расширяет свой участок, прирезает тайком куски от территории соседей. Действует хитро, по ночам, застукать трудно. Сучий потрох, не баба!